Плохая копия

Куруфин, непонятно за какие грехи прозванный «маленьким отцом», не думает, когда разливает по белой, пахнущей свежесрубленным деревом палубе масло. Куруфин, которого все считают идеальной копией Феанаро, не думает, когда ждет, чтоб занялся огнем его факел. Он не думает, когда, проплывая на легкой шлюпке, бросает его на палубу корабля, бывшего ему какое-то время домом. На палубу корабля, за который он убил тринадцать сородичей из Альквалондэ. Только за этот. За другие корабли он тоже пролил кровь. Стоимость каждого он посчитал в душах. Куруфин не думает об этом, а холодный, пронизывающий ветер Лосгара треплет его черные волосы и не менее черные мысли. Обо всем, что было важно, Куруфин подумал в те полторы недели, что они плыли до незнакомого еще края. О, времени было предостаточно, и посмотреть правде в глаза – было время. Белая ладья, сработанная с любовью и преданностью медленно и нехотя занимается пламенем. Корабли строили на тысячелетия, заговаривали их, любили, лелеяли… Немудрено, что даже огонь не берет белое – без сомнения валинорское – дерево. Но Куруфин настойчив, и холодный ветер продолжает драть его плотные одежды, его уже порядком растрепавшиеся косы. Пятый сын Феанора не свернет с выбранного пути, исполнит принятое решение. И Куруфин, непонятно за какие грехи прозванный «маленьким отцом», терпеливо ждет, прочно стоя на раскачивающейся шлюпке. Он ждет, пока огонь разгорится и говорить станет не о чем. А потом он поплывет к следующему кораблю. Такая страсть к тишине объясняется просто. Говорить в последнее время Куруфину пришлось непривычно много. С собой, женой, братьями, родичами. С отцом. Все началось с простого осознания. Они не смогут исполнить свою Клятву. Он это понял еще до речи Намо. Почти сразу после Альквалондэ. Внятного плана действий нет. Отец несется навстречу слишком сильному сопернику, не думая об осторожности и соотношении сил. А когда все сородичи высадятся в Эндорэ, начнется раскол. Это в далеком Тирионе, в тот день, когда погасли древа, всех объединили страх и жажда мести. После резни в проклятых Гаванях их не объединяло ничего. И каждый рассказал об этом в приватной или публичной беседе с представителями их дома. Волны ледяного моря разрезал нос горящего теперь корабля, еще там, у Пеллор, а Куруфин прозревал, что никто его не простит. Ни его, ни братьев, ни тех эльфов, что пошли за ними в бой. Куруфин прозревал, что будут говорить его дяди, которые высадятся на далекий берег. Он слышал – он почти физически слышал – насколько громче станут их слова. Предатели, убийцы, сумасшедшие. Сумасшедший. Один. Главный. И не видать первому дому армии, на которую они так надеялись. Их – немного. А темный вала – светлее и нежнее за то время, что обосновался в своей крепости, не стал. Но Куруфина только его жена поняла, только она его прозрение увидела. И омывая его руки еще на валинорском берегу, на последнем пристанище по ту сторону океана, Мэйтэ с ним вместе последующие решения принимала. - Все в крови, - кивала она на одежды. По локоть и выше – бурые, твердые, пахнущие железом. – Не отстирается теперь. В походе – тем более. С той резни уж чуть ли не неделя минула, но заниматься стиркой, когда они Гавани на кораблях оставили – времени не было. Незнакомые корабли, которыми почти никто управлять не умел, шторм, потери, дорога… Проклятье Намо, каждому подаренное. Они сидели в своем шатре, впервые, кажется, со времен погасших древ наедине оставшись. И тот же раз последним был. - Не иди дальше. - Конечно, не пойду, - как само собой разумеющееся кивнула, стягивая с мужа рубаху в бурых пятнах. Куруфин втягивал воздух ртом, чтоб не слышать этот медно-железный запах. Как в кузнях, если вдуматься. - Гребаная клятва, - шипел он под нос, пока жена обрабатывала еле затянувшуюся на его плече рану. – И что теперь? - Наказание, не сомневайся, - пообещала. – Идти против одного вала было необдуманным геройством. Настроить против себя их всех… Не думай, что у Феанаро получится. - Не было вариантов. - Были, он их не выбрал. Никто из вас. Уж, по крайней мере, моряков можно было в живых оставить. Куруфин зашипел от резкой боли. То жена снова свою жгучую мазь на рану наносила. Но спорить с ней он не стал. Потому что так же думал. - Скольких? – спросила впервые с тех пор, как корабли Альквалондэ покинули. - Двадцать восемь. Трое – ранеными отползли. - Много, - хмурила она лоб. – Твои братья-то, поди, не так руки марали. - Конечно, не так, - скалился в темноте шатра Куруфин. – Майтимо строил доброго. Кано чуть не блевал. Мелкие… Что ты делать будешь, как назад вернешься? - Наседок этих глупых возьму, что дома остались, пойдем прощения за мужей вымаливать. - Долго на коленях ползать придется. - Ничего, пусть жены твоих родственников плачут больше, у них хорошо получается. А я уж найду слова, чтоб решение валар переменить. Не сразу, так постепенно. Мне столетий без тебя не жаль. - Сына с собой возьми. - Нет, - качала головой. – Он теперь там вечно - кровь от крови проклятого будет. Теперь уж туда веди. И дай ему все, чтоб как можно дальше от новой феаноровой славы был. - Оттолкнуть придется, - склонял тогда голову, понимал, что любовь свою к сыну теперь в его же благо прятать нужно. - Лучше пусть так, чем в одну с собой дырявую лодку сажать. О нем отдельно просить буду. Скажу, что сын за отца не в ответе. Да и мал еще, чтоб проклятье это с нами наравне хлебать. - Надо что-то повесомее твоих слов, - задумался Куруфин. - Весомее Исхода? - усмехалась Мэйтэ. - Разве что вернуть в Тирион всех разочаровавшихся нолдор... - Не всех. Разочаровавшихся, как ты и сказала... Ведь не простит Ноло отцу эту кровь на руках. - Так и будет обвинять, да авторитет подтачивать, - соглашалась жена, заканчивая перевязку. – От других домов в походе вашем теперь больше вреда, чем пользы будет. Лучший подарок любому врагу - совесть Ноло да Феанора упрямство. - Но не просить же их не идти. Теперь. Когда уж столько сделано, и проклятие – одно на всех. - Не проси, - вдруг жена сказала. – Заставь. - Как? - Кораблей на всех не хватит. Все равно в два захода плыть придется. Плывите первыми с братьями и верными. А там их сжечь лучше, чтобы сторонникам Ноло путь в Эндорэ отрезать. - Не позволит отец. - А ты всего не говори. Ему правда и не нужна вовсе. Пока плыть будете, намекай, что разговоры слышал в лагере Второго дома, будто Ноло о безраздельной власти в новых землях мечтает. Что ропщут нолдор о падении Феанаро и что другого короля и предводителя хотят, чтоб Моргота победить и всю славу себе забрать. Твой отец такого более смерти собственных детей боится, он поверит. Сам корабли сожжет, только причалите. - И кем воевать с Морготом прикажешь? - Говорили, в темных землях много эльфов осталось. Уж всяко им про коварство вала рассказывать лишний раз не придется. Они охотнее за вами пойдут, чем те, кто теперь будет Феанора в утере Амана винить. - Они тогда в Тирион повернут, - вслух рассуждал Куруфин, уже во всем с женой согласившись. – Пути пешим воинам в Средиземье нет. По льдам лишь самоубийца пойдет. Ноло так рисковать не будет, особенно если их провиант с собой на кораблях увезем. Но поверит ли, что вернемся?.. - Меня на берегу оставишь, как залог. - Не боишься их гнев-то на себя принимать? - Не боюсь, - покачала головой жена. – Скажу, что так в семье Феанора неумело прощения просили и за собой на столь верную смерть родственников и любимых уводить не хотели. И валар скажу, пусть за раскаяние примут. Как знак правдивости моих слов да слез прочих женщин. Куруфин только молча ее к себе притянул. Он в столь юном возрасте женился, потому что и в первую встречу знал, что другой такой уж никогда не найдет. Про себя пятый сын Феанора всегда понимал, что не по-эльдарским законам думает, не по ним и жить будет. Потому недоумевал всегда, что маленьким отцом кличут. Ведь ни на отца, ни на любого другого эльфа он совсем не походил. И только в Мэйтэ он этот холодный склад ума увидел, что в себе подчас и ненавидеть умудрялся. - Обратно вернешься – к матери иди. - Она не любит меня. Слишком видит хорошо. - И видит, что лучшего для меня быть не могло. Целовал, на боль несмотря. Любил отчаянно, грубо почти. В последний раз – прекрасно понимал. Потому и рвал нижние юбки, оставлял синяки, на собственном плече ее укусы чувствуя. Подарки-метки на недолгую память. Сойдут - еще к Эндорэ не причалят... Хотя разлука не пугала Куруфина. Пугало его сумасшествие отца, которое теперь совсем очевидным стало. Жену он увидит еще. Они только друг для друга были. Что вместе, что порознь. Теперь уж нужно было только задуманное верно исполнить. И Куруфин исполнил. Нашептать отцу нужное и вправду несложным оказалось. Тот будто ждал подобного, будто не понял, что раскол в их семье и в их рядах Моргот своими черными словами посеял. Любимый сын великого мастера был уверен, что правда эта давно отцу открылась, оттого и вызвала такой приступ ярости в Тирионе. Понял ведь, не мог не понять, что враг мира его вокруг пальца обвел, да поздно было. Но прозрение свое, даже если оно и было, Феанор забыл. Везде ему предатели мерещились. Везде – враги. Не только в лагере других сыновей Финвэ, где после резни роптать начали. Нет. Теперь Феанор и в своих верных сторонниках уверен не был. Куруфин шептал, шептал то, о чем с женой условились. Но самому страшно становилось, понимал, что начни он очернять кого угодно, даже и братьев собственных, и отец бы ему поверил. Ему – последнему. Как Мэйтэ и предсказывала, стоило лишь ступить на чуждый берег, а Феанор уж сам бесноватым огнем по лагерю понёсся. В этом Куруфин в него точно не пошел. Величайший сын нолдор и сейчас за собой кого угодно и в любую пропасть увести мог. Власть же его сына была и меньше, и больше… и распространялась только на самого Феанора. И снова он понимал, что не было другого выхода. И рука его без дрожи очередной факел на белую промасленную палубу кидала. Оставшиеся на том берегу – вернутся. А они… Им с братьями теперь обратной дороги нет. И путь их ведет в неизведанную пропасть. Темное дело много времени занимает. Это было странно Куруфину. Ведь ломать, сжигать – не строить. Но на берег чужой земли он ступил, кажется, вечность спустя. Ему немногие братья помогали. Лишь самые близкие, те, что в нем не видели – чувствовали. И даже не до конца понимая – верили, отдавая своему младшему брату право за них решать, что будет для всех лучше. Не только, значит, над Феанором распространялась власть пятого сына. И это Куруфин только сейчас до конца для себя уяснил и забывать о том себе запретил. И все же на какое-то время он об этом забыл. Там, на берегу, в глазах отца уже отражалось занявшееся пламя. Безумием горели остовы белых кораблей. И на губах Феанора блуждала довольная сумасшедшая улыбка. А рядом неистовствовал Нельо. В первый раз позволив себе кричать на родителя. В первый раз с гибели Финвэ распрямив свою спину, став во весь рост, чуть не на голову выше того, кому он что-то еще доказать пытался. Куруфин отошел шагов на двадцать, что толку слушать этот спор? Кораблям теперь недолго гореть, а что так лишь лучше – то старшему брату не объяснить теперь и за вечность. Слишком правдив и прямолинеен. Слишком благороден и недальновиден. Такие, как Нельо, хороши впереди воинств в атаку скакать. Вот где их достоинства в полной мере сияют. Но не ему принимать решений, которые могут потребоваться. Угрызения совести его теперь вряд ли отпустят. И за убийства, и за то, что за младшими якобы не уследил, будто они все еще наивные дети, и за то, что слова своего тем, кто на том берегу остались, не сдержал. Хоть и невольно то вышло. Куруфин издалека на ссору старшего с отцом смотрел, и только одного не понимал: как Майтимо очевидного не видит. Того, что отцу на его слова уже все равно… - Зря время тратит, - эхом откуда-то сбоку надломленный, как расстроенная лютня, голос, - это ведь твое решение было корабли сжечь, не отца. - Кто я, чтобы ему указывать? - пожал Куруфин уставшими плечами, снова боль от своей раны чуя. - Я слышал обрывки того, что ты ему в душу вкладывал, Курво, - Макалаурэ не спорил, Макалаурэ как всегда все уже точно знал. Но и поступал так, как всегда до этого. Промолчал. - Ты слышал, Кано, но ничего не сделал. Считай тогда этот пожар и своим решением, - Куруфин с вызовом на старшего посмотрел, но тот не ответил. Певец поджал свои тонкие губы, отвернулся к горящим кораблям. И если бы Куруфин не знал его, то подумал бы, что Макалаурэ так вину отрицает. Но этот его брат тоже простым не был. Кто знает, может, в его душе под красивыми песнями и мелодичными стихами тот же холод да расчет прятался… Да, он позволил сжечь корабли. А, значит, пришел к тем же выводам, что и Куруфин с Мэйтэ пришли. Может, даже раньше, чем они это сделали. Ведь свою жену он в Исход не увел. И, если вдуматься, детей ей не подарил, хоть и женат был лишь немногим меньше. - Когда ты понял? – пятый сын редко поддавался порывам, но правда, что открылась в старшем брате, вдруг слишком сильно удивила его. Макалаурэ все следил за кораблями, которые один за одним на дно залива опускались, погружая этот донельзя яркий мир в душно пахнущую пепелищем темноту. И молчал он долго. - Ты был мал, когда к нему пришла идея сделать сильмариллы. И тебя он всегда любил почти с ними наравне. Но мы, остальные… для нас перемена была болезненна. - Значит, все понимают, - кивнул Куруфин. - Нет, Курво, - не согласился певец. – Это слишком горькая правда, чтобы наши братья в нее поверили. Для них он всегда будет тем, кто сильнее обстоятельств и своего безумия. И, опустив голову, он пошел прочь от берега. Туда, куда, отчаявшись, большими своими шагами уже почти бежал Майтимо. - Почему ты здесь, раз так давно все понял? Кано не остановился, не повернулся: - А ты? - спросил, но ответа даже и не ждал. Ответ был им обоим ясен. С каждым мгновением все темнее становилось, словно опять деревья по капле свой свет в утробу чудовищу отдавали. А Куруфин - опять - мыслью за море обратился. Мэйтэ он все эти дни слышать продолжал. Хоть тепло ее души и гасло постепенно, становясь все дальше и дальше. Здесь, в Эндорэ, он жену уже почти совсем не чувствовал. И знал, что еще хоть десяток шагов... как только она обратно в Тирион повернет, окончательно исчезнет. И все же сейчас еще отдавалось у него внутри ее молчаливое одобрение, гордость, довольство, что план их выполнен. Куруфин лишь примерно прикинул, какое расстояние между берегами легло, но глазами жены в абсолютно черном мире корабельное зарево на горизонте видел. И слышал чужую громкую панику, что вокруг нее была. Слышал порванное доверие. Слышал ее ожидание, когда, наконец, Ноло и Аро на нее, жену Феанориона, внимание обратят. Чтобы вторую - самую важную - часть плана воплотить и всех недовольных и сомневающихся домой отправить... - Собери всех! - окрик отца в этот мир полушепота раздирающим набатом ворвался. Куруфин снова попробовал мыслью жену найти, но вокруг - физически - слишком шумно стало. - Чего стоишь? Смотреть больше не на что. Теперь я хочу видеть, как Моргот в пучины такого же мрака падает. Выступаем. - Разумно ли, отец? - аккуратно кивнул пятый. - Поклажи много, а нас недостаточно. Необходим лагерь. Необходимы новые союзники. - Мне помощники и посиделки у костров не нужны. Или ты за этим сюда шел, Клятву дав? - Нет, отец, - склонил голову, понимая, что с берега в любом случае надо уходить. Куруфин, которого все считали идеальной копией Феанора, тенью по берегу шел, давая распоряжения, выстраивая порядок из наваленного из трюмов хаоса. Он распределял коней по всадникам, отправлял их, еще ненавьюченных за ближайшие холмы, где деревья виднеются. Из них он быстро телеги смастерит. Ведь с сундуками за спинами все они будут так себе воины, раз отцу немедля ударить по врагу хочется. Он отправил женщин пересчитать припасы, организовать завтрак или ужин, пока с места не снялись. Нашел средних братьев и поручил корабельное богатство на три отряда разбить. Разве так теперь делает Феанор? Делал ли он так хоть когда-нибудь? Или он всегда вот так в омут кидался, не в силах свою душу удержать? Куруфин почему-то не знал ответа. Своего собственного сына он нашел забившимся между близнецами, испуганного, молчаливого - больше обычного. Мальчишка тоже на него похожим не вышел. Не маленькая копия отца, не маленькая копия матери. Однако схватывал он быстро и уж наверное понял, что Мэйтэ не увидит больше. Куруфин молча его у братьев забрал и к утонувшему в саже берегу увел. - Мать чувствуешь? Мальчик мотал головой, хоть глазами и впивался в ночь, пытаясь увидеть далекий недоступный уже берег. Куруфин опустился на колени, обнял. Здесь и сейчас - заканчивалась его собственная семья. Но он был плохой копией своего отца и твердо решил по-иному, нежели он, со своим ребенком поступить. Не утащит он Тьелпэ за собой. Не сына Клятва, не сына и война. А если и выйдет вдруг сильмариллы отнять... Впрочем, Куруфин больше не тешил себя надеждами. - Я ее еще чувствую, - сыну в макушку шептал. - Хочешь, чтобы я ей передал что-нибудь? Мальчик всхлипывал и рукавом нос утирал: - Почему она осталась? - Так надо было. Она о тебе оттуда заботиться будет. - А ты? - ...и обо мне тоже. - Тогда... тогда ничего не говори. Пусть не расстраивается. Куруфин в последний раз сына обнял. Знал, что не позволит себе больше. И в последний раз мыслью к жене потянулся. Но вдруг там что-то мутное, тревожное ощутил. Что-то не по плану пошло. Отворачивались дядья от его жены, не слышали слов, не внимали голосу разума... Но последний шаг в сторону, видимо, сделан был. След чужой души погас, как свечка, оставляя пустоту по себе, да все тот же запах жженного мокрого дерева. - Иди к Амбаруссар, помоги им и не смей реветь, - и под первые жесткие и холодные слова Куруфин, непонятно за какие грехи прозванный маленькой копией отца, понял, что жену свою он больше не услышит.