Счастливой тебе охоты

– Я слышу, о чем ты думаешь, – говорит Рамси, пустив недовольства в голос и сверля взглядом потолок. – И это мешает мне уснуть. Он врет. Чужие мысли – или крики – никогда не мешали ему крепко спать. Но Рамси всегда врет. Джон лежит спиной к нему, почти впритык: в брошенном доме, в этом богами забытом абортированном ребенке трейлерной халупы и заросшей мхом сторожки, всего одна кровать, да и та – одноместный больничный каркас с продавленным, влажным и гнилым матрасом, так что перебирать им не приходится. Даже весь из себя благородный, точно сказочный лорд, Джон Сноу не ляжет на пол и не решится простыть Зимой. Так что в ожидании ответа Рамси косит взглядом на единственно доступные ему спину и затылок в белой камуфляжной куртке с капюшоном, видимой в темноте грязно-серой, словно ветошь. Но Джон не шевелится и молчит так долго, что даже терпеливый сегодня Рамси в конце концов закидывает руки за голову и прикрывает глаза. – О чем? – тихо спрашивает Джон, когда Рамси уже привычно отключается от внешних раздражителей. Его голос сухой и хриплый, как ломкий кустарник, через который они пробирались сегодня. – Обо всем этом, – через несколько секунд отвечает Рамси, не открывая глаз. – О Зиме, о вирусе, о своих парнях, тех, что отдали богам души, и тех, кто сейчас болтается хер знает где, о той твари и том, что я с ней сделал, о тех, кто остался в институте, и том, что неизвестно еще, найдем мы эту долбаную рощу или нет, успеем вернуться или хер там, и все из-за этого сдохнут, о той девке, которая померла у тебя на руках, о том, что ты сам только с того света и уже впрягся во все это дерьмо, о том, что до жопы хочется курить, что кончаются патроны и что я на кой-то хер поцеловал тебя. И о том, что, исходя из предыдущих пунктов, последнее было пиздец как не вовремя, – Рамси проговаривает это неторопливо, получая определенное удовлетворение от озвучивания чужих мыслей: обычно он не делает этого, но сегодня особый случай. С Джоном вообще особый случай. Рамси пока откладывает мысли об этом. Джон снова молчит, и Рамси слушает его почти невесомое дыхание. Это хорошо, у него нет насморка или легочных хрипов, хотя после того, как они вымокли сегодня, он немного опасался этого. У себя, потому что Джон – будь честным сам с собой, это не то же самое, что прикрыть твою жопу в бою – практично не потащил бы его дальше, с холодной строгостью объяснив, насколько больной человек будет задерживать его, не считая повышенной уязвимости к вирусу. И у Джона, потому что его бы Рамси тащить пришлось. При всем, что есть у Рамси, он не умеет обращаться с соком чардрев, да и кому из людей Джона он сдался без самого Джона. Так что если даже и доставил сок – все, будь добр теперь отсюда, выживай как придется. Рамси выживать как придется очевидно не хотел. – Ты прав, – наконец говорит Джон, шурша курткой. Через несколько секунд звонко щелкает металлическая зажигалка, и хотя они договорились не курить ночью, Рамси флегматично втягивает носом запах свежего дыма. – Ты прав, Рамси.

***

Рамси никогда бы не подумал, что спонтанная потребность отлить спасет ему жизнь. Это было так нелепо и, мать его, абсурдно, но… …не абсурднее, чем то, что ты сделал после… …но все было именно так. Рамси остановился у сухого деревца, чувствуя, как неприятно утренняя порция говяного жидкого супа, смешанного с растворимым кофе, распирала мочевой пузырь. В отличие от одинаково аскетичных в быту ученых и вольных, он не слишком-то привык так питаться, но, конечно, ничего не сказал, только раздраженно стащил толстую перчатку, пытаясь расстегнуть выданные ему форменные штаны. Была Зима, что тут скажешь. Джон тогда остановился и обернулся, перестав слышать тяжелый хруст снега от его шагов. И хотя Рамси только недовольно махнул рукой, мол, иди уже, догоню, Джон остался стоять и ждать, из какой-то неуместной вежливости повернувшись спиной. Но, как ни нелепо, это спасло и его жизнь тоже. Самолет Рамси услышал первым, уже застегиваясь и задирая голову. Защитные очки из НИИ прилично ограничивали его обзор, но слишком быстро увеличивавшееся пятно в небе с отделившейся темной точкой он разглядел четко и мигом рухнул в снег. Боковым зрением он увидел еще, как Джон медленно повернул лицо на звук, и проорал только: "Ложись! Ложись, мать твою!". Возможно, если бы Рамси не закричал, то Джон бы так и остался стоять, но послушно каким-то внутренним инстинктам он расслышал приказной крик в накативших шуме и свисте и, отмерев, нырнул лицом в ближайший сугроб. А через секунду или две их обоих накрыло ударной волной. Армейские бомбардировки открытой местности были делом обычным, когда приходила Зима, и тогда, лежа лицом в снегу, Рамси запоздало удивился тому, что они не столкнулись с этим раньше. "Следи за небом!" – так кричали даже дети в своей летней игре. Впрочем, раньше Рамси перемещался почти исключительно по городу и ближайшему пригороду, и только сейчас они с Джоном, еще одним очкариком-ученым и небольшим отрядом вольных выбрались на территорию ближайшего заповедника в поисках этой клятой рощи. Еще один взрыв с оглушающим грохотом разметал мокрые комья снега и земли вперемешку с кусками древесной коры, когда Рамси приподнял голову, оглядываясь. Снег залепил очки, и он дернул их наверх, под капюшон. Джон лежал там же, где упал, накрыв голову руками, и Рамси торопливо пополз к нему, разгребая снег, не дожидаясь третьего удара. – Надо уходить! – собственный голос отдался гулом где-то внутри головы. – Мать твою, глухая ты сука! – Джон очевидно не слышал его, и Рамси сгреб его капюшон вместе с балаклавой и волосами, задирая голову, так, что от рывка даже осыпался налипший на лицо снег. – Надо идти! Упыри где-то рядом, раз они бомбят! Идем! Но Джон смотрел на него непонимающе, быстро моргая под очками. – Что? – спросил он. Или, по крайней мере, так показалось Рамси, потому что он услышал только далекий отзвук, даже не похожий на голос Джона. Да уж, в такой глухой для них обоих заднице Рамси оставалось только надеяться, что Джон умеет читать по губам. Он стянул свою балаклаву до подбородка и постарался сказать как можно более громко и внятно: – Упыри! Здесь! Идем! Он не был уверен, понял ли его Джон, но тот вроде кивнул. Но когда Рамси схватил его за локоть, таща назад, раздался грохот третьего взрыва, и Джон невольно обернулся в его сторону. А через секунду жестко вырвал руку из хватки Рамси, решительно направляясь вперед, туда, где бомбили его людей. Рамси попытался схватить его хоть за ногу, но Джон, не раз преодолевавший по-пластунски пересеченную местность, оказался ловчее, и толстая перчатка только скользнула по забитой снегом подошве его сапога. – Сучий ты дебил, Джон Сноу! – разъяренно заорал Рамси, торопливо ползя за ним. Если Джон мог делать все, что ему заблагорассудится, то Рамси никак не мог вернуться в НИИ без Джона Сноу. На прогалине, расширившейся от одного из взрывов, творилось такое пекло, что даже видавший и делавший всякое Рамси впечатлился. Кто-то – не поймешь уже, упырь или человек – лежал с выломанными руками, полыхая огнем, видимо, от бутылки с зажигательной смесью. Одному из выживших вольных упырь вцепился темными пальцами в лицо, пытаясь содрать очки, и тот с визгливым криком стрелял вслепую, крутясь на месте. У темной до рези в глазах воронки блестело окровавленное месиво с припекшимися кусками обгорелой одежды. И множество белоснежных и голубоглазых упырей, лавиной выкатывавшееся из леса, сливалось со снегом и небом, двигаясь неестественно, но быстро, с хрустом обледеневших ног затаптывая хрупкий наст. Кто-то из них стопорился, пытаясь вцепиться в живое и теплое человеческое мясо, кто-то просто бежал, видимо, планомерно двигаясь через заповедник к городу. Выползший на прогалину Джон даже замер на несколько секунд, очевидно ошалев от бежавших почти по нему мертвецов, но, не поднимаясь, все-таки снял с плеча винтовку и открыл по ним огонь. Рамси тоже достал пистолет, но больше на всякий случай. Он держался у деревьев, осторожно поднявшись и прижавшись к шершавому сосновому стволу, щурясь от белого света и глядя на небо. Из-за криков, выстрелов, шума возни и хруста ломающихся костей самолет совсем не было слышно, но Рамси терпеливо ждал, отвлекшись только на несколько секунд, чтобы снять разрывным в голову ближайшего упыря, давая Джону добить подгнившее тело. И когда бомбардировщик наконец появился над деревьями, возвращаясь по той же траектории, Рамси следил за ним уже неотрывно, считая секунды по долям. Глаза слезились от холода, смазывая четкость, и упыри теперь были повсюду; огибая прогалину, они рвались дальше, ломая сухие ветки и запирая нескольких выживших в середине своего адского потока. Ни вбок, ни назад отступать смысла уже не было, и когда очередная бомба отделилась, падая где-то впереди, за долгие десятки метров, Рамси сорвался с места, резко взревев: – Вперед! Бегом! – он дернул за ремни обернувшегося на крик Джона, рывком поднимая, и в этот раз тот не стал тормозить, криком подгоняя оставшихся вольных. Из дюжины человек у них осталось вроде даже больше половины, по крайней мере, так показалось Рамси, когда он боковым зрением заметил движение нескольких фигур в указанном им направлении. Стрелять на бегу было бесполезно, и Рамси, едва щелкнув предохранителем и пихнув пистолет в кобуру, сорвал с пояса отцовский фашинный нож, одним ударом широкого лезвия отбрасывая первого упыря, скалившегося гнилым безгубым ртом. Упыри были со всех сторон, от прогорклого запаха опаленной выстрелами мертвечины чесалась носоглотка, чья-то срубленная рука брызнула тухлой черной кровью, слава богам, не в глаза и рот, только запачкала рукав. Пятая бомба разорвалась позади, там, где они были только что, и ударная волна вбила их всех в потемневшее снежное месиво. – Встать! Бегом! – хрипло и рвано закричал Рамси, едва подняв голову и сплюнув набившийся в рот снег. Этим криком ему обожгло легкие: падая, он невольно выставил руки вперед, даже не подумав разжать пальцы на ноже, и только почувствовал глухой, тупой удар грудью обо что-то твердое, мигом выбившее дыхание. Припорошенный снегом толстый древесный корень, споткнись – и лавина мертвецов накроет тебя с головой; Рамси торопливо оттолкнулся от него, кое-как поднимаясь, ощущая, как горячая боль разливается по груди. Он откинул локтем очередного, совсем сухого уже упыря, и обернулся. Джон неуклюже пытался поднять одного из вольных, остальные, шатаясь, догоняли Рамси. Упыри, часть из которых разнесло на высохшие кости с обрывками кожи одной взрывной волной, тоже копошились в снегу, словно черви в коровьей туше. Где-то вдалеке над лесом темнело размытое пятно бомбардировщика, не то отдаляясь, не то приближаясь. – Бегом! – Джон наконец поднялся вместе с товарищем, когда Рамси уже собрался второй раз силой тащить его вперед. И они побежали снова. С отбитыми легкими Рамси резко ощутил вдруг всю тяжесть гребаного рюкзака, грузно бившего по спине, несмотря на затянутые ремни. Ноги тоже хуже слушались после падения, и Рамси крепко сцепил зубы, пытаясь хотя бы вернуть прежнюю скорость. Один из вольных обогнал его, с завидной легкостью перемахнув через разлапившую ветви корягу, совсем близко за спиной все еще раздавались короткие очереди, а далеко впереди, между неровными рядами деревьев и чернорукими фигурами упырей, белел долгожданный просвет. Стрельба прекратилась незаметно и быстро, сменившись нараставшим гулом двигателей бомбардировщика; второй, а затем и третий вольный обежали Рамси, громко звякая винтовками и вещами в рюкзаках. Скорости отчаянно не хватало, как не хватало и охриплого резко, через вдох застревавшего в горле дыхания, чтобы бежать быстрее. Джон появился вдруг по правую руку, внезапнее упыря, и Рамси чуть не рассек ножом его лицо. – Давай! – крикнул Джон через шум в ушах. – Еще немного! Еще один вольный и еще один оказались впереди, а Джон все бежал рядом, часто, размеренно дыша и даже не думая набрать скорость. И Рамси хотел бы думать, что он тоже не мог бежать быстрее, но Рамси врал всем, кроме себя. Джон тормозил нарочно, рискуя своей бесценной для каждого живого человека нердской задницей ради какого-то отставшего жирного мудака. Рамси захохотал бы, будь у него воздух в горевших пламенем легких. В чем-то Джон Сноу действительно был дураком. Дураком из дураков, отбившим вынырнувшего прямо перед ними упыря прикладом, схватившим Рамси за руку и выдернувшим на поляну, как-то внезапно и легко выкатившуюся под ноги. Рамси хватил морозный воздух распахнутым ртом, притормаживая и торопливо оглядываясь. Несмотря на все еще слышный шум двигателей, здесь странным образом было тише. И упырей было вроде поменьше, кажется, они еще в лесу миновали лавину, а на открытой местности остались только маленькие разбредшиеся группы, по большей части облепившие какую-то падаль и со слышным издалека чавканьем вырывавшие из нее куски. Они не слишком пока обращали внимание на людей, только несколько мертвяков поближе подняли головы с текшей под подбородкам липкой кровью, но, тупо попялившись своими ярко-голубыми глазами, снова уткнулись в вываленные кишки. Все оборачивавшийся Джон остановился и, жадно вдыхая между предложениями, сказал: – Они летят назад. Кажется, собираются бомбить сначала лес. Успеем отбежать подальше. Рамси, остановившийся вместе с Джоном, наконец хрипло, болезненно откашлялся – слава богам, без крови – и уперся руками в колени. Глубоко дыша вымораживавшим нутро воздухом и выдыхая густые клубы белесого пара, он заодно машинально оглядывал бродивших в снегу упырей, оставшихся вольных и связанные с этим дальнейшие перспективы. Всего их добежало сюда семеро – пока все еще достаточное прикрытие для того, чтобы они с Джоном могли аккуратно и безопасно миновать этот участок, снова выйдя в безопасную часть леса. Или даже немного подзадержаться: впереди, хотя и довольно далеко, на пологом холме, Рамси видел что-то похожее на смотровую площадку, наверное, для сафари или какой другой подобной херни. Около нее даже были какие-то маленькие здания типа сувенирных лавок и несколько брошенных трейлеров, так что стоило бы чуток помародерствовать, если там что-то осталось. По крайней мере, Рамси подумал об этом, пока, прищурившись, не увидел на площадке кого-то еще, кого-то вроде тепло одетого, двигавшегося естественно и по-человечески. Возможно, он даже услышал шум выстрелов, если это не было разыгравшимся воображением. – Готовы? – кажется, Рамси слишком глубоко погрузился в свои мысли на какое-то время, потому что голос Джона прозвучал как через влажную туманную пелену. – Рамси? – Да, нормально, – Рамси выпрямился, заправляя выпавшую длинную прядь обратно под балаклаву. – О’кей. Тогда вперед! – Джон легко принял на себя лидерство, стоило ему разобраться в ситуации и почувствовать себя уверенно. И это понравилось Рамси больше, чем нещадно тупящий и благородный сказочный лорд в камуфляжной куртке, которого он видел некоторое время назад. После отдыха Рамси было немного легче бежать, он игнорировал боли в груди, стараясь вместо того, чтобы думать о них, сосредоточиться на светлых фигурах вдали и упырях по все четыре стороны от него. Но чем дальше Рамси продвигался, тем больше его беспокоили первые и меньше – вторые. И хотя упыри один за одним поднимали головы от своей падали, срываясь вслед за бежавшими людьми и то и дело неприятно пытаясь облепить их группу с боков, это были все те же тупые мертвецы, чьи сухие головы отлетали от мощных ударов ножом, а гниющие конечности взбрызгивали густой темной кровью от коротких очередей вольных и Джона. А вот маленький отряд на смотровой площадке расположился слишком слаженно для зараженных трупов. Да и выстрелы теперь стали четко различимы, как и металлический блеск оружия и броневых элементов на одежде. – Стоять! – рявкнул Рамси, останавливаясь сам так резко, что проскользил еще пятками по снегу, чуть не завалившись на спину. – Назад! Назад, блядь! – разумеется, с первого крика никто, кроме внимательного Джона, его не послушал, и вольные слегка рассредоточились, остановившись кто дальше, кто ближе, оборачиваясь на Рамси. И не только они: бойцы на площадке тоже перестали выдавать очереди по упырям, разворачиваясь на крик и без лишних слов или движений беря всю группу на прицел. – Мы здоровы! Не стрелять! – снова заорал Рамси, медленно поднимая руки и изо всех сил напрягая глотку. – Не стрелять! – Кто это? – спросил Джон, вставая так, чтобы прикрыть Рамси спину; его руки были заняты винтовкой, из которой он сухо расстреливал живо отозвавшихся на крики упырей, и поднять их он никак не мог. – Армейские, – отмахнулся Рамси. Он внимательно ждал реакции бойцов, понимая, что пистолет достать уже не успеет, а если бы и успел – что толку, их всех перестреляли бы мгновенно. Но через секунду ветер донес до него сильный женский голос: – Кто вы такие? – Не армия, не вольные и не мародеры! – быстро ответил Рамси. – Просто парни, которые хотят пройти мимо и выбраться отсюда! Нам ничего здесь не нужно, и мы все здоровы! – Подожди, они разве не должны быть за нас? – тут же обеспокоенно вмешался Джон. – Если у них не приказ зачистить территорию от потенциально зараженных гражданских в том числе. Но, может, нам повезет, – дернул плечом Рамси, не без удовольствия опуская руки и принимая на выставленный нож все-таки добежавшего до него через выстрелы маленького верткого упыренка, перебрасывая его под пули вольных. Женщина пока перекинулась несколькими неслышными репликами с кем-то из своего отряда. – Хорошо! Опустите оружие и идите! – наконец ответила она. – Я бы и рад, дорогуша! – Рамси ответил ядовито, перерезая глотку второму упырю, ловко разворачивая его, схватив за торчавшие пучком остатки волос, и спиливая голову до конца. – Но безоружными мы и десятка метров не пройдем! – он откинул пытавшееся схватить его тело коленом и вернул взгляд к женщине. Один из бойцов, сутулый, в серой матовой броне на руках и ногах, теперь стоял рядом с ней, покачиваясь и смотря прямо на них. Рамси почудилось что-то неестественное, скованное в его покачивании, и он сощурился, приглядываясь. – Блядь, – невольно сорвалось у него. – Что? – одним напряжением в голосе Джона можно было резать упырей на ломти не хуже натянутой лески. – Каменный человек, – с не меньшим напряжением ответил Рамси, машинально и почти незаметно передвинув левую руку ближе к кобуре, когда после короткого разговора с женщиной этот человек двинулся в их сторону, – новый проект, этого года. Блядские неубиваемые камикадзе, зараженные чем-то вроде серой хвори. – Серой хвори? Что? – Джон очевидно не понял, для него, как и для остальных, серая хворь была какой-то древней чумой из учебника истории. Хотя, конечно, он видел маленькую Ширен, оставленную отцом в их институте; та пережила хворь в младенчестве и была изуродована пятнами на щеке и шее, но это было уникальным случаем, в эпоху прогресса и развития медицины возможным разве что в семье предельно ретроградной Селисы Флорент, добровольно отказавшейся от вакцинации дочери. Джон считал это абсолютной ересью, но, так или иначе, в его глазах серая хворь оставалась убивающей эпидемической болезнью, требующей немедленных карантина и лечения, но никак не контролируемым в военных лабораториях инфекционным процессом с потрясающими результатами. Рамси некогда было объяснять разницу. – Я сам делал образцы для них, я знаю, – отрезал он, затыкая Джона. – И ебаное пекло, дай боги, чтобы оно шло сюда помочь нам. Человек – если переживших эту серую хворь еще можно было в полной мере звать людьми – тем временем уже легко перемахнул ограждение, и тот вольный, что стоял ближе всех к смотровой площадке, рефлекторно шагнул назад, оборачиваясь. – Эй, что происходит? – хрипло крикнул он, но Рамси только махнул рукой. – Не шевелись и не трогай его! – ему не хотелось спровоцировать эту тварь никаким резким движением – и подцепить заразу тоже, – но женщина, чьего лица он так и не видел, вдруг громко и звучно рассмеялась на эти слова. – Все в порядке! – крикнула она неожиданно задорно. – Все, кроме того, кто говорил, могут идти сюда! Мы прикроем, а когда зачистим все здесь – сможете отправиться дальше! Сегодня у вас счастливый день, парни! – Кроме того, кто… – непонимающе начал Джон, когда тварь, с силой оттолкнувшись крепкой каменной ногой, перешла на бег, а тот, первый, вольный машинально открыл огонь. – Не стрелять! – женщина тут же осадила одного из своих людей, наверняка уже почти спустившего курок. – Смотри! В повисшей тишине какого-то общего ступора пули горячо и сухо застучали по покрытой тонкими трещинами серой коже, а через несколько секунд тварь походя отшвырнула стрелявшего в снег. Части пальцев у нее не было, вместо них каменные руки венчали длинные металлические когти, и Рамси увидел брызнувшую кровь из груди вольного. Рамси увидел распахнутый дыханием рот со стальными зубами и мертвый взгляд еще молодых, но уже выцветших глаз, вперившийся в него и только в него. Всего несколько месяцев назад эта тварь носила за ним вещи и скулила, когда Рамси поглаживал пульт от ее ошейника. Перед тем, как Джон Сноу открыл огонь, Рамси успел пожалеть, что не зажал кнопку на пульте намертво чем-нибудь тяжелым, когда все это началось. Пули все еще только скользили по каменной коже, но Джон почему-то не переставал стрелять, а вслед за ним это принялись делать и вольные, торопливо отступая назад, разбегаясь в стороны и заставляя тварь замедлиться хоть чуть-чуть, прикрывая рукой единственно уязвимое еще, не до конца тронутое хворью лицо под прозрачным щитком. Для Рамси, так и не доставшего пистолет, это значило только то, что все они тоже будут мертвы сразу после него, не больше, чем через минуту. Рамси должен был что-то сделать. Посреди огромного заледеневшего леса, полного упырей, он один мог что-то сделать с этой тварью. И Рамси закричал. – Стоять! – его голос не дрожал; освобожденный ото всех поверхностных эмоций, он был только твердым голосом собачника, отдающего команду. Смотря ровно в глаза вонючей твари, Рамси больше не считал утекавших торопливо секунд и оставшихся метров между собой и ней. Все звуки, чужие движения, все возможные единицы измерения резко поглотил зимний туман, припорошил снег, и не существовало больше ни дававшего приказ сильнее рассредоточиться Джона Сноу, ни единого упыря, ни нацеленного оружия, не существовало холода, страха, адреналина, желания выжить и смеявшейся женщины. Только сам Рамси и его голос. – Стоять! И тварь сбилась с бега, запнулась, нерешительно остановилась, рефлекторной привычкой опуская взгляд на отдающий команды толстый красный рот. И это были их секунды, между сейчас и тем, как она наберет прошлую скорость. – Бежим! – резко срываясь с места, Рамси бросился в сторону все еще вяло бродивших на дальнем краю поляны упырей. Если быстро пробежать мимо, они точно прицепятся хвостом и задержат того, кого он раньше смешливо звал Вонючкой. Потому что сам Рамси лучше отрубит себе прокушенную руку или ногу, чем сдохнет в схватке с серой тварью. С этой серой тварью. – Врассыпную! Бегом! – Джон под все-таки открытым запоздало армейским огнем не отставал. Но если Рамси было плевать на преданно следовавших за ним вольных, и каждый из них, умирая, продлевал его жизнь на секунды, то Джон, видимо, решил дать им хоть какой-то шанс. Но Рамси и не подумал разозлиться на него за это. Тупо злиться на то, что все равно произошло бы. Тем более, что сам Джон остался с ним. На него ведь никогда не распространялись никакие правила, даже те, которые выдумал он. Цепкие упыри, хрусткий наст, крики, вернувшаяся боль в груди, ледяной воздух хлестал рот, лицо ожогами. Кусок лямки остался в черных ногтях, пуля черкнула по рукаву, выдрав подкладку наружу, сухая голова прокатилась под ноги, чуть не споткнулся. Снова лес, ветки царапали лицо, толстые сосны закрывали спину, снег глубже, хуже болота тянул вниз, сапоги намертво вязли. Минута за минутой, считай – не считай, а все не хватит; воздух лизал губы только поверху уже, и все жестче сводило мышцы, с каждым шагом, с каждой сломанной веткой. Силы выходили, как в липучем кошмаре, тяжелая одежда сковала руки, ноги путались, от рюкзака плечи горели болью. Так жарко. Снова вывалившемуся на длинную прогалину Рамси бежать было уже невыносимо, но он хватанул еще воздуха, скоро продираясь через снег. Хотя чуток отставшему Джону наверняка было хуже, он мало того, что был меньше и легче, так тащил на себе еще и винтовку. Его тяжелое, частое дыхание за спиной Рамси считывал уже автоматически, как часть себя, а вот тварь перестал слышать с тех пор, как они углубились в заснеженный бурелом. Но каменные люди – и конкретно этот каменный человек – не из тех, кто запросто бросит свою жертву. Освобожденные от излишней брони, нечувствительные конечности позволяли двигаться свободно, не уставая, каменная корка избавляла от холода, а втравленная насильно – если бы ты только знал, как это обернется против тебя – поверх остальных, даже первичных, потребность выполнить поставленную цель заставляла преследовать жертву до последнего. Но Джон ничего не знал об этом и очевидно очень устал, постепенно начиная отставать все сильнее. – Я больше никого не слышу, – тихий тон давался ему с трудом, и он задыхался, понижая голос. – Остановимся? – Заткнись и беги, – отрезал на ходу Рамси. Джон ничего не ответил, но продолжил бежать, хотя и задышал еще тяжелее. Рамси это не интересовало. Его интересовало то, что сплошные деревья сменились сухим, колючим кустарником, выцарапававшим глаза и хлестко дравшим кожу на щеках, а потом снова – густым лесом. Его интересовал очередной просвет, может быть, безнадежно ведший к обрывистому уступу, но, может, и к дороге или какому-нибудь зданию, к возможности хоть на минуту укрыться и отдышаться или хотя бы легче бежать. Рваный вздох и тяжелый звук падения Рамси услышал за метр или два до края леса, притормаживая и оборачиваясь. Он даже не сразу разглядел упавшего Джона среди инистой черноты деревьев – из глубокого сугроба торчал только верх его рюкзака. А в следующую секунду сапоги Рамси неожиданно заскользили по скрытому под снегом льду, и он не удержался, в неуклюжем полуразвороте шлепаясь на живот и по инерции скользя дальше. Мгновенной реакцией воткнутый с размаху нож только прорезал наст – и Рамси грузно полетел вниз, через мгновение больно падая на лед замерзшей речки. Слава богам, тот оказался достаточно крепким, чтобы выдержать его вес. Не слава богам, кажется, Рамси подвернул ногу. По крайней мере, в лодыжке резко вспыхнула боль при попытке подняться, и Рамси сцепил зубы, пусто оглядываясь. Речка выглядела довольно протяженной, с обеих сторон запертая густым лесом, она терялась поворотами где-то между деревьев. Обледеневший берег нависал над ней, особенно в том месте, где упал Рамси. И, наскоро обдумав, он счел это неплохой возможностью в своем положении. Зимой ведь тварь так и так сможет выследить их по снегу. Может, и лучше было бы выждать в таком укрытии, с одной только открытой стороной, разрядив весь магазин ей в лицо, как только она свесится с берега или соскользнет с него вниз ровно перед тобой. Рамси окончательно утвердился в своем решении и уже прибрал нож, собираясь ползти к берегу, когда Джон, шумно охнув, пролетел прямо над ним, шлепаясь на спину и скользя дальше по льду. Но в этот раз Рамси успел схватить его за широкую лямку рюкзака, подтягивая к себе. Впрочем, Джон этому почему-то не обрадовался, живо выворачиваясь, скользя ногами и отстегивая рюкзак, и Рамси перехватил его за капюшон. За что сразу получил кулаком в лицо, чуть не разжав руку. Джон бил его вслепую – его очки все-таки запотели, и по краям на них после падения налип снег, – и пришлось, прихватив и рюкзак тоже, рвануть его на себя сильнее, чуток придушивая воротом. И насильно затащить под берег, кое-как справляясь с обеими занятыми руками и подвернутой лодыжкой, уворачиваясь еще от мешавшей винтовки и сильных ударов ногами. Рамси мысленно поблагодарил себя за каждый вечер, проведенный в тренажерном зале, уже под берегом наваливаясь на Джона, вдавливая его в снег всем весом и пытаясь перехватить руки. Но Джон все пыхтел, яростно изворачиваясь, и уперся перчаткой Рамси в лицо, с силой откидывая его голову назад. Уже довольно разъярившись, Рамси не без труда вывернулся из-под залепившей лицо руки, отбрасывая ее, и наконец попросту дернул очки Джона наверх. Глаза его были блестящими от холода, живыми и потемневшими, и он повращал ими, вроде успокоившись и перестав вырываться. А потом, кажется, захотел что-то сказать, наверняка извиниться, но Рамси как будто услышал хруст веток вблизи и живо зажал ему рот. Быстро достать пистолет, не меняя положения – больно да и времени не было, – слишком громко снять с предохранителя и взвести курок. Рамси прищурился, почти перестав дышать и наблюдая только за белоснежной поверхностью реки, испещренной следами их короткой борьбы, ожидая любого движения. Он уже параноидально принимал все звуки леса за шаги твари, но тщательно отсчитываемая минута шла за минутой, и наконец Рамси все-таки опустил пистолет, бесшумно вздохнув. И вернул взгляд к Джону, чье дыхание все это время мерно горячило ладонь даже через балаклаву и перчатку. Кровь по нему хорошо циркулировала, и, несмотря на мороз, он был ужасно разгоряченным – ну это от бега, ясное дело, – до здорового румянца, и рот у него наверняка весь был красным. С таким телом хорошо работать, мельком не мог не подумать Рамси. Наживую, конечно, не насмерть. Насмерть только кровью пачкаться, а наживую, хоть кровопотеря и будет сильнее, объект будет больше расположен к обучению. Рамси любил, когда у его объектов хорошо шла кровь, когда румянец полз по телу, когда слизистые набухали и зрачки расширялись. Как у Джона сейчас. Рамси медленно убрал руку от его рта, смотря спокойно и даже как-то умиротворенно. Джон вдруг напомнил ему Иву, с ее мальчишеским лицом, черными волосами, вившимися от крови, и особенным румянцем, ярко-розовым и неровным, словно брызги краски. Она была гордой, дикой и красивой, эта Ива, такой красивой, что Рамси даже захотел раз поцеловать ее. Она укусила его, само собой. И если бы он не ударил ее в ухо, то она наверняка бы выгрызла ему кусок языка. Конечно, за это ему пришлось выбить ей еще несколько передних зубов, не вырвать, но тоже выбить кулаком, так, чтобы остались шатающиеся обломки. Но он уважал ее нежелание и не целовал ее никогда больше. Даже тогда, когда ослепил ее, крепко оседлав и зафиксировав голову за подбородок, даже когда она еще пыталась укусить его беззубым ртом и пиналась жесткими пятками, оставляя синяки на голенях, даже когда он учил ее ориентироваться без зрения, и она сама начала держаться за его руку, дергая своим круглым носом между пустых глазниц, даже когда она по его приказу убивала бойцовых собак голыми руками, пила их кровь из его ладоней и за каждую ошибку в бою получала почти ласковый щелчок в пустое, распухшее веко. Это было хорошее время, и сейчас Рамси вспомнил, подумал о нем – и о том, что если бы тысяча моментов сложилась иначе, он вполне мог бы поддевать ножом правый, такой блестящий и такой живой, глаз Джона, а не Ивы. Мог бы следить за его уворачивавшимся зрачком и чувствовать горячее дыхание на запястье, почувствовать смешавшийся со слюной крик на своем лице, когда край лезвия ловко войдет под веко. Рамси мог бы пройти весь этот – или любой другой – путь с Джоном и его телом. Интересно, как сильно кусался бы Джон, если бы он вздумал поцеловать его? Размышляя об этом, Рамси решил, что ему все-таки стоило остановиться еще на рассуждениях о кровопотере. Ну или, по крайней мере, до того, как у него крепко встал от всех этих мыслей. Если бы Рамси смотрел какой-нибудь драматический боевик про бравых солдат, Зиму и упырей, он бы определенно клевал носом всю нудную патриотическую часть, но обязательно громко заржал на первой же неуместной шутке про внезапный стояк. И, в принципе, ничто не мешало ему и сейчас это сделать. Кроме того, что он все еще не мог быть уверен, что тварь действительно бросила преследовать их. Поэтому он только сдержал неприятный смешок, продолжая изучать глаза Джона и думая, насколько плотно тот ощущает твердый член, прижатый к его животу. Но Джон был довольно расслаблен и тактичен, насколько позволяла ситуация; он наконец выровнял дыхание и даже решился потянуться через лежавшую поверх его плеча руку Рамси, осторожно стянуть балаклаву до подбородка и сказать почти совсем беззвучно: – Думаю, он… оно ушло. И нам тоже лучше не задерживаться. – Не, – так же почти беззвучно ответил Рамси, не отрывая своих маленьких, придирчивых глаз от Джона. – Если даже он потерял наши следы, то все равно может быть неподалеку, услышать или увидеть нас, когда мы выберемся. – Ну, кем бы он ни был, но он же не слепой, – Джон скосил глаза на испещренный вмятинами снег. – Так что либо он ждет нас наверху, либо все-таки вернулся к своим, – он помолчал, как-то нервически облизав губы. – И, я не знаю, если он прыгнет сверху, когда мы вылезем, и сразу сломает мне шею… в общем, извини за то, что я тебя ударил. Глупо, но я подумал, что это какой-то упырь вцепился мне в капюшон, – он все отводил взгляд от Рамси, но тут посмотрел на него и улыбнулся вдруг – как-то неловко и болезненно, до мелких морщинок у глаз. Из его друзей на той прогалине, что попала под бомбардировку, можно было два мешка внутренностей собрать, а оставшихся наверняка прикончат, если еще не прикончили, военные, упыри или тварь, но он все равно улыбнулся. Рамси не мог понять этого, раз уж речь шла о Джоне, чью такую улыбку он видел, только когда тот не хотел обидеть несмешно шутившего Тормунда. И так-то можно было делать, но никак нельзя было считаться хорошеньким, если ты только что видал сраную воронку, облепленную кишками тех, кого ты обещал защищать, а теперь берешь и улыбаешься вот так запросто. Рамси это взбесило. Рамси это понравилось. Рамси захотел выбить эту его бессильную улыбку несколькими тяжелыми ударами кулака, как с Ивой. Нет, Рамси захотел сунуть ладонь Джону в рот целиком, схватить за зубы – за его влажные, желтоватые по краям зубы, – и рвануть на себя нижнюю челюсть. Ш-ш, Рамси! Сожми повод крепче. – Принято, – он сказал это тоже с дружественной улыбкой, незаметно наваливаясь еще тяжелее, разглядывая лицо Джона. У него шелушилась кожа, и на ней даже не было щетины, только мягкий темный пушок, оплетавший щеки, подбородок и края потрескавшихся от мороза губ. В этих трещинах блестела розовая слюна, и Рамси тяжело, возбужденно выдохнул, обволакивая рот Джона горячим паром. А потом вдруг резко и неумело притиснулся к нему своими толстыми губами. Это окатило жаром, как в парной, это целомудренное, жесткое, ртом, сухо вжатым в рот. Рамси не закрывал глаз и видел обескураженный взгляд Джона и его огромные зрачки; наверное, если бы он мог продавить затылком мерзлую землю, чтобы отпрянуть, он бы это сделал. Но – скорее всего, от неожиданности – он даже не отворачивался и не ерзал, что говорить о том, чтобы еще раз врезать Рамси по носу. Джон только рефлекторно вцепился куда-то под ребра, когда Рамси крепче зажал локтями его плечи и поцеловал глубже, жадно и очень мокро всовывая язык в рот. Рамси грубо, капая слюной, вылизывал Джона, его шершавые зубы, возил по ним языком, а Джон все напряженно упирался в толстые бока и инстинктивно прогнул поясницу – все-таки попытался отстраниться, но вместо этого еще теснее прижался к твердому члену Рамси животом. Рамси, ясное дело, понравилось и то, и другое. Свободной ладонью он даже мимолетно, одобрительно погладил Джона через капюшон, как собаку, прижав ухо. И тогда Джон наконец укусил Рамси. Само собой. Это было на вкус как слабый электрический ожог, хочется отдернуться, хочется еще; Рамси моргнул и посмотрел на Джона, упершись носом в его красную щеку, поймал в фокус его обветренные, залитые краской висок, лоб и переносицу, его слезившийся от холода глаз и дрогнувшую нервно бровь. Неожиданно трезво Рамси подумал, что сейчас вывернет Джону челюсть, а сразу после вобьет его сраные зубы в его сраную глотку. Вобьет до самых позвонков. Рамси успел представить это, почувствовать это на костяшках пальцев, а потом Джон разжал зубы и укусил еще его раз. И еще. Джон впивался зубами яростно, быстро и больно, сдирая и так отходившую от мороза кожу, все хватая руками бока через куртку. Но он не останавливал Рамси на самом деле, и тот даже не мог быть уверен, что сам Джон хотел бы остановиться. Это не было как с Ивой, это были волчьи поцелуи, зубастые, рвавшие губы, сладким перебором через болевой порог. И Рамси ответил на них, рывком кусая Джона за нижнюю губу – и тут же снова подставляя ему свой толстый рот. Они вгрызались друг в друга алчными, мокрыми укусами, то и дело сталкиваясь зубами, и Рамси машинально терся о живот Джона подтекавшим в теплые флисовые кальсоны членом, ездил толстым бедром у него между ног, тяжело придавливая яйца. Один из укусов пришелся между щекой и треснувшим, кровоточившим краем рта, Рамси вцепился в это место чище отцовской пиявки, и Джон вздрогнул, невольно глубоко вдохнув. Его мягкий член, который Рамси все продолжал натирать бедром, резко стал тверже. Но нравилось ли Джону, когда его лицо сосали до кровоподтеков, или это было просто спонтанной реакцией на разгоряченную возню, на тяжелое тепло чужого тела, Рамси не успел понять – Джон дернул подбородком, выворачиваясь, и снова больно хватил его зубами. Теперь около рта, кровавой изморозью оставляя на коже бороздки от клыков и срывая подсохшую корку расчесанного прыща. Сочная капля гноя вперемешку с кровью упала Джону на щеку, когда он зло откинул голову, с силой упершись сжатыми кулаками куда-то в подбрюшье, и в ушах у Рамси слегка зашумело. Он нестерпимо захотел слизать эту каплю прямо сейчас. Захотел слизать и ту, что выступила в трещине на губе Джона. Захотел сунуть пальцы Джону в его красный, искривленный, зубастый рот и вырвать зубы, и язык, и губы клочьями до подбородка. Рамси не смог бы сказать, когда поцеловал Джона еще раз, вдавив затылком в снег, и когда Джон ему ответил. Этот поцелуй отчаянно горчил; мягкие искусанные губы, прокуренный рот, некогда глотать холодную, металлическую слюну. Больше неумелая и первобытно потребная возня языками, чем поцелуй. Собачье вылизывание с крепкой хваткой на широкой пояснице и под уязвимой шеей. Рамси то и дело сбивался, сосал губы Джона, слизывая кровь из-под содранных корок, и тот пнул его в подвернутую лодыжку, упираясь твердым и горячим членом в бедро. Прикусил толстую губу и зализал, снова прижался раскрытым ртом, притерся зубами, вкусываясь с языком. Так торопливо и так долго. Рамси не мог бы поверить, что всего они провозились здесь дай боги минуты три. Ему показалось, что прошло не меньше четверти часа, и это вдруг резко щелкнуло в голове. Он отстранился рывком; на его губах повисла толстая, густая нитка розовой слюны. Его глаза были шальными, злыми и такими светлыми на укрытом тенью лице. – Блядское пекло… – он выдохнул, зная, видя, что даже после всех этих укусов, после этого пиздец странного поцелуя, после того, как он обтерся всем и везде – его слова все равно обожгли Джона. Щеки его стали еще краснее, и он прикрыл глаза, резко отпуская Рамси. – Я… ох, блядь… тупо, это все… я не знаю, я разозлился и... блядь, – вокруг его потемневшего рта розовели следы от зубов, и Рамси смотрел только на них. Он любил этот цвет. – Ага, – он согласился, не слушая, и приподнялся на руках. Подобрал пистолет и аккуратно слез с Джона, не касаясь его больше. – О’кей. Я иду первым, – он сказал, чувствуя неприятную, ноющую боль в паху и зная, что Джону тоже придется перестроиться прямо сейчас. Рамси для удобства отстегнул рюкзак и мягко перекатился на спину, выставив пистолет перед собой. Ледяной ветер жгуче лизнул окровавленную щеку, и белое зимнее небо ослепило его сощуренные глаза. Он лежал на снегу, пока снова не привык к яркому свету, вслушиваясь в тишину, дыхание Джона и его возню с вещами по левую руку. Путь обещал быть долгим, и лодыжка еще ужасно болела, но Рамси сам выбрал все это. Иногда ему казалось, что он выбрал все это еще в тот гребаный день, когда Русе Болтон избил мужа его матери, а ее саму трахнул у задней двери той же забегаловки, прижав к зассаной стене. Выбрал родиться, выжить, убить брата, дать умереть матери, косвенно убить Хеке, трахнуть отца, убить отца – и довести Джона Сноу до этой клятой рощи. Последнее желание на вкус было как кровавый сок чардрева – или просто кровь из содранной губы, – и Рамси катал этот вкус на языке, наступая на больную ногу. Он всегда делал то, чего хотел. Возможный побочный ущерб не имел значения.

***

– Кто тебе сказал про Игритт? – бесстрастно спрашивает Джон, выдыхая дым. Он так привык к тому, что всем есть до этого дело, что даже почти не чувствует себя раздраженным. Оглядывайся в первый черед на себя, а не на чужой интерес, всегда говорит он себе, это твоя вина, твоя проблема, твое слабое место. Да и какой ты командир, если тебя можно задеть одним неудобным вопросом? Дерьмо, а не командир. – Тот пидор, что за тобой таскается, – тем временем отвечает Рамси. – Я заметил, как эта сисястая ведьма на тебя таращится, и спросил его, любовь у вас или че там. Ну типа разговор поддержать. И он мне все вывалил: да вы что, да наш начальник не такой, да он траур носит, не снимая, спит в трауре, ссыт в трауре, ну и слово за слово, ага. Джон молчит какое-то время, втягивая и выдыхая дым. Слабый огонек сигареты освещает его лицо с каждой затяжкой, но Рамси видит только подрагивающую тень, ползущую по изголовью кровати. – Я напомню Атласу, чтобы он следил за тем, что и кому говорит, когда мы вернемся, – наконец говорит Джон. – Мне нравится это твое "когда", – хмыкнув, вставляет Рамси, и ему действительно нравится, но Джон его игнорирует. – Но, тем не менее, это не значит, что ты можешь судить о людях по их… давать им такие характеристики. Это касается и Атласа, и Мелисандры. У них есть имена, а ты вроде достаточно умный, чтобы их запомнить. – А что я сделаю, если этот твой подлизыш как человек – говно? – резонно замечает Рамси. – Пиздеть меньше надо, тогда и люди лучше относиться начнут, так говорят. А что до ведьмы – ну, тут уж как ты скажешь, начальник, мне против нее иметь нечего. Буду думать о ее сиськах, а не говорить, – он ядовито склабится, зная, что Джон услышит его интонацию. – Думать я тебе запретить, конечно, не могу, – справедливо соглашается Джон. – Но объясни мне, пожалуйста, связь между… предпочтениями Атласа и тем, какой он человек, – его голос тоже становится очень ядовитым. – А то какого умника ни спроси – никто толком объяснить не может. Но ты-то человек ученый, должен знать. Рамси неторопливо соображает, глядя в темноту. – Погоди, – его тон спокойный и уточняющий, – он что, взаправду с мужиками спит? – Не говори, что не знал. – А откуда бы? – редкий раз честно отвечает Рамси. – Я ж, блядь, не рентген тебе, чтоб все знать. Ну рожа смазливая, так мало ли у кого рожа смазливая. Я, понимаешь, людей по внешности не сужу, я-то ко всем одинаково, по-человечески... Но нет, обязательно, блядь, какой-нибудь педик незаметно нарисуется. – А это разве вообще важно? – неприязненно спрашивает Джон. – Гомосексуалист человек или нет? – Конечно, важно, – с возмущением отвечает Рамси, и Джон настолько не находит слов, что даже оборачивается. Холод сразу касается его пригретой матрасом щеки. – Не люблю я пидоров, – угрюмо бросает Рамси, смотря прямо на него в темноте. Глаза у него блестят. – Предубеждение у меня против них. Может, я, конечно, и не прав, но я в деревне вырос, а там с этим нормально. По жизни мужик с бабой, баба с мужиком, вот и все. – У тебя предубеждение, – даже не спрашивает, констатирует Джон. – Ага, – кивает Рамси. – А че? Тебе это не нравится? – Нет, – подумав, Джон качает головой. – Я просто не понимаю. – А че тут понимать. Хер знает, чего ждать от того, кто может ни с хуя на тебя запасть и в штаны полезть, – говорит Рамси, передергивая плечами от холода. В этой халупе действительно пиздец морозит, думает он, но правила есть правила. Не ходи по ночам, избегай тумана, следи за небом. Детская игра. – Это я не знаю, чего от тебя ждать, Рамси, – просто говорит Джон, снова отворачиваясь. Он тщательно затягивается последний раз, тушит сигарету о металлическую ножку кровати и пытается свернуться плотнее, пряча руку у себя под боком. Рамси угрюмо молчит, шмыгнув раз носом. Не похоже на начинающийся насморк, но кто знает. Джон думает об этом с беспокойством, ему бы совсем этого не хотелось. У себя – потому что Рамси определенно бросит его, стоит появиться первым признакам болезни и слабости, таким, как он, не нужен бесполезный груз. И у Рамси – потому что Джон будет вести его за собой или тащить на себе, насколько хватит сил, и это определенно замедлит их, а он хорошо знает, чего может стоить промедление в снегах. – Я не пидор, если ты об этом думаешь, – помолчав, наконец говорит Рамси. – Но если я объясню тебе, что со мной, Джон Сноу, дальше мы вместе уже не пойдем. – Я понятия не имею, что с тобой, – на самом деле Джону даже нравится этот медленный разговор, Рамси из тех редких собеседников, которые дают ему спокойно обдумать сказанное. – Но мне кажется, у тебя какие-то искаженные представления об определенных людях. Не думаю, что тебя пугает сам секс или что-то такое, но, возможно, тебя беспокоит общественное отношение. Стереотипы. Какие-то вещи, которые тебе не нравятся. Какие-то вещи, слухи, которые распространяют люди. Ты мог бы поговорить об этом, со мной или даже с Атласом, если бы хотел. Ты не поверишь, но у него в голове тоже было много… предрассудков, хотя я не виню его, конечно. Но если ты не хочешь, – он делает еще одну паузу, подчеркивая, – я не собираюсь тратить время и переубеждать тебя впустую. Просто следи за языком, – он думает, что Рамси обязательно прицепится к последней фразе, но тот неожиданно соглашается: – Может, ты и прав. Звучит умно, по крайней мере. Вот снег сойдет – и я сразу к психиатру со всем этим, – кровать тяжело скрипит и продавливается, когда Рамси переворачивается на бок. И хотя Джон не глухой и отчетливо слышит иронию в его голосе, ему нравится, как дружественно Рамси сглаживает конфликт. И он старается думать об этом, а не о том дерьме, о котором думал, не о ебаном холоде и совершенно точно не о неуместном желании подвинуться ближе к Рамси, чтобы хотя бы спина не так мерзла. Рамси тоже прикрывает веки, собираясь хоть немного поспать. Ему действительно нравится, какой Джон удобный. Сам придумывает – сам объясняет. Рамси хотелось бы, чтобы в мире было больше таких людей. Но не слишком много, потому что его нож все-таки не дотянется до всех. Они довольно долго лежат в темноте, пытаясь хоть немного расслабиться. От холода сводит мышцы, ноют кости и болят глаза. – Я все еще слышу, как ты думаешь, – говорит Рамси, наверное, через четверть часа: после того, как он просрал отцовские часы в каком-то ебаном сугробе, ему стало крайне сложно следить за временем. – Извини, – негромко говорит Джон. – Блядь, да не извиняйся. Это тупо. – Извини, – снова говорит Джон, и у него невольно срывается смешок. А после в горле становится очень горько. – Ты так и не рассказал мне о том, кто… или что, не знаю, нас преследовало, – он старается отвлечься от все равно лезущих в голову гложущих мыслей и переключиться на актуальную проблему. – Я все еще думаю об этом. – Ты о твари? – Рамси с очередным скрипом переворачивается. – Ага, я его знаю. Дай-ка сигаретку. Он с удовольствием прикуривает от зажигалки Джона и крепко затягивается, после неспешно выдыхая тяжелый серый дым, кажущийся белым в темноте. – Это Вонючка, – говорит он, – один из моих объектов. – Вонючка? – Ага. Я как-то запрещал ему мыться, и уже через пару недель рядом с ним только ртом дышать и можно было, – Рамси склабится, глядя в темноту. – Но потом я потерял его, так вышло. Тогда, в лаборатории, после того, как Русе заразился, мне было не до объектов. А когда я уходил, то встретил только Арью, она даже не смогла выбраться, забилась поглубже на одном из складов, ну а я же не зверь, конечно, с собой ее прихватил. Кстати, извини за нее. Я понятия не имел, что твою сестру так же зовут, а там потом на проходной с этим твоим пи… Атласом так все завертелось, некогда было объяснять, – он исправляется нарочно слащаво и опять врет, но Джон только качает головой. – Ничего. Продолжай. – Так вот, я думаю, Вонючке удалось добраться до какой-нибудь армейской базы или даже сразу до островов… или он спрятался где-то в лаборатории, и военные нашли его, не знаю. Ты вообще раньше слышал об экспериментах на островах? – Да, но не об этих… штуках. – Я даже хотел туда перевестись, но это закрытый армейский проект, у них там все свои люди, и я забил. Мои девочки меня тоже устраивали, – хмыкает Рамси. – Но неважно. В общем, его возглавляет некий доктор Мокорро, он вообще черный, не местный даже рядом, но по какой-то, бля, причине им полностью подходит, – Джон морщится от откровенного расизма, но уже ничего по этому поводу не говорит. – Да, о нем я слышал. Но он вроде занимался протезированием, я читал про ту потрясающую бионическую руку, это же его группа этим занималась? – Ага. Не свезло только, что рука эта, самая первая, пошла кому-то из островных генералов, – несколько завистливо и едко говорит Рамси. – Ну, в общем, Мокорро после этого острова живо прибрали к рукам и включили в свою экспериментальную программу. А если ты историю в школе не прогуливал, то должен помнить, что острова, их культура, политическая система, основные направления в медицине – все это выросло из колоний для зараженных серой хворью. Ну и, типа, они теперь решили сделать это своей фишкой. Не саму серую хворь, ясное дело, а уже подвергнутые мутации микобактерии. Я слышал, Мокорро сначала планировал продолжать заниматься протезированием, делать и дальше бионические импланты, все дела, но позже на островах решили, что это нерентабельно, им вышло дешевле вложиться в работу инфектологов и заражать добровольцев, чем поставить на поток производство его имплантов. Так что Мокорро пришлось присоединиться к группе доктора Эйрона… Эйрона… не помню фамилию, да и срать. Короче, мораль в том, что на островах ни хрена не разбираются в узких специализациях. – Ты действительно много знаешь об этом, – замечает Джон. – Я делал образцы для островов, я же говорил, конечно, я прослушал тысячи инструктажей. А еще я умею анализировать и задавать правильные вопросы, но это к делу не относится. Короче, с Мокорро и его исследованиями крови у них там вышло, скажем так, "улучшить" серую хворь, и теперь кожа зараженных действительно крепче камня. По крайней мере, пули ее не берут, блядь. То есть, я уверен, можно убить каменного человека взрывом или чем-то таким, но взрывать нам все равно нечего. Так что если мы еще раз встретим ту тварь, лучше стрелять ей в лицо, оно еще не заражено. И с близкого расстояния, чтобы пробить щиток. Если будет такая возможность, – Рамси все еще немного злится от того, что упустил тогда момент и дал твари закрыться, но сразу легко берет себя в руки, отвлеченно продолжая. – А в остальном болезнь все еще постепенно влияет на мозг, разрушает внутренние органы и все такое, но, я так понял, всем плевать. Этих смертников на несколько Зим еще хватит, а там придут другие. Я слышал, правда, что на островах занимаются только лучшими, но, видимо, у них случился какой-то дефицит лучших перед Зимой, раз они взяли Вонючку, – последнее он говорит с досадой, выпуская белесую струйку дыма. – А я еще жаловался на ваши эксперименты над людьми, – Джон сухо усмехается, опуская глаза и разглядывая грязный матрас. – Не будь лицемером, Джон Сноу, – Рамси едва заметно морщит нос. – Вот уж жестокость, дать человеку возможность не мерзнуть, дать иммунитет ко всем болезням, нечувствительность к боли и еще сверху силы, как у супергероя, только успевай шеи ломать. И какой дурак от такого откажется? Это же дар божий, блядь. – А что сам до сих пор ходишь без этой коросты, раз она так хороша? – справедливо возражает Джон. – Или не нравится, что проживешь ты с ней лет до тридцати? У нас разные представления о божьих дарах, Рамси, – он отрезает жестко, снова съеживаясь. – Да, ты такой же зануда и лицемер, как Русе, – бросает Рамси, глубоко затягиваясь. – "Это все противоестественно, то ли дело мы – тонкая психологическая подготовка…" Агх, как бы он не обосрался там от смеха, что я такое говорю, – он бормочет, выдыхая дым носом. – Ты не рассказывал о том, что случилось с ним, – через пару минут, когда Рамси уже молча докуривает и тушит сигарету, отмечает Джон. Он старается смягчить тон, но получается у него не слишком хорошо. – С Русе? – непонимающе реагирует Рамси. – А че рассказывать? Или хочешь позлорадствовать? – Нет, не хочу, – спокойно отвечает Джон. – Да брось. Если я не забыл историю с твоим кузеном, то ты и подавно. Ты ненавидишь Русе, Джон Сноу, ты ненавидел его все это время, и если ты спрашиваешь не для того, чтобы убедиться, что он окончательно и гарантированно мертв, то я, мать его, грамкин из грамкинов, – Рамси получает определенное удовлетворение, зная, что Джон сейчас начнет оправдываться. Рамси раздражен от холода. Но Джон отвечает довольно отстраненно и обдуманно. – Да, у меня с твоим отцом были… сложные отношения. Но, как бы то ни было, он все еще твой отец. А я сейчас здесь с тобой, и идти нам еще неизвестно сколько. И я подумал, что, может быть, тебе станет легче, если ты расскажешь. То есть я слышал, что сказал тебе Тормунд. "Туда ему и дорога, сукиному сыну", да? И хотя я не буду врать и говорить, что не испытал… чего-то схожего, когда узнал, но это касается меня и Русе, не меня и тебя. Ты еще не дал мне повода ненавидеть тебя, Рамси, и я не хочу, чтобы ты отвечал за то, что делал твой отец. – Ты такой сладенький, блядь, Джон Сноу, как конфетка марципановая, – Рамси усмехается краем рта. – Мне не станет легче. Мне не было тяжело. В нашу лабораторию набились упыри, и мы закрылись на нижнем уровне. Собирались отсидеться немного, а потом двигать к ближайшей военной базе, но Русе все равно заразился. Я убил его и свалил. Это все. – Мне действительно жаль, что так вышло, Рамси, – прохладно, но с сочувствием говорит Джон после новой долгой паузы, и Рамси знает, что ни хрена, ни вот самого маленького хрена ему не жаль. – Ты сжег его тело? – Да, я сжег его, – Рамси втягивает воздух с запахом дыма. Этот дым пахнет табаком, а не горелым мясом. Ты один теперь, наконец совсем один. Руки замерзли ломать стулья, но костер их согреет. – Это хорошо, – тем временем продолжает Джон. – Об этом вроде все знают, но многие забывают, когда приходит время. Даже мы думали, что надо сжигать только зараженных, но жечь нужно всех. Вирус хорошо приживается и в мертвом теле, – он резко прерывается и, покопошившись, опять закуривает, как-то неловко, как будто не знает, куда деть руки. – Я сжег Игритт тоже. Когда она умерла. Она хотела, чтобы ее похоронили в родной деревне, но я сжег ее у нас. – Она заразилась? – спрашивает Рамси, хотя ему совсем не интересно. Ему интересно, как желтоватые блики ползают по лицу Джона. – Нет, – Джон качает головой. – Нет, она была здорова. Но… ты ведь знаешь, мы не можем впускать людей в институт. Но когда выпал снег… вольным нужно было укрытие. И наш институт отлично для этого подходил. Людям было холодно, страшно, когда мы отказали, началась паника. У них было оружие, и у нас тоже немного… кто-то первым открыл огонь. Потом уже подошли военные, те, что позже отправились к вам, с какими-то запасами, и мы смогли договориться, как-то уместиться все… Но Игритт умерла тогда, в первый день. От пули кого-то из наших. Это была случайность, конечно. Никто не виноват. Рамси перекладывается удобнее, подкладывая руку под толстую щеку и внимательно смотря на обветренные губы Джона, секундно искажаемые воспоминаниями, отмечая отсутствующее выражение глаз, следя за сигаретой в облезающих потрескавшейся кожей пальцах. – Вот что мне в тебе нравится, Джон Сноу, так это то, что ты на полном серьезе можешь думать, будто в убийстве твоей бабы никто не виноват, – Рамси добавляет в голос неприятного, лживого восхищения. – Не знаю, – но, кажется, Джон воспринимает его серьезно и опять качает головой. – Может быть, виноват вирус, сеющий панику, или запоздавшая на несколько дней армия, или мы сами, потому что не были готовы к приходу такой большой вооруженной группы и потому что не предотвратили эпидемию. Не знаю. Но Игритт… мертва, и все это не имеет значения. – Интересно, а если бы ты знал, чья именно это была пуля, то тоже был бы таким мудрым и всепрощающим? – вкрадчиво спрашивает Рамси, одним поворотом головы хрустя шеей. – Не провоцируй меня, Рамси, – но Джон явно не собирается продолжать этот диалог. – Да, я не знаю, что было бы, будь это "если". Но его нет. А то, что есть – мое решение. И другого не будет, – его покрытая темным пушком линия челюсти становится очень жесткой. – Понял, – легко соглашается Рамси и сразу ловит себя на том, что секундно любуется этим резким изменением. Нравится ему или нет, но он не может не признать какой-то строгой красоты в лице Джона. Тот хорош целомудренной красотой священника, с этими его иконописными глазами, мягким кончиком прямого носа, вытянутым лицом и прямо-таки темной тушью выписанным тонким ртом. Рамси хочется поработать с этим лицом, и он не первый раз задумывается о том, что мог бы сделать с Джоном Сноу. Он и раньше работал с красивыми людьми, например, с Ивой и Вонючкой, но на них хватило выбитых, вырванных зубов и мало-мальски покореженных тел, кому убрать пальцы, кому – глаза. Взгляд Вонючки потух быстро, волосы Ивы седели дольше, но даже на первых стадиях работы никто уже не признал бы их красавцем и красавицей. Рамси это нравилось и не нравилось. Потому что он хотел избавить их от того, что им нравилось в себе, но не хотел уродовать их. Рамси не любит уродовать. Он любит накачивать десфлюраном или работать наживую, использовать свой голос и теплые руки или царапающие кость инструменты и загнутый нож, насиловать до крови и кончать на сжатые от боли ноги или касаться только по медицинской необходимости и в латексных перчатках, обеззараживать маленькие порезы или оставлять гнить отнятые пальцы, снимать кожу полосами с бережностью таксидермиста или убирать лишние части с практичностью заводчика, вырезать метки на долгую память или целовать в лоб, шепча и заставляя забыть, но никогда не уродовать. Чтобы делать лучшие образцы для армии, ему необходимо делать что-то большее, чем это. Ему необходимо забирать самое дорогое. И сейчас, даже когда Зима припорошила снегом все его амбиции и карьеру, он испытывает потребность вернуться к тому, что выходит у него лучше другого. К изготовлению превосходного объекта под номером двенадцать. Итак, что является самым дорогим у Джона Сноу и для Джона Сноу? На этот вопрос Рамси ответил себе уже давно. Самое ценное в Джоне – определенно его мозг, и если бы они были в лабораторных условиях, в конце концов Рамси наверняка бы не удержался и аккуратно вскрыл череп Джона. Нет, он ни в коем случае не сделал бы Джона совсем тупым, только слегка бы подснял здесь, рассек там – и о-ля-ля, сказала Скарлетт, я подумаю об этих когнитивных нарушениях завтра. Рамси прилично курил, когда жил у матери, иногда перебирал и отлично знает, как тяжело медленно думать, понимать, читать по буквам и тут же забывать прочитанное, как невыносимы заторможенная мысль и ощущение отсутствующего времени. Это хорошо усмирило бы Джона. Хотя, может быть, и испортило в нем что-нибудь тоже. Рамси не хотел бы ничего портить. Может быть, мозг все-таки стоит оставить на потом. Но что еще? Глаза? Нет, Рамси не мог бы ослепить Джона совсем, это тоже определенно плохо сказалось бы на его функциональности, все эти периоды адаптации, негативные эмоции, пф-ф, Зимой для этого нет времени… Если только один глаз. Да, один можно было бы вынуть. Или – лучше – подрезать веки. У Рамси был небольшой опыт этого, и он бы справился снова. Тогда он просто баловался с Джес перед тем, как окончательно вырезать ей правый глаз, и проверял, как скоро она ослепнет сама. Ей он срезал веки начисто, но с Джоном он бы подошел к этому серьезнее, снял бы только небольшой лоскут, осторожно приоткрыв радужку и не давая ему ослепнуть. Ухудшение зрения не в счет, это разве что прибавило бы им необходимого доверия. И руки – но не все пальцы, несколько пришлось бы перебить, затрудняя письмо – в таком случае стали бы защищены от излишних посягательств: Рамси не было бы нужно, чтобы Джон поначалу слишком долго возился со своими лекарствами. Нет, они оба отнеслись бы к этому ответственно, сделали все максимально безболезненно и научились бы жить, смотря на мир по новому. Они видели бы много красоты. Они бы ничего не пропустили. А, да, и еще рот, конечно. Не язык, Рамси не мог бы лишить себя удовольствия слушать Джона, но вот губы он бы обрезал. Нарочно неровно, лохмотьями, обнажив местами желтоватые зубы. Когда Рамси еще был в НИИ, у него в воображении мелькала бестолковая мысль о ломтике мягкого хлеба, жирно смазанного маслом и сбитым в блендере пюре, подтекающим кровью на пальцы. Рамси мог бы надкусить такой бутерброд каким-нибудь холодным весенним утром, развалившись за кухонным столом и пригубливая кофе из отцовской чашки в другой руке, а Джон не мог бы оторвать от него глаз. Тогда Рамси в полусне думал об этом, лежа под первыми лучами солнца на подмерзшем матрасе на полу. От недостатка места и откровенного недоверия со стороны ученых он спал в комнате Тормунда, а тот никогда не залеживался по утрам. Тормунд к завтраку был завсегда первый и как нечаянно спотыкался о Рамси каждый раз, поднимаясь с кровати. И тогда, после очередного пинка под левую почку вместо будильника, Рамси сцепил зубы и уже выработанным рефлексом сомкнул приоткрывшиеся от пробуждения глаза, лишь бы не видеть промелькнувших над ним седых хозяйских мудей. Трусы Тормунд идеологически не признавал, да и вообще всей этой новомодной городской одежды не терпел, так что Рамси смиренно свернулся на боку, укутавшись в тонкое одеяло и слушая старческое ворчание, пока Тормунд натягивал затертые, подранные чутка на коленях джинсы, выданные ему взамен перешитых десяток раз домотканых брюк, еще во время переноса армейских запасов в пищевой блок разошедшихся на заду. Даже не отойдя от сна, окрашенного чем-то темным, красно-розовым и влажным, Рамси мог уже на слух определять, когда Тормунд запутывался спросонья в свитере, когда искал повсюду "клятое-демоническое-отродье-да-где-же-а-вот" зубную щетку, а когда выуживал из старой наволочки припасенный дегтярный обмылок. Рамси же по-мальчишески не хотелось уходить из своих дремотных кровавых грез, так что он просто дождался гулкого хлопка двери и перевернулся обратно на спину. Он отлично знал, что как минимум в ближайшее время не сможет реализовать ни одного из своих желаний – ну и, серьезно, про веки он все-таки перегнул, это было уже слишком, как что-то из разряда тех почти эротических фантазий, в которых ты не можешь остановиться, но нет, тебе хватит изуродованного рта и перебитых пальцев – и не без удовольствия отдал все эти причуды на откуп воображению. Мешали этому разве что нестерпимо крепкий утренний стояк и ленивое желание передернуть, но Рамси решил, что, пожалуй, ему стоит пересмотреть понятие "мешать". Потому что он не слишком хотел думать о Джоне во время мастурбации, но не мог бы сказать, что не хотел думать о нем и своих хирургических ножницах. Он сунул руку под одеяло, проводя по животу, мизинцем по вспотевшей со сна складке между толстым бедром и лобком, большим пальцем под сухой горячей головкой, сдвинуть крайнюю плоть, принять твердый член в ладонь. Ты крепишь первый зажим, аккуратно, рядом с уздечкой верхней губы. От паха до груди прокатилась теплая волна, хорошенько согревая захолодевшее за ночь тело. Второй зажим, у Джона вяло и рассредоточено бегают зрачки, от такой дозы лидокаина кого хочешь срубит до черных мушек перед глазами. Оставайся в сознании. Рамси не стеснялся в частом дыхании и торопливо дрочил под одеялом, закинув свободную руку за голову, втягивая носом острый запах своего ночного пота. Ножницы щелкают в твердых пальцах. Джон замедленно реагирует на звук. Он не видит улыбки под стерильной маской, но видит палец в латексной перчатке, приложенный к губам. Шумный выдох, подавший застоявшейся за ночь слюной, ожег толстые губы, пальцы под головой чуток нервно зажали волосы, рука спешно натирала член. Холодный продезинфицированный металл мягко входит в кожу первым разрезом. Кровь сочится на подложенную салфетку. Зрачки Джона становятся огромными. Он конвульсивно дергает ногой где-то там далеко. Он силится закричать, вращая глазами. В его горле хрипло булькает слюна… Стоп, прекрати кусать губу! Режь! Давай, мальчик! Опущенные веки дрогнули, и Рамси залил густой спермой себе пальцы и живот. Это было быстро – и охренительно долго. Сейчас Рамси опять запоздало прикидывает, что все-таки не стоило ему вспоминать и еще думать обо всем этом. Он сгибает ногу, перекладываясь удобнее. Так, правда, прижатый бедром член ноет еще сильнее, но Рамси не хочет, чтобы докуривающий Джон обращал на его стояк внимание. Что бы тот там ни думал себе, Рамси на самом деле не хочет заходить с ним слишком далеко в этом плане. То есть ему было приятно возиться с Джоном, целоваться с ним и возбужденно тереться о его живот, но это все игры. И Рамси, по правде, абсолютно срать, какими они будут, пока он затягивает режущие узлы обоюдной привязки. Потому что сам Рамси хочет только насилия, и ему без разницы, чем они оба будут заниматься до этого, если в его руке все одно не хватает ножа, а на лице – крови. Легкое неудобство только в том, что насилие также довольно заводит Рамси, и от этого было бы неплохо отвлечься. Хотя он может и просто отдрочить себе, когда Джон уснет, потому что ни Ивы, ни Арьи, ни какой другой девочки скинуть напряжение в ближайшее время ему определенно не подвернется. Но пока что тихое чужое дыхание и ползущий в ноздри дым снова возвращают его мысли к Джону. Крест. Крест всегда успокаивал Рамси, и он слегка расслабляет невольно напрягшийся пресс, лениво принимаясь думать о Джоне на кресте. Его упрямое иконописное лицо выглядело бы смешно, когда он был бы распят. Хех. Рамси думает, как тщательно бы зафиксировал его руки и ноги, под запястьями и над щиколотками. У Джона неплохие щиколотки и икры тоже, не слишком мускулистые, больше сухие, с черной порослью волос и яркими венами, уходящими на ступни. Рамси приметил это одним днем, когда Джон скинул свои парусиновые туфли и высоко подвернул брюки, вместе с вольными ликвидируя небольшой потоп из-за прорванной от низкой температуры трубы на нижних этажах института. Рамси тогда расположился на лестнице с Мелисандрой, завернувшейся в темно-красное вязаное пончо, и пакетом яблочных чипсов, выменянных у Хобба взамен на размытое обещание продвинуть какую-то его очередную безмозглую идею лично Джону. От жидких каш, подаваемых в институте почти круглосуточно, и прочей разваренной здоровой пищи к горлу у Рамси уже подступала рвота, и Хобб был его единственным спасителем, благо, тому надо было только в рот глядеть да сочувственно подцокивать около четверти часа в день. Мелисандра же взглядов Рамси на питание, очевидно, не разделяла и от предложенных великодушно чипсов отказалась, молча мотнув головой. Она продолжала задумчиво и нечитаемо глядеть на Джона, и Рамси проследил за этим, сделав мысленную отметку и хмыкнув. – Пялишься, ведьма? – добродушно спросил он, шурша пакетом. Мелисандра наконец удостоила его косым взглядом. – Не делай вид, что мы здесь заодно, Болтон, – сказала она без выражения, только со своим неизменным грудным придыханием. – А че так? – Рамси был расположен к ней, и настроение у него было хорошим, как и всегда, когда работал кто-то другой. – Я могу пялиться на него сколько угодно, потому что я женщина. Но вот ты не захочешь, чтобы о твоей причине смотреть узнал кто-то еще. – Это какой-то голубой намек, да? – осклабился Рамси. – Типа я должен покраснеть и спрятаться обратно в шкаф от того, как ловко ты меня раскусила? Сейчас век прогресса, личностной свободы и сексуального просвещения, ведьма, я могу пялится на его жопу или на твою, всем плевать. – Я знаю, что ты мясник, Болтон, – сказала Мелисандра, не изменив покойного выражения лица. – И знаю, кого ты убил. И хотя те девочки были разумной ценой за нашу безопасность, были и другие. Как та, что сейчас в моем отделении. – Ну, во-первых, та еще жива, – оскалился Рамси. – Во-вторых, раз уж разговор о девочках, как будто я не знаю о той, что на твоей душе, – у него тоже были свои источники, в основном болтливый лаборант Атлас. Единственный его толковый источник, на самом деле, потому что даже с бывшим участником проекта "Дредфорт" здесь почти никто не хотел говорить. Зато Атлас с энтузиазмом поделился историей о том, как тогда в больничное отделение принесли сразу двоих. Джона с несколькими ножевыми ранениями в грудь после того бессмысленного бунта против его решения впустить вольных и малышку Ширен с множественными ожогами от зажигательной смеси, которую она помогала разливать по бутылкам. У нее был шанс выкарабкаться, он был мертв уже несколько минут. Мелисандра сделала свой выбор. – Иногда мертвецы тоже ходят, дышат и едят, – Мелисандра проигнорировала его пассивную агрессию, но ее голос стал жестче, хотя и ни на тон выше. – Из-за тебя умер мой мужчина, Болтон. Не думай, что я не знаю и об этом. Он отправлялся в вашу лабораторию и не вернулся оттуда. – Он заразился. Как и все там, – слукавил Рамси: почем ему было знать, остался ли там кто здоровый, ему было важно запереть все выходы нахер и свалить оттуда как можно скорее. – Он был заражен еще при жизни. Но я же не убила его, – отмахнулась от него Мелисандра, не тратя больше времени на пустой разговор. Рамси хмыкнул еще раз и решил, что это хороший ответ. И что планы Мелисандры на Джона определенно идут дальше того, чтобы просто затащить симпатичного парнишку в постель. Рамси собрался не без интереса проследить за этим, с неприязнью чувствуя в себе что-то общее с этой злой, упрямой и порочной женщиной, но наблюдать ему теперь остается только за Джоном. Джоном, висящим на кресте и надежно скрытым от требовательного взгляда алых глаз. Рамси подумал об этом еще тогда, на лестнице, так приглянулись ему эти отвратительные щиколотки в мутной воде. Он даже прибил бы к кресту еще одну планку поперек нижних, чтобы можно было стоять, ведь смотреться все будет так ладно, что невозможно будет снять Джона сразу. Но действительно, он же не монстр, чтобы заставлять Джона страдать, нет, он будет заботится о нем, будет всегда рядом, будет приносить большие бутыли и влажные полотенца, вытирать его между ног, поить прохладной минеральной водой, умывать и бережно разминать конечности, чтобы вернулась кровь. Рамси хорош в медицинском массаже, и, как ни прикует, не даст телу слишком застояться. А через несколько дней и вовсе снимет Джона, отнесет его в кровать, закрепит поперек натертых запястий и лодыжек эластичные, мягкие ремни-фиксаторы и пойдет проверить собачью кашу из отрубей. Может быть, повторит потом еще, но не на постоянной основе. Но сперва… сперва он просто обязан будет привлечь внимание Джона, пощекотав большим пальцем от подмышки до локтя, вдоль натянутой мышцы. Приподняться на цыпочках и тяжело выдохнуть в дрогнувшее измученным презрением лицо, провести языком по открытым срезанным ртом зубам, задеть грубый шов – Рамси мог бы подшить очень аккуратно, но он определенно захочет придать этому лицу еще немного той грубости, которая заманчиво сочтется с разметавшимся пытками гневом в глубине глаз. Будь еще тогда у Джона верхняя губа, он бы точно непроизвольно задрал ее. Но нет, пусть это целомудренное презрение навсегда будет на его лице. Рамси нравится, даже если Джон никогда больше не поцелует его. Но Джон и так никогда не захочет его целовать, если Рамси изуродует его и подвесит на крест. И это правильно. Пусть лучше вцепится обнаженными зубами в его лицо, когда Рамси упрется рукой в его побледневшее от оттекшей крови плечо. Это будет сладко и с кровью. Пусть вцепится. Иначе Рамси вгрызется в лицо ему. – Продолжения истории не будет, Рамси, – резко посреди этих неприятных мыслей говорит Джон, туша сигарету. – Если ты так смотришь на меня, потому что ждешь продолжения, а не хочешь заставить чувствовать меня некомфортно. – А тебе некомфортно? – рассеяно спрашивает Рамси, отметая пустые мысли и сосредотачиваясь на словах Джона. – Да. Если честно, – и даже в плечах Джона заметно скованное недовольство. – Извини, – Рамси добродушно склабится. – Я не хотел тебя пугать. – Я не напуган, Рамси, но если ты хочешь что-нибудь сказать, то я внимательно тебя слушаю. – А если я просто пялюсь на тебя, Джон Сноу? – улыбка не сходит с губ Рамси. – Есть в тебе что-то, невозможно перестать смотреть. – Да, мне говорили, – но Джон отвечает таким тоном, будто Рамси мельком сказал ему о пятне на рукаве. – И, наверное, я бы не стал развивать эту тему, не будь сегодня того инцидента… – и Рамси испытывает определенное удовольствие от того, с какой целомудренной и холодной неприязнью Джон выбирает слова. Это довольно знакомо. – Но я не могу игнорировать какие-то вещи, – он вздыхает. – В общем, ты довольно симпатичен мне как товарищ и попутчик, но, поверь мне, я далеко не лучший кандидат для твоей любви… или влюбленности. Сейчас и вообще. Рамси прикрывает глаза, и на его жирных губах дрожит улыбка, едва-едва не переходящая в смех. – Я не люблю тебя, Джон Сноу. И не влюблен в тебя, – он даже почти сохраняет серьезный тон, говоря это. – Пусть так, – соглашается Джон, никак не реагируя на скользнувшие смешливые нотки в ответе Рамси. – Но согласись, что твое увлечение может перерасти во что-то подобное. И я хочу сказать тебе сразу, что не заинтересован в этом. – Мое – не перерастет, – Рамси уверенно качает головой. – Будь спокоен. – Мне знакомы такие слова, – Джон улыбается машинально и как-то снисходительно. Ему это не идет. – Но, как показывает мой опыт, за ними следует совсем не то, что обещано. – И много у тебя опыта? – парирует Рамси. – Я сказал тебе, будь спокоен. Я абсолютно гарантированно не смогу полюбить ни тебя, никого. У меня с детства такая болезнь с головой, – он стучит согнутым пальцем по виску, – что я не могу чувствовать все эти вещи. И все другие тоже, но об этом ты говорить не будешь. Ты хочешь, чтобы Джон знал, что ты не можешь чувствовать. О том, что ты и не хотел бы, Джон знать не должен. – Тогда… зачем это все? Я не понимаю, – Джон даже из приличия не проявляет сочувствия. "Потому что так вышло, Джон Сноу, что я не могу ободрать твои ноги, не могу обрезать твои губы и оборвать твои веки. Мои руки связаны, Джон Сноу, мои, а не твои. И потому что если мы сейчас не будем играть, потом будет хуже. Русе повезло закончить с ножом под сердцем, отхаркивая кровь на мои колени, и ты хочешь, чтобы тебе повезло так же". – Потому что у тебя был охренительный стояк, когда я сунул язык тебе в рот, – спокойно, без эмоций говорит Рамси, глядя Джону в глаза. Смущение, обезоруживание прямолинейностью и половина ответственности на его плечи. Не надоедающая ловушка для хороших умных мальчиков, которые не могут послать на хер, если ты говоришь им правду. И Джон вправду, кажется, краснеет, смутившись или разозлившись – Рамси не видит этого в темноте, но чувствует. – И что? Это был гребаный адреналин, причем здесь ты и твой… агрх, – Джон отвечает грубо. Джон продолжает диалог, не отрицая и не обвиняя. Рамси снова улыбается краем рта. – Катализатор, – тяжелая, медвежья рука ползет в темноте невесомо, – тебе он был нужен, твой бла-бла-бла-адреналин сам сказал об этом, – и Рамси перекладывается с легкостью не видимой в темноте кошки. – Но твоя правда, это не обязан быть я… или мой язык, – за тихим смехом скрадывается шорох одежды, и Рамси моментально меняет тему. – Что скажешь о том, что они все мертвы, а, Джон Сноу? Русе, Игритт, твоя семья и все твои люди. Ты чувствуешь злость или страх по этому поводу? А то сейчас самое время. – Я чувствую, что ты класть хотел на мои слова, и вот это начинает меня злить, – напряженно и холодно отвечает Джон. Хорошо. – Они все мертвы. И я могу умереть завтра, Джон Сноу. И ты останешься совсем один. Или ты умрешь, и это хуже. Потому что я, конечно, хороший парень, но всем нужен ты, не я. А, значит, если где прижмет, мне и придется спасать твою задницу. На мою жизнь никаких гарантий, разумеется, нет, – неторопливо и спокойно говорит Рамси, как с осторожным зверем, принюхивающимся к протянутой руке, обнажившим желтые клыки. И неожиданно для Джона рывком нависает над ним, щекоча теплым дыханием щеку. – Ты что, сам с собой разговариваешь? К чему это все? – раздраженно спрашивает Джон, резко упираясь ладонями ему в плечи. Его интонация чуть менее уверенная, чем он хочет показать. – Потому что я знаю, каково быть совсем одному, – лжет Рамси. Почти лжет, потому что он действительно знает, но это никак не пересекается с тем, как понимает его Джон. – Когда я сжег Русе, то сказал себе: "О, парень, ты теперь совсем одинокий и самостоятельный, ура. Надо найти какой-нибудь колпачок и заказать торт в честь такого дела. Жаль только, что уже Зима, и всех кондитеров сожрали упыри", – он испытывает приличное удовольствие и от своего злого тона, и от того, как слабеет хватка Джона на плечах. – Я знаю все это дерьмо, Джон Сноу. И я хочу, чтобы ты прекратил о нем думать. Они все уже мертвы. Прекрати винить себя за их смерти. За мою смерть, если я умру завтра. Если я умру, то хочу, чтобы ты дошел до своей рощи, не думая обо мне. Но смертники никуда не доходят. А у тебя тикает вот здесь, – кивает в сторону груди, – сколько бы ты ни сопротивлялся. Да и сколько в тебе этого сопротивления, а? Хватит вернуться героем, спасти мир, взять орден и жениться на своей сисястой ведьме? Джон напряженно молчит, и Рамси разглядывает его лицо. А потом коротко и мягко смеется. – Или ты думал, я буду таскаться за тобой, если мы вернемся в институт? Да нахер мне сдался такой красавчик, которого облепили все местные бабы? Не, спасибо. Я заканчиваю свою работу у вас, вкалываю вакцину и съебываю, такой план. Найду себе безопасное место и буду ждать конца Зимы. Но пока – я здесь, и я хорошо умею делать две вещи. Вторая – снимать боль… Первая – причинять боль, вторая – лгать. – …и именно этим я собираюсь заняться, если ты наконец перестанешь думать о всякой херне. – Спасибо за попытку, но ты не снимешь мою боль, Рамси, – Джон отвечает уверенно и весьма прохладно. Он очень упрям. – Ты даже не дал мне шанса, – но Рамси вкрадчив, тело максимально расслаблено, дыхание тихо. – И, Джон, – он наклоняется, горячо-горячо выдыхая по холодному лицу, – кто сказал, что речь только о тебе? Поцелуи Рамси холодные, мокрые и колючие. И зубастые. Мелькает непроизвольное воспоминание о Призраке, подмявшем под себя, оскалившемся, капавшем слюной и лизавшем щеки. Но Призрак остался в институте, а здесь – только Рамси, дикий, с дыбящейся черной шерстью и горячей слюной на зубах. И он лижется неловко и неумело, сосет губы и язык Джона, обдирая зубами по холоду, тяжело наваливается, кое-как целуя глубже. Джона слабо ведет от шумящей в ушах крови, и дышать мешают резко заполнивший рот толстый язык, обжигающий дыханием, прижавший правую ноздрю покатый нос и немалый вес на груди. Да и прижимающийся к низу живота здоровый член прилично отвлекает от попыток сосредоточиться. И, пожалуй, пугает его. Но Джон боится не болезненного насилия или чего-то такого. Джона беспокоит само ощущение притупленного транса, расползшееся по его телу, обволокшее теплым липким потом и гулким сердцебиением. Джон чувствует себя так… расслабленно рядом с Рамси, и вот это пугает его. Потому что он только десяток минут назад говорил, что сын не в ответе за поступки отца, но Рамси остается сыном Русе. Семья Джона еще не оправилась после смерти его дяди, когда Робб вызвался одним из добровольцев в сравнительных сессиях с новым экспериментальным подразделением проекта "Дредфорт". Русе Болтон лично заверил его и остальных в том, что наблюдатели только запишут их физические, поведенческие и боевые характеристики в тестовых условиях. Робб погиб на первой же сессии. Ножевое ранение в сердце, несколько пулевых и оторванная голова. Им даже не прислали то, что осталось от тела. Только извещение о смерти, справку о захоронении и скупую сумму, означенную в страховке. Джон не был со своей теткой тогда – и не знает, хотел ли быть, – а через несколько дней ему позвонил Бран, такой неожиданно сухой и взрослый. А потом наступила Зима. И сейчас он здесь, и он не знает, где его братья и сестры и вообще живы ли они. Но его дядя и тетка мертвы, его Робб мертв, его Игритт мертва, – рыжее на белом, рыжее на белом, окровавленный снег, а не свадебная фата, – половина тех, кого он знает, мертвы, и все, что он чувствует в темноте – это вцепившаяся в его губы острозубая слюнявая пасть Рамси Болтона. Сына Русе Болтона, из-за которого умер Робб. Рамси, чьих фото никогда не было на новостных порталах, Рамси, у которого не было страницы в соцсети, Рамси, которого Джон не помнит-не помнит-не помнит учившимся курсом старше. Джон ничего не знает об этом человеке, кроме того, что даже в институте его зовут мясником, кроме того, что он лучший поставщик Джейн Доу для армии Севера, кроме того, что у девицы, из-за имени которой Джон велел немедленно впустить Рамси и которую Мелисандра едва сумела раздеть для осмотра, не было носа, сосков и двух пальцев на ногах. Были только оставшиеся рваными следами зубов глубокие шрамы на груди и снятая полосами кожа на бедрах, животе и спине. Джон думает, что эта девица могла бы быть Арьей. Джон боится того, что его это не пугает. – Хах, а это ж так выходит, Джон Сноу, – вдруг горячим шепотом говорит Рамси, прекращая отвратительно лизаться и откидывая голову, – что тебе досталась половина моих поцелуев. Два из четырех, – его густые черные волосы, давно выбившиеся из-под капюшона, стелются сальными прядями вдоль щекастого лица. – Два из четырех? – машинально спрашивает Джон. Его губы мокрые от слюны Рамси, а во рту неожиданно сухо. – Ага, – Рамси кивает в темноте. – Первый был где-то за месяц до Зимы, что ли. И я наверняка еще отсосно это делаю. – Если честно, – так же машинально, не задумываясь, кивает Джон. Он понимает, что солгал, когда Рамси снова наклоняется к нему, сочно прикасаясь своим мягким ртом и тягуче посасывая нижнюю губу. Бросает, оставляет слюнявые поцелуи по щеке и по-хозяйски вгрызается в шею, оттянув спущенную на манер шарфа балаклаву. Он целуется не так, как Джон мог ожидать, – жестко, неумело и по-мужицки, но точно не отсосно. "Почему мне даже в голову не пришло, что он еще может быть девственником?" – неожиданно думает Джон. Он знает ответ на этот вопрос. – И не девственник тоже, – Рамси глухо говорит ему куда-то в шею, – не девственник и не пидор. Просто это пиздец как сложно, Джон Сноу. – Понял, – соглашается Джон. – Хочешь рассказать об этом? – Нет, – отрезает Рамси, больно царапая зубами шелушащуюся кожу у Джона на шее. Джон шумно выдыхает. Набирает воздух носом, обдумывая все. И запускает всю пятерню под капюшон Рамси, в его сальные волосы. Рамси останавливается, поднимает голову, по-зверьи глядя исподлобья, и Джона беспокоят странные чувства, но он тянет к себе, находит пересохшим ртом мокрые, толстые губы и целует в них, цепляясь обгрызенными ногтями за длинные, спутавшиеся пряди. Джон ничего не понимает, думает Рамси, инстинктивно отвечая на поцелуй, и очень странным ощущением проходится по шее осознание: он тоже пытается снять боль. Рамси не знает, с чего вдруг, и считает, что это глупо. Джон горький, как мокрый табак. Джон лакомый, как южный марципан. Когда Рамси был ребенком, мать иногда брала его в город и никогда не отказывала сыну в сладостях. Шоколадные плитки в хрусткой бумаге, карамельные яблоки, ирис в масляных картонках, орехи и ягоды, облитые шоколадом, круглое ароматное печенье, остававшееся крошками на футболке, и сливочные конфеты, пачкавшие толстые розовые пальцы, – Рамси любил все из этого, но больше другого – марципан. Марципановые конфеты продавались в цветных металлических коробочках и стоили достаточно дорого, чтобы мать Рамси не могла себе их позволить. Рамси знал об этом и каждый раз останавливался перед витриной, оставляя на ней сальные следы от пальцев и носа. Рамси всегда доставалось то, чего он хотел. "А, хер с ним, позвоню твоему папочке, пусть пришлет еще денег, – зло говорила мать Рамси, копаясь в своем старушечьем кошельке, – пусть поужмется, пусть что хочет делает, а у моего сына всегда будет все самое лучшее". Она говорила так и покупала сыну те марципановые конфеты, и обычные, и с фундуком, и с вишней, и с чем его душе было угодно. И Рамси ел их, испытывая простое детское возбуждение от сладостей, Рамси ел их все, ни оставляя ни крошки, ни липкого пятна. Рамси хочет сожрать Джона не меньше, чем коробку марципановых конфет. Потому что он получает все, что хочет: мать, отца, деньги, конфеты, Хеке, образование, Домерика, дом, Джейн, еще Джейн, Мод, собаку, Хелисенту, еще собаку, Теона, Киру, любовь, Сару, Иву, Джес, маленькую Арью, удар ножом под сердце. И Джона. Поцелуи один горше другого на вкус, у Джона напряжена грудная клетка, и он словно задыхается. Но Рамси не настаивает на спешке и спускается вниз, легонько кусает его в шею, придерживая мозолистыми пальцами сползающую балаклаву, давая расслабиться и выровнять дыхание. Он увлекается, вылизывая шершавую от грязи, потную кожу за ухом, где черные волосы слегка подвиваются от влажности. Царапает зубами и проводит мясистым языком от мочки до верха и обратно. Рот наполняется потной пылью, а член Джона слабо привстает, Рамси чувствует это через две пары толстых штанов. Он хмыкает и лижет там же еще, запускает язык в ухо, задевает острыми зубами раковину, со звонким чавканьем слюняво облизывает все внутри, и Джон вздрагивает, а его член напрягается сильнее. – Чувствительное место, Джон Сноу, – оглушающим в напряженной тишине шепотом констатирует Рамси, улыбаясь потрескавшимися краями толстых губ. – Заткнись, – осаждает его Джон. У него вздрагивает голос, но он не злится на самом деле. Только неуютно передергивает плечами. Его руки все еще у Рамси в волосах, за шеей, и пальцы сами собой сжимаются крепче, когда тот проезжается своим членом по его, шумно и влажно выдыхая в ухо. Нужно что-то покрепче, чем поцелуи, а? Не проблема. Джон только успокаивает неизвестно почему вспыхнувшее раздражение, когда чувствует толстые пальцы Рамси на своем поясе. Тот легко, привычкой вслепую расстегивающего ошейники собачника, расщелкивает ремень Джона и кнопки его утепленных брюк. Целует слюняво около рта и находит член через теплые флисовые кальсоны, сразу жадно забирая в ладонь. Рамси жаден во всем, что делает, в каждом движении пахнущего залежавшимся мясом языка по щеке и каждом – руки вдоль твердого члена, через мягкий флис гоняя шкурку и подминая яйца. Джон невольно, нежеланно краснеет, чувствуя, что открываемая головка уже липнет к ткани, и как это все тесно, уязвимо, бесстыдно и крепче, жарче тормундового медового самогона. Как можно было бы кончить Рамси в руку просто оттого, что никто, кроме него, не хочет трогать Джона. Даже сам Джон. Может быть, мастурбируй Джон чаще, не было ни того неловкого инцидента в лесу, ничего сейчас. Но Джону с трудом давалась мастурбация в последние месяцы. Он пробовал, но все внутри отзывалось болью и неприязнью, член быстро падал, и он предпочитал душ, отжимания и насильственное прекращение любой рефлексии. Как и тогда, когда кто-то еще вмешивался в его существование – чувствование – снаружи. Вель поцеловала его в щеку однажды, своим презрительным полным ртом, и посмотрела требовательно, нагло, игриво. Джон ответил ей грубо, но она сделала вид, что не услышала его. Мелисандра шутила с ним, в той ее манере, где не поймешь, то ли шутит, то ли что. Она рассказывала двоякие притчи своей религии, о бравых мужчинах, умных женщинах и тенях, а Джон думал о ее багряных глазах, тех, что первыми увидел, когда очнулся на больничной койке. Он тогда глотал воздух сухо слипшимся горлом, а она сидела рядом с ним, бессонная, с углубившимися морщинами, потемневшими веками и растрепавшимся пучком, в несвежем белом халате, и держала его за руку. Потом уже он узнал, как умирала Ширен и как всегда холодная и высокомерная Селиса Флорент рвалась в отделение реанимации через непреклонного Эдда и рыдала у него в ногах, а на следующий день без шума и сцен повесилась у себя в комнате, узнал, что любовник Мелисандры – и муж новопреставленной – тоже погиб где-то среди зараженных. Джон никак не мог, не успевал осознать это все и все остальное, и хотя не сочувствовал Мелисандре, не понимая, тоскует ли она сама и жалеет ли о чем-то, по-своему старался быть к ней ближе. Он не знал так же, простил ли ее за все эти вещи, злился ли на нее вообще и должен ли был, но тогда, уже много после того, как он снял бинты, а пепел его убийц замело снегом, она сидела на краю его стола, в шерстяном платье цвета бордо, таком, что запахивается на груди, и теплых чулках, сидела так, что были видны ее сухие колени, и улыбалась, что бывало так редко. Джон почти не нервически посмеялся над чем-то, что она сказала, и они замолчали. Мелисандра смотрела на него без выражения, а он все крутил какую-то ручку, сам этого не замечая. А потом она как-то ловко, одним плавным движением перекинула ноги через стол, оказавшись по его сторону. Джон почувствовал запах ее тела после мытья: южная хвоя, горячий мускус и что-то такое пряное, как любим-трава. Джон не знал, что делать, как реагировать, и упер ручку в лежавшую перед ним тетрадь, оставляя поверх собственных записей, поверх чего-то важного некрасивое черное пятно. Она потянула завязки на поясе, и мягкая шерстяная ткань разошлась, открывая грудь. Полную, белоснежную, с темно-розовыми сосками, такими темными, будто из них вот-вот засочится кровь. Джон подумал об этом, о капле, багряной, как глаза Мелисандры, которая выступит, если сжать сосок между пальцев. Он вдруг захотел податься вперед и обхватить его губами, слизнуть эту кровь, выпить ее, придерживая руками обе полные груди. Он подумал, что Мелисандра больше не улыбалась бы, когда села бы на его бедра. Ее юбка бы задралась, обнажая кофейного цвета подвязки чулок, впившиеся в белую-белую кожу. Она наверняка не надела никакого белья, вспышкой подумал Джон. И она оседлает его так запросто, почти голая, выправит его мешковатую рубашку и расстегнет ремень. Поцелует его рывком, пока он будет сжимать ее тяжелые, упругие груди, расстегнет брюки одной рукой, выправит уже напрягшийся член и приподнимется только для того, чтобы опуститься на него, тесно и влажно охватив тугими, гладкими мышцами. Так, как она – и он – хочет. И она поцелует его еще, еще и еще, пачкая помадой губы и щеки, резкими движениями объезжая его, так, чтобы с треском скрипел старый стул, чтобы спавшая туфля на ее ноге качалась в такт и ее лоснящиеся волосы на лобке терлись о его. Красит ли она их тоже? И важно ли это, если он отведет голову назад и оближет большой палец, глядя ей в ее скупые на чувства, безучастные, похотливые красные глаза? Он возьмет ее за поясницу крепче и опустит вторую руку между ними, находя липким пальцем ее набухший от крови клитор, потирая его, кусая ее грудь. Белый пар из ее рта обожжет его взмокшие волосы. Она захочет, чтобы он кончил в нее. Сквозь ужасный шум в ушах Джон понял, о чем именно думал, и его лицо залила краска. Джон понял, что это было бы тем, чего он хотел бы. От того, как он заберет ее сосок в рот, до того, как они будут жадно, сухо и молча курить, она – в распахнутом платье, с его спермой на юбке, лежа на столе, он – расстегнутый, распотевшийся, откинувшись в кресле. Когда она взяла его за руку, ему стало больно. Он уже был возбужден, и тягучая, глухая боль разлилась от паха до живота, скрутив что-то внутри. Боль ползучим и цепким спазмом разошлась по груди. Боль застряла в горле горькой, липкой отрыжкой. – Я не… – с трудом выдавил Джон из себя, опуская глаза. – Нет. Уходи. Он так и не смотрел, как Мелисандра молча запахнулась и ушла. Он не испытывал больше ни возбуждения, ни желания хоть к чему-нибудь, никакой потребности. Только расстегнул душившую пуговицу ворота и принялся ровной рукой переписывать свой же текст с испачканного листа. Может быть, у них и могло бы что-нибудь выйти. Если бы Мелисандра не стала сторониться его, если бы попыталась понять то, что перекорежило уродливым осенним буреломом его нутро, если бы взяла его руку еще раз, если бы… Но Мелисандра осталась ждать его в институте, как и Призрак, как Эдд, как Тормунд и Вель. А здесь, в темноте, все еще – только Рамси. Рамси, уже залезший рукой под пояс кальсон и теперь кожа к коже липко натирающий пальцами под крайней плотью, Рамси, придерживающий второй рукой за плечо, Рамси, целующий потные завитки волос на шее и не смотрящий Джону в глаза. Рамси делает то, что хочет, и Джон запоздало понимает, что не знает, хочет ли этого тоже на самом деле. Касание теплых толстых пальцев обжигает какой-то совершенно невыносимой болью, вес Рамси – и что-то еще – давит на грудь, горло как будто опухает, и в нем не хватает места даже для вдоха. Игритт всегда брала то, что хотела, Игритт трогала его член и целовала шею, Игритт наваливалась своим почти детским весом, тыкала в бока острыми коленками и низко смеялась, растягивая карзубый рот, который Джону так хотелось целовать. Джон ни с кем не поговорил об этом. Джон не думал об этом холодными зимними ночами вместо сна. Джон не рыдал в душевой и не перестал есть или работать. Почти ничего не изменилось. С того момента, как Игритт последний раз на узкой койке забиралась рукой к нему в штаны, горячо шепча в ухо: "Ты мой, Джон Сноу", до того момента, когда обманчиво ласковый Рамси навалился на него, скользя пальцами по сальному от пота лобку, и вгрызся в шею, помечая собой хуже дворового пса. Почти ничего не изменилось, кроме чего-то, каждый день тяжко давящего и давящего на грудь. Джон чувствует, что его глаза влажнеют все сильнее, и ничего не может с этим поделать. Рамси замечает, как Джон болезненно замирает под ним, как член в руке становится мягче, как легкая дрожь в плече передается его пальцам. Джон едва заметно – и так громко в тишине – шмыгает носом, и Рамси вытаскивает руку из его штанов, не обтирая ни обо что сальную, липкую смазку. Опирается на кровать, вдыхает горький воздух, сдержанно сорвавшийся выдохом между губ, утыкается носом куда-то под закрытым глазом. Мокро. – Ты плачешь, Джон Сноу, – он шепчет почти беззвучно. – Почему? – находит губами приоткрытые губы Джона и выдыхает рот в рот: – Потому что она мертва. Джон только тяжело дышит, рывками и со слабыми хрипами где-то в груди. Рамси знает, что он уже вряд ли чувствует свое тело и вообще толком понимает происходящее. – И знаешь, что? Мне это нравится. Джон открывает глаза непонимающе, слепо из-за темноты и слез смотря на Рамси. – Что? – он спрашивает сипло. – Я не люблю тебя, Джон Сноу, и не влюблен. Но ты нравишься мне, – говорит Рамси, и его голос больше не ласков. Его интонации не уловимы и не ясны для Джона. – Все в тебе. Твои слезы, то, как тебе больно, твои шрамы и этот вонючий комок в твоей глотке. Мне это нравится. И это пиздец как сложно. Но она мертва, а я – вот он я здесь. – Чего ты хочешь добиться, Рамси? – продолжает спрашивать Джон, но в его голосе, во всем теле Рамси чувствует моментально вскипающую ярость. – Или ты думаешь, что это все должно мне помочь? С чего вдруг? Рамси наклоняется ниже и больно хватает Джона за саднящую, облезшую от мороза щеку большим пальцем. – С того, что сейчас ты плачешь, Джон Сноу, – тянет он нараспев, любуясь тем, как в глазах Джона вспыхивает огонь. А в следующее мгновение Джон Сноу делает то, что должен сделать рано или поздно, если он настоящий Джон Сноу. По-настоящему впивается зубами Рамси в лицо. Он мгновенно сдирает кожу на носу и над губами, когда Рамси инстинктивно дергается назад, и сразу смыкает руки на мощной шее, пережимая торчащий кадык. Но Рамси только предупредительно хватает Джона под поясницу, валясь с ним на бок, урчаще давится воздухом и ухитряется еще издевательски мокро лизать ему лицо. Оскаленные зубы, задранную верхнюю губу, церковный нос и все, до чего Джон помимо своей воли дает ему дотянуться. Пока Джон не кусает его за язык и губу сразу, больно пережав зубами. Рамси хрипит уже недовольно, но сил Джона все же не хватает задушить его по-настоящему, только ограничить доступ воздуха. И на самом деле Рамси не злится, он играючи возится с Джоном, четко ощущая и отслеживая болезненные тычки и удары – и никак не отвечая на них. Злится здесь только Джон, а Рамси упивается всем этим, даже когда тот чуть не ломает ему шею, задрав подбородок, и бьет в солнечное сплетение, по животу и ребрам. И это действительно больно, несмотря на кучу одежды и напряженный пресс, но Рамси только выгибается, рискуя шейными позвонками, и перехватывает ладонь Джона, с бережной силой выкручивая его запястье. И отпускает почти сразу, за секунду до того, как Джон хватает его за плечо и переворачивает, заехав коленом между бедер, придавив и так ноющие яйца. Рамси морщится, непроизвольно скривив рот, но послушно позволяет Джону прижать себя спиной к кровати и оседлать. И даже еще пару раз вмазать кулаком по лицу, кажется, все-таки разбив губы. Потому что кровь это все тоже греет – ту, что растекается во рту, и ту, что ускоряет своим током сердцебиение, собирается вокруг лопнувших сосудов и тяжело приливает к паху, – а боль – никогда не повод прекращать драку. Джон не понимает Рамси. Тот больше раза в два и сильнее во столько же, но это у него из края толстого рта течет кровь, а его захваты почти детские, едва в четверть силы, и блестящие маленькие глаза ласковы и как будто пьяны. Удары Джона невольно слабеют, когда так. Его ярость выгорает, как нечистотные газы внутри сжигаемого упыря, и оставляет после себя сажную горечь в груди и глотке, снова не дающую дышать. Джон исступленно глядит на Рамси, крепко сжав ладони на его вороте, и никак не может поднять руку для удара. Рамси мягкий, лежи на нем или просто смотри, думает Джон, зло охватив толстые бока коленями, притиснувшись ребрами к мощной груди. Мягкий и ласковый, как мутная вода, а руку опустишь – и изрежешь в кровь. Снаружи не видно, сколько зубов у придонных рыб. Не доверяй темной воде, думает Джон, когда Рамси обхватывает его своими лапищами и сгибает ноги между его ног, упираясь в промежность так и не опавшим стояком. Как бы ни мучила жажда, не опускай руку, думает Джон и сосет красные, кровавые губы. Красно-розовая слюна течет по щеке Рамси, капая в волосы. Немодная, какая-то девичья серьга оказывается под пальцами. Здоровый нос больно упирается в скулу. Грудная клетка торопливо поднимается, и словно гноем от души отходящая соленая капля течет по церковному носу Джона Сноу. Поцелуи горячие и горькие, и жадная рука тяжело ложится на поясницу. Мурашки древесным корневищем расползаются Джону по груди и плечам; полный живот каждым неспешным, глубоким вдохом прижимает снова твердеющий член. Руки, движения становятся неловкими, Джон не совсем осознанно ищет потерявшуюся в густых тонких волосах и мехе капюшона пряжку ворота, наконец расщелкивая и ее, и кнопки под ней, берясь за молнию. Он не уверен, зачем на самом деле хочет расстегнуть Рамси куртку, но это происходит как-то само собой. Рамси, до того животно обсасывавший его язык, приостанавливается, и Джон чувствует на себе вопросительный взгляд. – Что? – спрашивает он шепотом, отстранившись. – Что-то не так? – Нет, – после паузы ровно говорит Рамси. – Ты хочешь раздеваться? Не будет холодно? Зима, если ты забыл. – Тебе будет холодно? – с ноткой беспокойства спрашивает Джон, прижав большим пальцем очередную кнопку. – Мне никогда не холодно, – во взгляде Рамси сохраняется натянутость, когда он улыбается. Когда Джон тянет молнию вниз, ему кажется, что тело Рамси напряжено так, будто тот собирается броситься на него при мало-мальски неосторожном вдохе. – Я просто хочу раздеть тебя, – решает уточнить Джон. – Раз мы делаем все это. Это не обязательно должно быть… как у собак или вроде того. Рамси молчит и пристально смотрит на него своими почти прозрачным глазами, по которым никогда не разобрать, что он думает. – Да ты ебаный романтик, Джон Сноу, – он говорит это так серьезно, а потом тихо смеется, согласно запуская обе ладони под расстегнутые брюки Джона, под флисовые кальсоны, охватывая его замерзший зад. Джон вздрагивает. Эта пауза почему-то была хлесткой, как пощечина, и он только сейчас понимает, что зажатая в его пальцах застежка совсем нагрелась. Под курткой и жилетом у Рамси – флисовая футболка с длинным рукавом, и грудь у него теплая, как зимняя печь, и колет жесткими волосами даже через толстую ткань. Рамси чувствует себя… странно, когда Джон раскрытой ладонью касается его слабо поднимающейся груди. Приходится удержать дрожь по плечам и напряжение живота. Рамси не уверен, что кто-то вообще хоть подобно касался его здесь, кроме матери в далеком детстве. Он не думал, что Джон может захотеть касаться его так. Что Джон вообще может захотеть чего-то такого с ним. Но ты сделаешь все, что он захочет, так ведь? Как хороший пес. У зверя ребра и живот – уязвимые места, и у Рамси по бокам идут неприятные мурашки, когда Джон гладит его через мягкую футболку, целуя потрескавшимися губами то в щеку, то в небритый подбородок. Джон позволяет приспустить с него штаны и эти херовы кальсоны, высвободив член, и сам расстегивает Рамси поясной ремень. И все гладит, гладит горячими ладонями его живот и грудь, пока сам Рамси никак не может уместить это у себя в голове. Никто не раздевает Рамси Болтона. Никто не целует его колючие прыщавые щеки и жирные губы. Блядь, да никто вообще не ложится в постель с Рамси Болтоном по доброй воле и рассчитывая выжить. Но Джон Сноу не знает этого. Джон Сноу целует его, ласкает его толстые бока под курткой и как просится скользящим по животу членом в руку. Это все еще игра. Псу ведь на самом деле нравятся такие игры? Будь тем, кто ты есть, не старайся быть лучше. Рамси злится на мелькнувшее где-то глубоко смущение и сердито охватывает пальцами ладно легший в лапищу член. Небольшой, почти совсем твердый, и уже натекло под шкурку липко; Джон вздрагивает и шумно выдыхает Рамси в шею, когда тот без перехода чуток надрачивает ему шершавой ладонью, мнет покрытые кучерявыми волосками яйца и сует вторую руку под низ куртки, прижимая за поясницу. Джон, мелко подрагивая, утыкается носом куда-то ему в волосы и густой мех капюшона; член у него мигом становится совсем твердым, как раз Рамси по руке, а предплечья очевидно слабеют, и он опускается на локти, часто, прерывисто дыша. Но Рамси и не ждет от него ничего, он и сам может, не переставая дрочить Джону, скользнуть рукой под курткой, по мелко ходящему боку, и просунуть ее между их животами. Кое-как он расстегивается, доставая наконец свой член, немытый, липкий и ноющий от прилившей крови. – Ну что, погнали, Джон Сноу, – шепчет, сводя оба члена вместе и перехватывая одной ладонью. Вторая возвращается на поясницу. Рамси надрачивает хорошо, с любовью, крепко пережимая рукой. Джон влажно дышит где-то под ухом, то и дело шмыгая носом и вцепившись в плечи, и его член такой горячий, слегка шершавый, с легко скользящей нежной кожей, что так бы и съесть. Но, к счастью, Рамси не любитель обедов из чужих гениталий, и это облегчает дело. По крайней мере, ту его часть, где он принимается поглаживать сведенные члены медленнее, с ласковым оттягиванием крайней плоти, до щекотного покалывания под кожей размазывая пахучую смазку между головками. – Ты хотел раздеваться, – Рамси невольно говорит чуть ниже обычного, опять бросив перебирать пальцами по пояснице Джона и неспешно потягиваясь расстегнуть ему куртку. Джон вздыхает, безотчетно подаваясь бедрами вперед, проезжаясь членом по налитому стволу в липкой уже руке. Его яйца сладко подтянуты, и он на самом деле хочет сейчас же спустить, промочив насквозь флисовую футболку, и догадывается, что Рамси не будет против, но все равно приподнимается, прогнув узкую поясницу, и, удержавшись на одной руке, второй тянет молнию на куртке Рамси до конца. Тихо звякает металл, рука очень близко к паху, костяшки пальцев щекотно задевают потные лобковые волосы. Джон обжигающе касается голой кожи между подзадравшейся футболкой и расстегнутыми брюками, и Рамси не нужно четко видеть его в темноте, чтобы знать, как он покраснел, как старательно дышит носом, впустую глотая от нехватки воздуха, как напрягает ягодицы с каждым толчком вперед, обтираясь открытой головкой между липких, толстых пальцев. С каждым этим движением, знает Рамси, невольно сжимается и разжимается его девственный зад, и в ушах слабо-слабо шумит от неприятной мысли об этой розовой, самый чуток припухшей от крови каемке, о том, как бы зажать поясницу, как руку к лопатке, как загнать до треснувшей кровью кожи, перед тем больно выебав слюнявыми пальцами – только чтобы не порвать себе уздечку. Ведь понятие боли для Рамси распространяется и на самого Рамси. А Рамси любит боль. И в ушах звенит отголоском чужой подавленный, гортанный крик, когда он поворачивает голову вбок и целует Джона кровавыми губами между пальцев. У Джона горячие и сухие руки, и он как-то стеснительно водит правой по распотевшейся коже Рамси, по потной складке над бедром до самого жесткого, кучерявого лобка – и наверх, всей ладонью по поднимающемуся волосатому животу, задрав футболку выше. Только тогда он запоздало отзывается на внимание Рамси к его пальцам, наклоняясь, оставляя ему холодный поцелуй, не закрывая глаз и тихо пыхтя носом. Ладонь ложится на грудь, касается нечувствительного соска, к пальцам липнут густые волосы. Рамси принимается дрочить им чуть быстрее, почти физически чувствуя жар от тел в воздухе. Он действительно не прочь снять всю одежду, и кажется, будто от кожи тогда пойдет раскаленный пар. И он хочет видеть этот стелющийся туманом пар от добровольно прогнутой спины Джона, от его влажных волос и тяжелыми дымными клубами – из своего рта, когда он не будет следить за дыханием, до темно-красных натертостей натягивая этого старкового выкормыша, с шмыгающими стонами уткнувшегося в гнилой матрас. Ф-фух, Рамси, передохни немного. Но терпения у сына Русе Болтона немного, отец был скуп на наследство, и Рамси опять сильно прихватывает Джона за поясницу, без труда валя на спину. Черные волосы рассыпаются по матрасу, словно натекшая кровь от удара в затылок, на щеках, если приблизить лицо, видны неравномерные пятна краски, и кадык сильно дергается после глубокого вдоха. Уже двумя руками Рамси быстро расстегивает оставшиеся липкие застежки, пряжки и пуговицы на одежде Джона, не переставая смотреть на него, на то, как подрагивают его веки, силясь опуститься, пока одними пальцами он уже тянет куртку с плеч Рамси. Под мышками мокро, на темной футболке расплываются не видимые в темноте пятна, а у Джона грудь ходит быстро, рвано поднимаясь каждый раз, как Рамси проезжается по его члену своим. Куртки, перепутавшиеся с ремешками очков балаклавы, плотный жилет, джонова теплая рубаха, морозящие пальцы ремни, мешающие подсумки – все шумно валится на пол, в сторону; окончательно распотевшийся Рамси наконец стягивает свою футболку, открывая мокрые волосатые подмышки и заросшую грудь, но оставляет – на Джоне. Тот явно мерзнет, и хотя через флис не видно твердых сосков и втянувшегося живота, Рамси помнит о том, что это у него горячая-горячая кровь. Не у таких людей, как Джон Сноу и его отец. Это так странно – сравнивать Джона и Русе, но Рамси сравнивает. Их объединяет какая-то холодная строгость суждений, умение выразить неприязнь мелким движением лицевых мускулов и жесткая серая наледь поверх сердца. И различает столько, что даже не стоит начинать. Но когда Рамси стягивает толстые штаны вместе с кальсонами с бледных, вразнобой покрытых черными волосками и мурашками бедер, то думает, что если бы Джон сейчас положил руку ему на темя, то он бы без проблем отсосал его небольшой член. Может быть, это осталось от отношений с Русе, и не то что Рамси хотел бы этого, если говорить о том, чего бы он хотел… Но, с другой стороны, от чего бы он не отказался, так это от того, чтобы положить Джона на себя в старую добрую шестьдесят девятую и затолкать член в его скривившиеся губы. Зажать его взмокшие бабьи кудельки, уткнуть носом в яйца и самому насаживать. И выгнуть его сладкий член, сосать его самому лениво, может еще поближе к концу зажать загривок, чтобы только глотал, и сунуть поглубже палец в ерзающий по лицу зад, потереть как следует, пока сладкая-сладкая – почему ты так думаешь? – сперма не потечет в рот. Стоп, Рамси! Возбужденный Джон с висящими на щиколотках штанами нравится Рамси, и он думает о том, о чем думает, садясь назад и вытягивая шнуровку теплых сапог. Джон тоже садится; его волосы совсем растрепались и завились у шеи, футболка собралась складками на животе, и покачивающийся твердый член наверняка оставляет на ней белесые пятна. Потемневшим, влажным ртом Джон как-то природно и естественно утыкается в губы Рамси, пытаясь одной рукой стянуть пояс штанов с его толстых бедер, пальцами второй до отпечатков схватившись за вспотевшую поясницу. Рамси хмыкает, придержав Джона за шею и продолжая вслепую развязывать свои сапоги. Это было бы легче сделать, брось они целоваться, но Рамси смешат эти слюнявые, жадные – собачьи – поцелуи. Словно бы Хелисента с лаем рванулась вылизывать его лицо и оскаленные зубы, когда он вернулся бы домой. Рамси возбуждают собаки. Он платил отцовскими деньгами Бену из питомника, где они брали собак, чтобы тот подбирал его сукам кобелей для вязки. Рамси любил смотреть, как вяжутся собаки. А потом – с маленькой Арьей, прозванной, конечно же, в честь сестры Джона – он наконец вставил суке одновременно с кобелем, спустив дважды за несколько его коротких садок. Он повторял это еще раз или два и иногда давал своим собакам отлизать член после хорошей дрочки, хотя все равно приходилось дрочить потом снова, потея от выкрученного отопления и жадно вдыхая сухой и душный воздух. Рамси не отказался бы сейчас от того отопления, но это все осталось там, где был мертв Русе, где были мертвы все его девочки и наверняка – собаки. Впрочем, мертвые собаки тоже возбуждают Рамси. Как и мертвые волки. Сапоги со стуком падают на пол, туда же носки, кальсоны и брюки; у Джона вспотевшие ступни и холодные бедра, первые скользят Рамси по бокам, вторые хорошо лежат в ладонях. – Ну что, Джон Сноу? – спрашивает Рамси, нависая клыкастой, слюнявой пастью над Джоном, поглаживая шершавыми пальцами узкие ложбинки у него под задом. – Что теперь делать будем? – и снова сочным членом по члену, проехаться туда-сюда, прижать полным животом, клацнуть зубами перед носом. – У тебя есть варианты? – негромко говорит Джон. Его объятия жесткие, сильные; Рамси чувствует спиной его ладони, поглаживающие, разминающие мышцы через собравшийся парой складок жирок. Это почему-то не волнует, и Рамси добродушно хмыкает, опять порываясь укусить Джона за нос. Но тот неожиданно задирает голову, цепляя зубами нижнюю губу Рамси, заставляя его фыркнуть и навалиться грудью, кусая в ответ. И они еще недолго возятся и покусываются, как щенки, но потом Рамси снова отодвигается, беззлобно хмурясь. – Ну, давай объясню попроще. Так или так, а один из нас сегодня присунет другому. Ты хочешь присунуть мне, я хочу присунуть тебе, все просто. И нам надо как-то это решить, – его голос неприятен, но он хочет опять миролюбиво вкуситься в губы Джона, когда тот холодно дергает подбородком. – То есть ты так обо мне думаешь, да? – голос у Джона тоже холодный, и Рамси снова хмурится, но теперь непонимающе. – Как "так"? – Что я отношусь к тебе… так, что просто хочу… присунуть тебе, – щеки у Джона опять краснеют, но теперь видимо от злости, и его тон становится брезгливым. – А захер ты тогда вообще трахаться со мной собрался, раз не хочешь? – Рамси тоже начинает злиться. – В этом деле так или так, а кто-то кому-то вставит. Но ладно, если ты не хочешь, так я запросто у тебя под хвостом поиграюсь, волчонок, – толстые пальцы лезут между замерзших ягодиц, но Джон выворачивается и резко садится. Рамси глядит на него исподлобья, стоя на четвереньках и прогнувшись в мощной пояснице. – Нет, я правильно понял? – он глумится, скалясь и легко приподнимаясь на пальцах, хватая Джона за плечо. – Тогда давай-ка думать, как дело решать будем. Пока предлагаю. У Джона как-то необъяснимо меняется лицо. – Пока что? – спокойно переспрашивает он, хотя его плечи дрожат. Рамси не знает, от холода, злости или страха. – Пока. Я. Предлагаю, – раздельно и медленно повторяет Рамси, жарко выдыхая Джону в лицо. Его маленькие бледные глаза спокойны, как у обожравшейся змеи, и зрачки почти не двигаются. Он думает, что Джон, не находящий слов, смешно выглядит, смотря на него в упор и все больше краснея. У Рамси невольно дергается край губ, и он скользит ладонью вверх, очерчивая Джону шею и мягко зажимая, перетирая в пальцах мочку его уха. – Но ты подумай о том, чтоб под низ лечь. Я тебе больно не сделаю, об этом не беспокойся, – его голос ласковый, почти приторный, как густой мед с мелкой сахарной крошкой, – я и понежнее вставлять умею. Лицо Джона меняется еще – сколько в нем мимики, пока никто не видит, мельком почти восхищается Рамси, – а в следующую секунду он с размаху бьет Рамси лбом в переносицу. От неожиданности и ослепившей на мгновение боли Рамси отшатывается, заваливается назад, шлепнувшись задом о ступни, и рефлекторно зажимает нос. – Еб твою фригидную шлюху мамашу, Джон, обсосок ты сраный, Сноу, ебаную корягу с опиздинительными сучками тебе в твою сморщенную сраку! Сколько еще раз сегодня ты будешь пиздить меня по роже?! Ты хоть знаешь, что можно и нормально ебстись, не разъебывая своему ебарю ебало? – он отнимает ладонь от лица. Кровь подтекает по пальцам, собираясь между ними, и темными струйками сбегает на толстые губы. Он смотрит на Джона, и у того в глазах что-то нечитаемое, а губы мелко подрагивают. Рамси медленно осознает абсурд собственного вопроса, и у него невольно срывается короткий, хлюпнувший кровью смешок. Джон смеется первым, бесшумно, еще гуще краснея. Рамси низко хохочет следом, прикрывая глаза и хлюпающе втягивая разбитым носом кровь. Это похоже на истерику, и когда они отсмеиваются, щеки Джона снова мокрые от слез. Он вытирает их тыльной стороной грязной ладони и наклоняется вперед. – Не с тобой, Рамси Болтон, – говорит он, и губы у него еще дрожат, но Рамси опять не уверен, от чего именно. Только соглашается: – Не со мной, Джон Сноу, – перед тем, как Джон целует кровь с его губ. Они никак не начнут трахаться, это все так долго и уже болезненно, и Рамси кажется, что у него уже нахрен сейчас откажет все от перевозбуждения, когда Джон прижимает его член своим плоским животом, наваливаясь сверху. Рамси податливо падает назад, звонко ударяясь затылком о железные прутья, но игнорирует это и стискивает влажные волосы Джона, когда тот хочет посмотреть, что случилось. – Должен признать, твоя правда, Джон Сноу, – говорит Рамси между теми укусами, от которых у них уже черно-красными синяками распухли губы, – у меня никогда не было нормального траха, – он зажимает Джону загривок, толстым языком вылизывая его подбородок и линию челюсти. На вкус отдает потом и металлом. – Из-за тебя или из-за других? – задает слишком правильный вопрос Джон, подставляясь под ласку. У него потные шея, виски и кожа над верхней губой, и кровь Рамси размазалась бледно-красными полосами по лицу. – Ты знаешь, – причмокивает Рамси, кусая его за мочку и снова забираясь языком в ухо. – И как это тогда было у тебя? – Джон не перестает задавать вопросы, даже когда невольно возит сочащейся головкой между ягодиц Рамси. У него красные-красные щеки. – Хорошо, – коротко отвечает Рамси, снова хватая Джона за зад и пребольно кусая в шею. – Расскажи, – выдыхает прогорклым запахом табака ему по волосам Джон. – Спроси других, – тихо смеется Рамси, но потом тоже шепчет, тем тоном, которым дети выдают очень важные секреты. – Но они все умерли. – Тебе не нравятся эти расспросы? – равнодушно спрашивает Джон. – Мне не нравится, что ты все телишься вместо того, чтобы поебаться уже, – ядовито отвечает Рамси. Джон принимает это за странное, но согласие. Не нужно быть гением, чтобы думать о некоторых вещах, и он пускает слюны на пальцы, до темной возбуждающей вспышки размазывая ее по члену вместе со смазкой. И придерживает рукой, чтобы толкнуться между толстых ягодиц. Густые волосы, вздувшиеся прыщи и кожное сало. Горячо. И попасть сложнее, чем с женщиной. Чем с… не надо, Джон. Не сейчас. Нетерпеливый взгляд маленьких глаз Рамси давит на Джона, заставляет руки потеть еще больше. Толстая черная бровь криво изгибается почти от самой переносицы, и Джон сдерживает желание выругаться сквозь зубы. – А вот спросить-то я и забыл. У тебя хоть с кем-то было с заду, Джон Сноу? – невыносимо ласково и участливо спрашивает Рамси. – Нет, – честно отвечает Джон. – То есть… тогда было случайно, я не… – обычно в таком случае люди мягко прикрывают рот говорящего пальцами, но Рамси просто хватает Джона за губы, болезненно сжимая. От его ладони пахнет самим Джоном, его потом, смазкой и немытой кожей, и Джон почему-то думает, как Рамси может быть не противно все это. – Если я еще раз увижу, как ты пытаешься отхаркнуть ее имя, я за себя не ручаюсь, – и Джон верит Рамси, когда он говорит так. – Прекрати делать себе больно. Прекрати позволять каждому моему вопросу задевать тебя, – его глаза остаются такими же холодными, как раньше, когда он убирает руку, но теперь Джон четко чувствует, что распустился не только на свой взгляд. – Может, тогда лучше тебе… делать это все? – он спрашивает спокойным тоном. – А с чего ты взял, что у меня достаточно опыта, и я не соврал, чтобы выебнуться? – но Рамси только опять смеется над ним. – Хотя твоя правда, что есть, то есть. – С..? – не спрашивает Джон, но Рамси его понимает. Слишком часто понимает. – И с теми, и с теми. С женщинами у меня как-то лучше выходило, но был один… три случая. Неважно. Попробуй еще, Джон. Я свое взять всегда успею. И, если честно, не хочу, чтобы ты еще раз въебал мне по роже, – он хмыкает, и Джон так долго пытается понять, стоит ли ему чувствовать себя виноватым за тот момент, что не обращает внимание на то, как Рамси опускает одно важное слово. – Хорошо, – он шепчет Рамси в губы, снова придерживая – если бы не такое долгое воздержание, у него упал бы уже давно, но Рамси вдыхает в него что-то горячее, с кровавыми брызгами и ледяной крошкой по краю. Оно льется кровью в рот с новым слюнявым поцелуем, пробегается мурашками от тяжелой лапищи на загривке и покалывающе сводит мышцы живота, когда Джон наконец проталкивает член внутрь, разжимая пальцы. Он шумно выдыхает, нелепо распахнув свой точеный рот, и хватается Рамси за плечо, рваными и тугими рывками проталкиваясь глубже. Рамси резко тянет воздух окровавленным ртом, выгибаясь в пояснице, как от удара, царапая нестрижеными ногтями и шею Джона, и попавший под руку матрас. – Вот же с-сука ты, Джон Сноу, – шипит он, – а на рожу-то такой обходительный, блядь… Но Джон только часто дышит Рамси в лицо, испытывая нестерпимое физическое желание несколькими мелкими толчками обкончать ему все нутро. Он насильно сдерживает себя, не без труда немного вытаскивая, и, покачнувшись на руках, нарочно медленно толкается вперед. Рамси сильно морщится от не проходящей боли, но ему нравится. Нравится, как Джон кладет вторую ладонь ему на живот, почти касаясь приоткрытой головки. Нравится их смешавшийся омерзительный, грязный, липкий и сладковатый, как гниль, запах. Нравится отпустить шею Джона и скользнуть левой ладонью под его руку, обхватывая свой тяжелый член, нравится приоткрыть губы болезненной ухмылкой, показывая клыки. Ладонь Джона соскальзывает по потному животу до груди, натягивая волосы, и он сам склоняется ниже. Рамси подхватывает его правой рукой за ребро, больно сжимая через тоже скользящую футболку. То и дело перехватывает, случайно задевает твердый сосок, и Джон выдыхает сквозь зубы. Рамси замечает и еще раз проводит по нему пальцем, до второго выдоха. Тихо смеется. – Девка, – дразнится, натирая большим пальцем, щедрее прогибаясь в пояснице. И закатывает глаза до одних белков, когда Джон, шумно фыркнув, ускоряет движения бедер, вместо медленных и тугих толчков принимаясь рвано выдалбливать из него дерьмо. Рамси не хочет сейчас знать, в котором из многих смыслов. Он все равно узнает потом. Толстые прыщавые ноги Рамси удобно согнуты, зажимают Джону бедра, и кожа трется о кожу до кажущихся искр между волосками. Джон задыхается, почти конвульсивно погружая член в липкий от потных волос по краю, горячий и сочный зад. Раскаленный добела и докрасна, грязный Рамси Болтон насильно расслабляет мышцы, щедро принимая его между каждым своим тугим сокращением. У Джона совсем сухой рот, а виски вымокли насквозь, футболка прилипла к спине, и с поясницы течет аж до самой кучерявой промежности, когда он силой вталкивает член в мягкое и гладкое нутро, почти обдирая шкурку и стараясь задержаться изнутри хотя бы еще немного. Но бедра инстинктивно ходят вперед-назад, так, что мышцы сводит до самых костей, и в паху тяжело тянет, неестественно и естественно, до единственной потребности воткнуться поглубже и, высушивая язык и десны, вдохнуть воздух без капли влаги. Рамси утробно, сухо смеется, запрокинув голову между прутьями, шершавыми пальцами надрачивая себе и слабо подмахивая толстым задом. Он сам определенно не ожидал, что так втянется. Но у Джона хороший, ладный член, небольшой и щедро текущий смазкой, да так гладко ездящий туда-сюда, что аж жаром обдает до нижних позвонков. Джон все делает так горячо, как будто что-то в нем пошло инистыми трещинами, и из них брызжет кровавый сок сказочных чардрев. Его движения мелкие и рваные, будто волчьи, и псу внутри Рамси нравится, когда его покрывают твердым волчьим членом. Рамси не приходило в голову, что здесь может быть что-то новое и что это новое придется ему по душе. Он не раз видал, как еблись другие, до определенного возраста он любил смотреть. Это было торопливо-неспешно-вынужденно-похотливо-слюняво-слезливо-жестко-слащаво-сухо. Он раз дал Русе выебать себя. Это было больно и недолго, но ниче так, можно было попробовать. Он ебал сам, хорошо и сочно, без особого интереса и с безграничным интересом, насасываясь красным молоком из низко висящих или торчащих сосками между ребер грудей, предпочитая покопаться ножом в свежем склизком мясе и натереть солью то, что посуше, – главное, всегда жарить его с кровью. Рамси не видел раньше, как от похоти тает снег. Как слезами и потом сходит лед, как с хрустом в пояснице прогибается оголодавший в снегах волк, как из сухой пасти тянет скопившейся за месяцы слюной. Джон бросается на него рывками, скользя когтистой лапой по груди, причиняя холодную, зимнюю боль, не жалея, и запах горячего семени жжет ноздри сочной прослойкой между двумя замерзшими и возбужденными до боли людьми. Слюна, смазка и пот сбиваются членом Джона во что-то, похожее на сукровицу, не первый день уже подтекающую из стертых грязных ног, и его возбуждает этот запах. Ему нравится держать руку на груди Рамси, мягкой, как у женщины, поверху и такой твердой под сочным слоем жира. Джон путает пальцы в густых кучерявых волосах и чувствует глубокий пульс, отдающий ему в запястье – не только в запястье, не ври. Кровь бьется тугим ритмом, глаза Джона опять слезятся, теперь от того, что веки насмерть высыхают, но и закрыть – невозможно: желтые зубы Рамси, залитые кровью, блестят в едва видной полосе света, а маленькие глаза блестят еще ярче. Когда Рамси слабо приподнимается, ладонь Джона невольно соскальзывает в его потную волосатую подмышку и дальше – за спину. Он необдуманно тянет Рамси к себе, и тот подается, садится и мокро, с металлом выдыхает Джону в сухой рот. Ноги невольно разъезжаются под его весом, и Джон слегка заваливается назад, шлепаясь задницей на собственные пятки. Рамси неожиданно и низко – так грязно – стонет на выдохе, прижимаясь грудью к груди Джона, обтираясь колючими волосами через футболку, и охватывает мощными ногами за поясницу, садясь на его член по самые поджатые яйца. – Заебись хер у тебя, Джон Сноу, – он и говорит теперь низко, дыша кровью на щеку и смотря в глаза. Бока под ребрами почти конвульсивно сводит от этого и того, как Рамси решительно пару раз объезжает его вперед-назад. – По самой, сука, по ней, родной, – он похабно смеется, и в его горле с хрипом булькает кровь. У Джона снова от всего слезятся глаза, и он никак не может вдохнуть, когда Рамси сам ездит на его члене, то и дело шлепаясь выпирающим животом о его уже насквозь мокрую футболку. Рамси любит хорошую еблю и всегда здорово выкладывается для нее. Он переживает ее как единственный настоящий момент – и просто переживает ее, – с довольством удовлетворяя себя о сочную, хлюпающую вагину или член, натирающий простату. Может быть, ему стоит задуматься о последнем пункте, но сейчас он думает только о Джоне. О Джоне, который наконец справляется со своим ступором и откидывается назад, опираясь на вытянутую руку. Его холодный зад трется о сведенные ноги Рамси, футболка задралась на плоском животе, и тонкая витая дорожка черных волос сбегает к пылающему месиву, где он ебет Рамси, резко поднимая бедра и закусив нижнюю губу. Ритм не совпадает, но Рамси контролирует это, без труда откидываясь сам, на обе руки, и продолжая двигаться вперед-назад. Вперед он и вверх Джон – входит нахер так глубоко, скользко и без боли, что глаза опять готовы закатиться, назад и вниз – и головка сочно давит на набухшую простату. Быстрее, быстрее, быстрее! Рамси не ожидает, но правая рука дрожит крупной дрожью, когда он обхватывает левой свой член, принимаясь крепко надрачивать, хлюпая смазкой под отходящей шкуркой, оттягивая темный толстый ствол. Рамси насаживается на член Джона, вбиваясь в свой кулак с каждым движением вперед, и сухо дышит через рот. Кажется, у него по щекам тоже пошел румянец, и в ушах гулко, сладко шумит. Джон вбивается в его зад остервенело, как намертво заевший механизм, у него, кажется, даже стекленеют глаза, и он только подается вперед, схватившись за бок Рамси, жадно скользя пальцами по потной складке над бедром. Рамси хрипло смеется над ним, скользящим движением оттягивая свои ноющие яйца и снова возвращаясь грубую ладонь на член. У него перед глазами все приятно и легко плывет, когда у Джона крупно вздрагивают ноги и все тело, когда он широко раскрывает глаза, невольно еще подаваясь вперед – как глубоко, сука, – и впиваясь рукой в прыщавое бедро. Он кончает, конвульсивно вздрагивая и шумно дыша, еще несколько раз въезжая по собственной сперме на полную, и Рамси приязненно жмурится, натирая свою снова потекшую головку большим пальцем до искр по нервным окончаниям. И отдрачивает себе резко и рвано, запрокинув голову и еще выдаивая подрагивающий член Джона. Подтекающая сперма оглушающе хлюпает, качающаяся сережка холодно задевает шею, шкурка болезненно скользит по головке, горячий ствол скользит в потном кулаке. Рамси кончает с хриплым рыком, заливая густой спермой футболку Джона, свои грудь и живот. Он рычит еще, натирая член, пока сперма не перестает брызгать сильными струйками. Только когда она уже течет на пальцы, течет по еще твердому стволу, Рамси наконец пьяно смотрит на Джона. Тот прикрыл глаза и дышит через рот; у него дрожат руки. В пропотевшей футболке очень мокро и жарко. Джон думает, что ему и ей надо бы просохнуть. Есть риск простудиться, конечно, но с такой же вероятностью, как если он останется в мокром. Рамси подается вперед, елозя задом на опадающем члене, кладет тяжелые ладони куда-то на бока. Джон вздрагивает от неожиданности. Старается игнорировать. Берет футболку за низ и мельком думает, что если он еще раз умрет, то всем будет очень неловко раздеть его и увидеть эти длинные белесые потеки спермы на черной ткани. Джон не думает, что еще раз умрет. Вяло стянув футболку через голову, Джон заваливается назад, давая мягкому члену выскользнуть из мокрого зада. Это отдается вздрогнувшими бедрами, но после он снова расслабляется. Голова ужасающе пустая и хочется только найти сигареты. Джон вспоминает, что они лежат почти под рукой, должны были остаться валяющимися в изголовье кровати. Рамси нависает над ним. – Знаешь, что я люблю после хорошего траха? – он спрашивает все еще низко, опираясь мощной рукой по правую сторону от лица Джона, явно не расстраиваясь от того, как невежливо тот избежал его объятий. Джон медленно смаргивает и не спрашивает. Рамси проводит себе по груди, собирая собственную сперму на пальцы и задумчиво оглядывая их. – Чтобы хорошенькая девчонка еще отсосала мне, чтобы сосала уже мягкий, пока все не выйдет, – чтобы надрезать ей еще щеки. По зарубке за каждую царапину зубами. Хах, как будто у нее еще будут зубы в этот момент. Ну да причина порезать завсегда найдется. – Я не девчонка, – безэмоционально отвечает Джон, все еще медленно моргая и потягиваясь за сигаретами. – А я тебе предлагаю, что ли? – смеется Рамси, сам довольно и сочно облизывая густые потеки со своих пальцев. – Я из вежливости, разговор поддержать, – он говорит невнятно и глотает, косо смотря на Джона. Джон глядит на него без чувств, прикуривая и глубоко затягиваясь. Рамси ложится рядом на бок, вытягиваясь и щекотнув руку Джона волосами на груди. И не стесняется обтереть еще член, поправить яйца и сунуть руку между толстых бедер, подтираясь пальцами. Джон никак не реагирует, смотря в потолок, даже когда Рамси не глядя вытирает руку о матрас рядом с его бедром. – Я не знаю, – говорит наконец Джон, докуривая до середины. – Че не знаешь? – Рамси не слишком, но разморен, и его тон ленивый, довольный, как протяжное мурчание. – Ничего, – Джон сглатывает, едва выдохнув и сразу снова почти насильно затягиваясь. – А кто че-то ваще знает? – фыркает Рамси. – Вон Русе думал, что знает все, блядь, на свете. И где он щас? Хе, – он удовлетворенно фыркает еще раз, укладываясь удобнее и прикрывая глаза. – Я не знаю, что я сделал, – опустошенно говорит Джон. Его тело полностью расслабленно, и голос ровный. – Ты выжил сегодня и вроде как только что неплохо потрахался, – равнодушно отвечает Рамси, не открывая глаз. – А такое вообще сейчас не каждому выпадает. Джон ворочается рядом и, судя по звукам, перекладывается и снова тушит сигарету о ножку кровати. Рамси приоткрывает один глаз, но Джон так и лежит на боку, спиной к нему, и не встает одеться. У него очень острые позвонки и россыпь родинок на плечах. – Да ладно, волчонок, че ты, – Рамси нарочно небрежен, мягко и с лаской провоцируя Джона. Но Джон задает не тот вопрос, которого он ждет. – Почему ты так меня зовешь? – он ни разу не спрашивал, почему Рамси зовет его по имени и фамилии, но к этому придрался. – Не знаю. Похож, – пожимает плечами Рамси. – На тамаскана своего. Только глаза не кровавые. Джон хмыкает с какой-то еле слышной печалью. – Он красивый ваще, – продолжает Рамси, задумавшись. – У меня до Зимы тоже были собаки. Почти все ретриверы. Три черных лабрадора, это Мод, Хелисента и Джес. Три шоколадки, Кира, Сара и малышка Элисон. Мое золотко Ива, а еще толлер и веймаранер. Может, они до сих пор бегают еще где, жрут мертвечину, хер их знает. Я не возвращался домой, не мог их забрать. – У нашей семьи раньше тоже было несколько собак, не только Призрак, – без чувств говорит Джон. – Но остальные все мертвы сейчас, я думаю. Серый Ветер Робба, насколько я знаю, погиб вместе с ним, Леди усыпили еще давно, Нимерия сбежала. Лето и Лохматый Песик?.. Не знаю. То есть я хотел бы надеяться, что они и сейчас охраняют моих братьев, но, думаю, это пустая надежда. Он делает паузу, ежась от холода. Рамси незаметно подкатывается ближе, тепло дышит в плечо, и Джон не отстраняется. Только продолжает говорить так же мерно, надтреснуто, как будто не может молчать. – Бран еще звонил мне, после смерти дяди, тетки и Робба, рассказывал про Сансу, про то, как ей пришлось разбираться со всеми семейными делами, как она совсем осунулась и замкнулась, про ее скорую свадьбу. Я, правда, так и не понял, у него почему-то выходил то один жених, то другой. Хотел расспросить, но Бран все говорил и говорил, и у меня духу не хватало его перебить. Так и не узнал. Но, надеюсь, Санса в порядке хоть с кем-то из них. А еще он рассказал про Арью, про то, что она просто исчезла после всех этих смертей. Сбежала. Полиция искала, конечно, но, понятно, только до Зимы… А потом, когда уже ты привел ту девочку, я просто… – Джон сглатывает, но ровным тоном продолжает. – Не стоило надеяться, что может так совпасть. Что Рамси Болтон может совершенно случайно найти одну маленькую девочку в целом огромном мире. – Я мог бы, если б знал, кого искать, – хмыкает Рамси, и Джон, кажется, принимает это за утешение. Передергивает плечами. – Собак и волков никак нельзя разлучать, Джон Сноу, – добавляет Рамси, и его каленое дыхание жжет шею, поднимая подсыхающие волоски. – Они совсем дичают от этого. Да, я не знаю, что там с моими девочками, но точно знаю, что они, нахер, все держатся друг друга. Потому что я их так выучил. И могу быть спокоен, что если вернусь к ним после Зимы, они будут дикие, но узнают меня. Потому что мы, блять, долбаная семья. И так и должно быть. – Когда наступила Зима, – продолжает Джон, – я столько раз хотел вернуться домой к братьям. Я не мог, очевидно, я так часто думал об этом, но не мог. Я звонил домой, пока из-за снегопада не отказали телефонные линии, но никто не отвечал. Я думал о самом худшем каждый день, но каждое утро после того, как умывался, возвращался в лабораторию. И каждый вечер отрубался в постели. Я ничего не сделал. Только оставил сообщение на автоответчике службы спасения, но даже не уверен теперь, что они его получили. Я ничего не сделал, – он замолкает, весь дрожа. Рамси снова хмыкает и кладет тяжелую руку на его покрытое холодными мурашками бедро, придвигаясь совсем близко. Джон невольно вжимается в него спиной, скорее инстинктивно, пытаясь спрятаться от холода, и Рамси прижимается грудью и спокойно, тяжело дышит, согревая его плечи. – Мне снился сон, – почти интимно, почти шепчет Джон, замерев в минутном теплом – и таком холодном – объятии. – Еще несколько месяцев назад, когда была осень, и мы были вынуждены пойти к вольным из-за перебоев с продуктами. Я уснул в палатке, и мне снилось чардрево, растущее из камня. И у него было лицо Брана, только глаза не два, а три. И этот Бран в чардреве тянулся ко мне, а мне так сдавило грудь и стало очень тяжело вдруг, как в кошмаре. Как будто нечем дышать, как будто я, знаешь, такой маленький, как только можно себе представить, и такой… одинокий. И так страшно, как будто… не знаю. Я просто проснулся тогда… не знаю, – Джон машинально качает головой в руках Рамси, не поворачиваясь. – Звучит и взаправду словно что-то значит, – задумчиво говорит Рамси, как будто на самом деле задумывается, – но мне тоже ничего в голову не идет, Джон Сноу. – Тебе и не должно, – снова качает головой Джон. – Это просто глупый сон. – Но ты вспомнил его сейчас, – шепчет Рамси ему в волосы, в самую голову. – Да, – соглашается Джон. – Потому что я не должен бы лежать здесь с тобой. Я должен был найти Брана, и Арью, и Сансу, и Рикона. Когда еще только выпал снег. Я должен был. – И пусть весь мир горит? – лениво спрашивает Рамси, поддевая носом короткую прядь. – Ты ищешь мне оправдания. Не надо, – холодно и строго укоряет его Джон. Но не со злой строгостью, а с отчитывающей. Рамси сдерживает смешок и почему-то думает о том, как Джон бы отчитывал своих детей, если бы они у него были. Рамси думает об этой несуществующей семье Джона, с рыжей тощей женой и выводком упрямой малышни. Рамси думает, каким Джон будет старым. Рамси не уверен, что Джон доживет до этого даже со второй попытки. Джон сворачивается еще плотнее. Он все так же мог бы встать и одеться, но не делает этого. Его дыхание прерывисто особо, когда Рамси прижимает его к себе крепче. – И ладно. Надеюсь только, сегодня ты точно никуда не собираешься, – с шутливым собственничеством говорит он. – "Не ходи по ночам", я помню, – едва слышно и рвано вздыхает Джон. – Не только поэтому, – слабо и снисходительно улыбается Рамси. – Не только поэтому, – кажется, Джон отвечает одними губами, Рамси его почти не слышит. Джон лежит, зажавшись, еще некоторое время. – Ты… все еще твердый, – когда он говорит, его голос странно меняется. – Ты об этом? – Рамси почти ласково толкается налитым членом в его бедро, и Джон кивает. – Ага, у меня еще долго стоит после того, как кончу. Но это уже второй заход, Джон Сноу, – он лениво прикусывает мочку джонова уха и слюнявит ее языком. – Почему? – зачем-то глупо спрашивает Джон, но не отстраняется. – Почему что? Стояк, потому что бедра у тебя мягкие, когда расслабишь, а я трусь об них. И засадил бы уже давно, да ты больно трогательно рассказываешь, аж неловко, – Рамси язвит беззлобно и очень зло. – А что неловко? Давай, – Джон поворачивает голову. Его профиль словно фарфоровый, точеный и ломается одним ударом. – Че, прям так? – ухмыляется Рамси, подгребая к себе Джона под грудь, еще, еще плотнее, и проезжаясь членом между его ягодиц и по нижним позвонкам. – Я сказал тебе, что нельзя забрать мою боль, Рамси, – упрямо отвечает Джон. – Но я человек. И я хочу забыть. Сейчас. Сегодня. Хотя бы на несколько часов. Так что делай то, что ты умеешь лучше всего, – он слегка изгибается, больно запуская ладонь Рамси в волосы, и исподнизу смотрит в глаза. – Не проси меня об этом, – Рамси улыбается натянуто, краем рта, думая, что его очень заебало, как все они хватают его волосы, будто куртку за ворот с вешалки. Но он ничего с этим не делает, только сует руку между бедер Джона, поправляя и тиская его теплые, кучерявые яйца, а потом проталкивает член ровно под ними, легонько прогнувшись в мощной пояснице и еще подтекая остатками спермы. Бедра Джона довольно гладкие изнутри, невольно напрягаются и сладко зажимают член Рамси; головка липко утыкается в мягкую мошонку, и хорошо так натягивается шкурка при каждом размеренном, долгом толчке. – Тебе страшно? – без чувства и почти беззвучно спрашивает Рамси, поддерживая Джона под втянутый живот и грудь. Гладит пальцами выпуклые и витые, как розовые пиявки, шрамы, находит сосок и больно пережимает его крепкими ногтями. – Да, – Джон выдыхает сизым паром, прогибаясь в спине, как мученик на колесе, и откидывая голову Рамси на плечо. – Ты боишься меня? – холодное уточнение горячими толстыми губами в сантиметре от щеки. – Нет, – Джон скашивает глаза и сильнее сжимает волосы Рамси, слегка накручивая на пальцы. Рамси в отместку больнее царапает его сосок, наверняка оставляя сочную розовую бороздку от ногтя. Но в глазах Джона он действительно не видит страха перед собой, хоть и видит — чувствует, от взгляда, от изогнутого вниз края рта, от распотевшегося тела — идущий изморозью страх перед чем-то большим, чем Рамси Болтон, чем все его разложенные ножи, тиски и щипцы, которых Джон и в глаза не видел. Рамси хочет привычно усмехнуться, но почему-то не может. Что-то не так с Джоном Сноу. Он смотрит Рамси в глаза, мерно скользя сжатыми бедрами по его члену, и его начертанные тушью – и кровавыми подтеками укусов поверх – губы дрожат. Он боится, он снова вздрагивает, на его грязных щеках остались сухие и липкие потеки слез, но Рамси почему-то не может детской еще привычкой презрительно задрать верхнюю губу, запросто переступить его страх и растереть пяткой. Рамси никак не может этого понять. Прямо как твой отец, да? Нет! Да. Он думал, что какие-то вещи делают тебя слабым. Ты думаешь, что какие-то вещи делают слабыми других. Страх всегда делает слабым. Заткнись. Рамси прогибает Джона сильнее и зло спрашивает, закидывая ногу поверх его и так сжатых бедер, крепче прижимая их к продавленному матрасу и еще теснее скользя членом вперед-назад: – Знаешь, за что еще я люблю волков и собак, Джон Сноу? Они, блядь, знают, как трахаться. Не люблю я это вот, лицом к лицу да с сахаром. – Так ты бы раньше сказал. Или что, любишь, чтобы только тебя с сахарком, как барышню? – дерзит Джон, обнажая зубы. Запах пота от его подмышки становится еще более резким и свежим, и Рамси это нравится. Он тянет тяжелый воздух носом и скалится, убирая руку с груди Джона. – Острый у тебя язык, Джон Сноу. Я б его срезал сперва, если б хотел тебе за щеку присунуть, – лезет своими толстыми, липкими, пахнущими спермой и металлом пальцами Джону в рот. Джон мгновенно смыкает зубы, почти сдирая Рамси ноготь на указательном пальце. – И зубы бы проредил, волчонок, – с агрессивной похотью позволяет себе Рамси, но сразу меняет тон на ласковый и грязный. – Хочу вставить тебе, Джон Сноу, – он резко понимает, что никогда не говорил таких вещей раньше. Он хотел – он брал. Разговоры для тех, у кого не хватает силы взять. Но сейчас эти слова оказываются неожиданно… вкусными. Рамси любит вкусные вещи. – Так чего ждешь? Что сейчас из-под кровати вылезет грамкин и мармеладную дорожку тебе выложит? – Джон прогибается, изгибается, злой, сердитый, с полувставшим уже членом. Он никогда не делал ничего такого молча, всегда любил шептать-спорить-смеяться, и ей приходилось затыкать ему рот. Но сейчас его очень злит то, что они продолжают трепать языками. Он другой теперь и не хочет смеяться больше. Не хочет больше болтовни, которая, так или так, а делает их ближе. И чем дальше – тем прочнее Джон чувствует какую-то неясную стяжку этой неприятной близости на шее. Джону это не нравится. Зато Рамси низко смеется, наваливаясь и переворачивая Джона на живот. Ложится поверху, прижавшись толстым членом к невольно сжавшимся ягодицам. – Нет. Я отрежу пальцы любому грамкину, который выдумает сейчас мне помешать, Джон Сноу, – говорит он еще со смехом, кусая Джона за плечо, за мочку уха. – Скоро вернусь. Он отклоняется, садится Джону на бедра, фиксируя их, походя подрачивает себе и без ласки оттягивает правую ягодицу, разглядывая темную кожу и мелкие черные завитки, уходящие к промежности. Джон довольно сухой и чистый, как для той ситуации, в которой они оказались. Волосы здесь все мокрые, конечно, и пахнет давно не мытым задом, но Рамси любит этот запах и даже мельком жалеет, что так чисто. Он любит, когда грязно. Как с Донеллой, сухопарой вдовушкой со сжатыми губами, обвисшими маленькими грудями и просто охренительным счетом в банке. Рамси брезговал ее дряблым телом и предпочитал брать ее со спины, чаще присовывая в зад. И хотя ее ягодицы тоже были малость обвисшими, дырка между ними была вполне себе ничего, получше растянутой вагины. Особенно если со смехом выворачивать Донелле руки и не пускать ее в сортир, если ебать ее в ее же теплое дерьмо, скопившееся в прямой кишке. Когда она первый и единственный раз не захотела этого, Рамси взял плоскогубцы и выкрутил ей кусочек мяса на внутренней стороне бедра. Больше она не сопротивлялась, даже когда он пристрастился кормить ее свежими фруктами с молоком, сажать на свои колени и трахать, в несколько витков выкручивая ее болтавшиеся груди. Ее жидкое дерьмо хлюпало, стекая ему на бедра, и его сводил с ума этот запах. Иногда он не удерживался еще, ставил ее на четвереньки после и вылизывал ее засранную дырку, как собака. Он жалел, что так и не трахнул ее, когда она упала с лестницы и сломала позвоночник. Как с той девицей в подворотне. Когда Рамси рывком задрал ее дешевое клетчатое пальто и юбку, то увидел, что она обделалась и изгадила себе все ноги. "Ты думаешь, это поможет?" – спросил ее Рамси. Он изнасиловал ее, возбужденно кусая губы, и, кажется, ей пришло в голову обосраться еще раз, потому что ее зад вдруг расслабился, давая Рамси рывком сунуть в нее до конца, целиком погружая член в ее горячее, мягкое и густое дерьмо. У Рамси даже слегка закружилась голова и уже подрагивала рука с ножом, когда Хеке подошел ближе, теребя свой глупый розовый шарф. "Уб-бей ее", – тихо попросил Хеке, заикаясь, как всегда, когда он нервничал. Рамси огрызнулся; ему было хорошо, и он уже почти готов был кончить. Но Хеке не отставал и все тряс его за плечо, повторяя свое: "Убей. П-пожалуйста. Для мен-ня". Пока Рамси не оскалился и не вытащил наконец, полоснув девке по горлу. Он сдернул с Хеке шарф, отходя, и быстро отдрочил себе, опершись на стену и дыша ртом. Он кончил в этот розовый шарф, обтерся им еще после и швырнул его Хеке в лицо, засмеявшись. И тщательно вылизал свои перчатки, пахнувшие дерьмом и отцовским парфюмом. Как тогда в детстве, когда мать отправила его накормить свиней. Щекастому, подросшему за лето, кровь с молоком Рамси это было не в тягость, хотя он и оббил себе ведрами все ноги. Он уже собирался опорожнить ведра в кормушку, когда заметил, что жирная свиноматка как-то странно лежит у стены. Он поставил ведра, отпер загон, ногой откинув пару вертлявых поросей, и прошел к ней, чавкая резиновыми сапогами. Она лежала на боку, не слишком здорово, и ее ноги мелко дрожали, а хвост подергивался в чем-то грязном и липком, похожем на смешавшуюся с дерьмом кровь. "Это вышло из нее или уже было здесь?" – подумал Рамси, заправляя коротко стриженные матерью волосы за уши. Подхвостница, розовая и мясистая, торчала наружу, свисая почти к комьям испражнений на полу, и Рамси подумал, что этой свинье и вправду уже пора опороситься, и стоит позвать мать, чтобы та помогла ей. Он вздрогнул, когда первый поросенок, чавкнув, за секунду вдруг вывалился из-под грязного хвоста, прямо в красно-коричневое месиво. Свинья сразу затужилась снова, но второго порося вывалила медленнее, сначала одну сопливую розовую головку, а потом уже, немного втянув обратно, целиком. Рамси не заметил, как начал кусать губы. Понизу живота почему-то разлилось тепло. Рамси несколько раз сжал бедра, но это его не успокоило. Грубая джинса комбинезона только раздражающе натирала в паху, и Рамси рефлекторно сунул руку между ног. Его мать бы сейчас прикрикнула, чтобы он "не смел теребить там". Обычно он и вправду не делал так, какие-то штуки в его голове развивались очень медленно, и он был из тех детей, которые не особо заинтересованы в своих гениталиях, мало ласкаются к матери и чаще мычат, чем говорят. Хотя мать и все равно била его по рукам, когда он складывал их между бедер, читая или смотря телевизор. Но сейчас матери рядом не было, а болезненное напряжение никуда не уходило. Еще пара поросят почти друг за другом выскользнули из набухшей подхвостницы, а потом из нее потекло еще, и вместо поросят вывалилось что-то красно-розовое и склизкое. Рамси, сильно зарумянившись, немного потер себя ладонью. Ему было больно из-за жесткой молнии, но именно сейчас он не хотел прекращать. Поросята тем временем уже начали понемногу подниматься и разбредаться в поисках молочной сиськи. Только один, какой-то синюшный, так и лежал в куче из дерьма, крови и осклизлых последов. Рамси задержал дыхание и шагнул вперед, не переставая с силой тереть себя между ног. Он уперся пяткой в тощую шею, и поросенок дернул головой. Рамси надавил изо всех сил. Слабая кость хрустнула под его сапогом. Рамси крепко тряхнуло в тот же момент, под сжатой ладонью все тянуще свело, и он задышал чаще. Он отошел назад, не слишком понимая, что именно произошло, и тщательно вытер подошву о засранный пол. И выбежал, чтобы позвать мать. Да, наверное, если бы Рамси хотел отследить, когда все это началось – касалось это старого доброго насилия, или грязи, или секса, или всего вместе, – ему бы стоило начать со свиньи. Они все были потом, блюющий Домерик со вздувшимся животом, старая шлюха Донелла, Хеке, его верный вонючий товарищ в дворовых играх, капризная Кира, которую он поил гноем, Вонючка, которого было очень смешно крепко бить током, Сара, у которой от пытки щекоткой из угла рта текла слюна, а по ногам – моча, собачница Арья… И Джон. В жизни Рамси было много, очень много грязного, но Джон, как нарочно, никак не хочет быть грязным. Злой, вытянутый, зажатый, он не похож ни на плачущую Донеллу, ни на сопротивляющуюся до последнего Сару, ни на баюкающего изуродованные руки Вонючку, ни на умоляющую Арью. Он приподнимается на локтях и поворачивает голову, невольно сжав лопатки до глубокой борозды вдоль позвоночника. Он принимает Рамси и то, что тот может сделать, с полным осознанием. Он не может знать. Рамси тщательно слюнит средний палец, безучастно смотря Джону в глаза. Растрепанные пряди упали тому на брови, и ягодицы снова нервно напрягаются, когда с тем же невыразительным взглядом Рамси сует руку между ними. Повозив по промежности, он находит заросший густыми мокрыми волосками влажный вход и равнодушно засаживает в него согнутый палец. – Твою мать… – выдыхает Джон, роняя голову и непроизвольно прогибаясь в спине. Впадина между лопаток становится еще глубже и неестественней. – Больно? – все еще без выражения спрашивает Рамси, ритмично двигая пальцем туда-сюда, натирая аж пульсирующее от прилившей крови нутро, к его огорчению все такое же сухое. – Х-хах… нет... – Джон с трудом справляется с дыханием, снова запрокидывая свою хренову непослушную голову. Его зад так сжимается, и черные волоски липко обвивают палец Рамси, когда тот вводит его до конца и снова вытаскивает. – Но нахрен странно, – у Джона срывается нервический смешок. – Хотя, я думаю, можно и… – он сглатывает воздух, когда Рамси резко проворачивает палец и, сочно сплюнув между ягодиц, грубо вталкивает еще один, чтобы раскрыть пошире. – Не учи меня, как целки сбивать, Джон Сноу, – флегматично отвечает он. Нет, ты всегда делал это не так. – А ты прекрати думать, что я такой сахарный, – резко говорит Джон, ложась наконец на грудь. Его бедра слегка приподнимаются с каждым толчком внутрь, насколько возможно, когда они так зажаты ногами Рамси. – Я не понял, тебе что, недостаточно больно было? – тихо спрашивает Рамси, с удовлетворением трахая Джона пальцами. У него от этого вздрагивает поясница. Он пиздец какой узкий. Рамси нестерпимо хочется раздвинуть пальцы и сунуть еще пару, растянуть зад как можно шире, до рваных трещин, и сейчас же трахать, присовывая по свежей крови хоть на сколько выйдет – и войдет. – Достаточно, чтобы ты не мог сделать хуже, – зло, сквозь зубы тем временем цедит Джон. Его голос немного отрезвляет. Немного. – Ну, как скажешь, – шипит Рамси, вытаскивая пальцы, обтирая их о бедро и наглаживая другой ладонью свой член. Терпения возиться у него действительно становится все меньше, и Джон своим бараньим упрямством только еще подогревает и так выкипающий котел. Джон никак не отвечает, и Рамси схаркивает в ладонь и обтирает член, надрачивая еще. И ерзает бедрами, придвигается, потирается открытой головкой между ягодиц. Горячо и достаточно готово для него. Рамси толкается с силой раз, не без труда впихивая головку наполовину. Это туго до зубовного скрежета, и яйца приятно ноют, а Джон еще инстинктивно зажимается, рвано вздыхая и упираясь лбом в матрас. – Не закрывайся, Джон Сноу. Целочка у тебя хорошая, упругая, такую больно ломать – только портить, – Рамси обнаруживает, что с его дыханием тоже что-то происходит, и ему это нравится. – Я тебе не девчонка, давай уже! – прикрикивает Джон. Спина у него дрожит, а поясница вся мокрая, но он пытается расслабиться. Рамси не тратит глубокое дыхание на разговоры и жестко, почти насильно вталкивает головку целиком, задерживая воздух в легких. Он должен запомнить это больно, но заботливо. Джон рычит, хватая ногтями матрас и выгнувшись невообразимо; кажется, его поясница треснет столь желанным переломом прямо сейчас. Рамси обжигает губы влажным паром, не замечая этого; твердо напрягшийся зад зажимает его донельзя крепко, но он только упирается рукой в матрас, входя еще глубже. И Джон кричит. На этот крик сбегутся мертвецы со всей округи. Блядь, блядь, блядь. – Заткнись, сука, заткнись, – снова шипит Рамси, на секунду теряя контроль и наваливаясь, залепляя Джону рот ладонью. Так он невольно входит еще глубже, и Джон глухо кричит ему в руку. У него опять текут слезы, а Рамси старается вовсе не дышать, потому что охватывает его Джон почему-то слаще мертвых судорог Сары и окровавленной дырки малышки Элисон. Рамси не понимает. Он не порезал Джона. Не взял его насильно. Ничего не порвал вроде, не забил тухлятиной желудок и не нарушил ни одного закона, богов или людей. Ему не больно быть внутри Джона. Он не чувствует привычного тянущего раздражения нервных окончаний, предшествующего оргазму. Джон не вырывается и не пытается вытолкнуть его, только рефлекторно охватывает член мышечным напряжением. Джон не поворачивает голову и не хлещет его по грудине резким, отточенным словом. Джон не смотрит в сторону пустым взглядом, безучастно раздвинув ноги. Это как будто совсем добровольно. Как будто на равных, как у сцепившихся зубами и когтями псов. Но все еще на зависть сладко. Почему? – Не будешь еще кричать? – Рамси насильно отбрасывает пустые мысли. Джон качает головой, и тогда Рамси отпускает его. – Он больше... чем я думал, – с трудом выдыхает Джон, утирая слезы ребром грязной ладони. – Да уж, это у меня не в папаню, можешь поверить, – коротко хохочет Рамси. Он снова отклоняется назад, опираясь на кровать. Член чуток прогибается, крепко зажатый джоновым задом, и пульсирует в ритм со сжимающимися мышцами. – Мне дальше-то засаживать или как? – голос у Рамси слегка нетерпеливый, он опускает голову и плавно качает бедрами, чувствуя, как все туже зажимают его гладкие стенки, и смотря, как облепляют черные волоски его темно-красный ствол. Зад у Джона маленький, подтянутый и округлый, почти как у Русе или у Ивы. А Рамси всегда был слаб к этим небольшим круглым задам с мокрыми волосатыми промежностями, таким, что глаже атласа изнутри. Они узкие всегда, но упругие и так щедро растягивающиеся, что только суй и еби каждый раз как влажную целочку. Сдерживаться очень тяжко, и Рамси нетерпеливо хватает жесткое бедро, размашисто скользя ладонью вверх, до потной ложбинки между ним и лобком, а Джон все молчит, только плечи дрожат. Он собирается с силами, и Рамси закатывает глаза. – Неженка ты, Джон Сноу. И не говори мне, блядь, больше, что не неженка. Рамси наклоняется, перебирая пальцами волосы с краю лобка, и лижет Джону солоно-горькую кожу за ухом вперемешку с волосами. – У тебя хоть стоит там? – смеется Рамси, не дожидаясь ответа и забирая набухший член Джона в руку. Гладит большим пальцем, по стволу и скользящим движением – под шкурку, чуток натереть головку. Джон ведется и сам толкается ему в руку, в его не щадящие пальцы; член слегка выскальзывает из зада, и Рамси всовывает его обратно, но, кажется, Джон этого даже не замечает. Он только дышит часто-часто, и когда Рамси жестко перебирает пальцами по подтекающей головке, дразняще приоткрывая, резким движением вгоняет член глубже в мокрую ладонь, шлепнувшись яйцами, больно натягивая шкурку и наконец невольно расслабляя зад. А большего Рамси и не надо, и он бережно, неспешно имеет Джона, чувствуя, что опять слегка течет от того, как упругий зад сразу сходится, стоит хоть немного двинуться назад, и как хочется всадить в него за это покрепче. Но по свежей смазке ебать всяко легче. И еще легче, когда надрачиваешь Джону его хорошенький, как марципановая конфетка, член, когда тот легко скользит между пальцев, подтекая еще спермой и жидкой смазкой, когда его зад от этого чуток расходится – и снова зажимается тугой хваткой. – Ну и жопа у тебя, сукиного сына, тесная, сочная, как только никто из твоих вольных не вскрыл ее еще. Я бы вскрыл, – не удерживается Рамси. Слишком грязно, даже для того, что они делают. Но у Джона все звуки плывут в ушах, все плывет от того, как Рамси быстро и деловито наглаживает его член, как глубоко, больно и туго пихает свой толстенный хер, так, что смешавшиеся ощущения притупляются, оставляя то, для чего у Джона нет слова. Только прогиб поясницы, только упор на руках, только против воли разжимающийся зад, только сведенные мышцы от живота до бедер. – Х-хах… – когда он прогибается, сознание становится немного четче, и он ощущает, что Рамси так входит глубже, но одновременно мягче для мышц. А член и яйца просто полыхают от обласкивающей их целиком здоровой руки. – Это то есть мне повезло еще, да? Если ты мне сейчас в знак симпатии весь день ноги обтрахивал, то вольным совсем бы был как собака? – он сам удивляется, как такие длинные предложения еще задерживаются в его плывущей голове. – А разве ж я и так не собака, Джон Сноу? – смеется Рамси. – Уж не меньше твоего. Иди лучше с-сюда, – шипит, подтягивая Джона за липкое бедро, ставя на четвереньки. Так зад Джона раскрывается еще сильнее и пропускает член глубже. Рамси прикусывает и так отекшую губу, загоняя уже на две трети и сразу вытаскивая. Скользит сочно, гладко, аж зубы сводит и член ноет весь от головки до яиц. Рамси еще контролирует алое марево бокового зрения, но невольно ускоряется и ебет теперь действительно как пес, спешно, не до конца присовывая, не давая расслабиться. Головка так и сочится внутри, и Рамси стискивает зубы, заодно соскользнув рукой и зажав Джону яйца – у того течет уже по пальцам от того, как толстый член ездит по набухшей простате. – Ну нет, не так быстро, – цедит Рамси, силой воли выходя из Джона. Его член такой твердый и горячий, весь в слюне и смазке, а зад Джона так и не закрывается, и остатки слюны еще стекают по черным волосам. Рамси проводит указательным пальцем по ощутимо натертой, припухшей каемке, наверняка ярко-розовой, раз уж не видно в темноте; может, там внутри даже есть немного крови, и этот тяжелый запах… Рамси почти физически ощущает, как какие-то штуки, соединяющие его мозг с телом, перегорают с едкими вспышками дыма. Русе сейчас бы стянул удавку с шипами внутрь на его шее. Но Русе мертв. А Рамси еще схаркивает на потные пальцы и сует их в распахнутый зад, глубоко и жадно. Наглаживает еще твердеющую под пальцами простату, пока Джон не скулит хрипло, снова роняя голову. Слишком возбуждающе. Слишком скоро кончит. Чуток отдохнув, Рамси вытаскивает грязные, липкие пальцы и, охватив ими член, засаживает обратно. Одну головку, обтереть ей чуть по краю и сразу вытащить. Засадить на треть, мелко и торопливо поиметь и снова вытащить. Джон рычаще стонет, стоя на локтях и коленях, горбя спину, и когда Рамси еще раз торопливо всовывает член – принимает его почти целиком. Жирные бедра мягко шлепаются о его напряженные ноги, и он захлебывается воздухом, бессмысленно царапая матрас. Но Рамси останавливается, больше обтираясь горячими бедрами, засовывая наконец совсем по яйца и медленно-медленно двигаясь, почти ни на сантиметр не вытаскивая. – Ну, как тебе, волчонок? – его дыхание тоже срывается, густым металлическим паром. Джон закидывает руку назад, хватая Рамси за шею. Прижимает к себе и говорит пьяно, рвано, не к месту: – Не хочу… не хочу умирать еще раз. Рамси утробно смеется и берет Джона под живот удобнее. – Ты не умрешь сегодня, Джон Сноу. Я присмотрю, – пальцы Джона разжимаются и рука снова падает на кровать, когда Рамси размашисто выходит и загоняет обратно, больше не останавливаясь. Бедра, лобок и живот нещадно потеют, но Рамси не замедляет движений, уже почти в отключке полуслепо любуясь тем, как здоровый красный член растягивает сжимающийся зад. Что-то хлюпает, дыхание несвязно мешается, и джоновы хриплые стоны – что огонь под адским котлом из его переебанных в липкое, ноющее месиво кожи, мышц, костей и наливающей все крови. И Рамси уже даже не дрочит Джону, только подставляет ладонь под пульсирующий член и жестко натягивает другой рукой за ходящий сполошным дыханием бок. Член въезжает в зад гладко, с тягучим чавканьем, Рамси чувствует, что выходить все сложнее, Джон, зажимаясь, удерживает его внутри. Его потная спина блестит в предрассветном туманном мареве, пахнет снегом и мокрым телом, натертый член сладко болит, и хочется, хочется обтирать его о гладкое нутро еще и еще. Чтобы сошла лоскутами, рывками крайняя плоть, и сперма была с сочной кровью. Рамси хотел бы наполнить Джону весь зад кровью и пить ее потом, чтобы тому текло по яйцам, как сейчас его сперма натекает и капает с заросших яиц самого Рамси. Рамси быстро двигается всем телом, оставляет вспухающие розовые полосы нестрижеными когтями; бедра сочно шлепаются о бедра, кровать скрипит часто-часто, и по прогнутой спине Джона Сноу можно скатиться в самую пропасть его головы. Рамси мощным ритмом раскачивает их обоих, натирает свои колени, сушит рычащими выдохами треснувшие губы, не обращая внимание на то, как туго сводит, скручивает мышцы, и задыхается вдруг резко, не ожидая этого, когда по телу проходит короткая, рваная судорога. Перед глазами мелькнула бы жирная свинья и поросенок с повисшей на лоскутах кожи головой, если бы Рамси об этом помнил. Тело напрягается мучительным сокращением мышц, и Рамси, против воли согнувшись, слепо утыкается лбом в плечо Джона, громко дыша ртом и спуская в него рефлекторными толчками. Он не думал, что с ним может произойти что-то такое, что-то, где он совсем не будет контролировать себя, где он кончит до секундной глухоты в ушах и пары черных пятнышек перед глазами. Рамси опускает руку на матрас, возит по нему, находя точку опоры. И только найдя, выпрямляется, осторожно двигает бедрами назад. Короткий, стыдный стон на выдохе срывается непроизвольно – это пиздец как сладко, раскаленная медовая патока прямо в глотку. Рамси контролирует дыхание, вытаскивая, раз глянув – член еще твердый, весь в белесых потеках – и снова засадив поглубже. Ему приходится пребольно закусить губу, чтобы ни издать больше ни звука, от того, как искрится все с каждым толчком вперед, как задирается шкурка, и обнаженная головка погружается в ебаную медовую патоку. Джон, мать его, Сноу умеет выдоить так, что в голове звенеть будет. Рамси кусает себя еще и продолжает. Джон понимает, почему Рамси замедляется на несколько секунд, издавая эти гортанные, захлебывающиеся звуки и навалившись на него, а потом отстраняется, мучительно вытаскивая. Джон не думает, что Рамси захочет еще, и собирается перевернуться на спину, когда тот рывком всовывает свой толстый, пульсирующий член обратно и продолжает так же уверенно. Джон чувствует, как полный живот снова шлепается о его зад, как Рамси натягивает его, хрипло, по-зверьи дыша, до мурашек по животу, и стирая пальцами ссаженную его же ногтями кожу, и, кажется, он кончил ему куда-то по позвоночнику и настолько же глубоко, до жгучей рези, входит каждый раз. Джон царапает матрас ногтями на ногах, кусая губу и натирая локти и колени с каждым чавкающе от чужой спермы наполняющим его толчком. Он напряжен, никак не может сбросить это напряжение, и голова идет кругом от того, как много в нем, оказывается, места, и как все это место может легко заполнить один Рамси Болтон, рывок за рывком до упора, ноющей отдачей в свою же руку, быстро скользящую по предельно напряженному члену. Джон вздыхает, сжав кулаки, насадившись на толстенный член целиком и накрепко зажав его внутри. Ему почему-то очень больно, когда он кончает второй раз, очень больно и очень тепло, и он выдыхает в стон, наполняя ласковую ладонь своей спермой и дрожа всем телом. Рамси продолжает гладить его член, тянуще выдаивая, даже когда у него уже стекает между пальцев, и Джон, плюнув, ложится на грудь, так и отставив зад, все еще заполненный здоровым членом. Рамси тогда только отпускает его и аккуратно ложится сверху на локти, не выходя, неспешно, с тихим хлюпаньем качая бедрами. Джон чувствует, как от этого у него течет еще сперма; он ощущает ее кожей как мокрую и прохладную. Он чувствует себя хорошо и спокойно, умиротворенно, и затихающие толчки Рамси укачивают, как теплые морские волны. Джон ощущает его горячую и мокрую волосатую грудь спиной, но это почему-то ничем не смущает. Он думает, что мог бы уснуть прямо так. Наконец-то без сновидений. – Надо одеться, – тихо и хрипло говорит он, лениво повернув голову. Кажется, Рамси так же хрипло хихикает, все-таки выходя из него и отодвигаясь. У Джона в ушах шумит море, и он не уверен, что разбирает все звуки и поднимается сразу. Но когда поднимается, холод резко бодрит. Джон принимается одеваться быстро и молча, обтеревшись кое-как наружной стороной футболки. Он больше не думает о том, что будет, если все это увидят. Рамси одевается первым, тоже молча, и ложится обратно на спину, выжидающе глядя на Джона. Джон не уверен насчет того, что сейчас должен делать, но машинально улыбается ему краем рта, застегивая куртку и натягивая капюшон. Он садится на край кровати, чувствуя определенную неловкость, и, покачнувшись и раздумав, сворачивается на боку так же, как, наверное, уже несколько часов назад. Он решает ничего не ждать. – Ну че ты? – но Рамси тут же тянет со смешком. – Иди сюда теперь уж. Он сам немного подается навстречу обернувшемуся Джону, тиснув запавшие за матрас сигареты. Достает одну вместе с зажигалкой, раскуривает и кивает на свое плечо. Джон так же молча осторожно переползает ближе и спокойно, без какого-то чувства, опускается на него головой. Неожиданно удобно. Рамси бесстрастно курит, глубоко затягиваясь. Его грудь поднимается с каждым вздохом, и Джон, подумав, кладет на нее ладонь, устраиваясь удобнее. Рамси хмыкает и протягивает ему сигарету. Горячая затяжка освежает и прочищает мозги, и Джон наконец полностью расслабляется, еще ворочается и совсем удобно откидывает голову Рамси на плечо, второй раз вдыхая дым и возвращая ему сигарету. Мощная рука неожиданно приятно и крепко прижимает его ближе. Рамси на него не смотрит, поглаживая над локтем. Густой темно-серый дым из его жирных губ смешивается с расползающимся по комнате утренним туманом. Джон прикрывает глаза. – У тебя в часах будильник есть? – негромко и лениво спрашивает Рамси, слегка повернув голову. – Ага. Я уже поставил. Еще пару часов можно поспать, – не открывая глаз, кивает Джон. Рамси подносит сигарету ему к губам, но он фыркает, сам перехватывая пальцами и жадно затягиваясь еще раз. – Тогда спи, – каким-то горловым, уютным звуком смеется Рамси. – Только это, если я сразу не проснусь, а тебе посрать или просто спустить все мое приспичит, ты меня не буди, пока все не сделаешь. – И не собирался бы, – Джон морщится. – С чего вдруг. Это мерзко. – Нет, – Рамси опять смеется. – Не поэтому. Просто если у тебя с утра полная жопа моей спермы будет, я ж не удержусь, чтобы тебя еще разок не выебсти. Джон брезгливо приоткрывает один глаз. – Ты теперь так разговаривать со мной будешь, да? – Нет, – но Рамси сразу примирительно мурлычет, – если ты не захочешь. – Хорошо. Тогда заткнись, – Джон отвечает грубо, но умиротворенно. – А ты, значит, так разговаривать можешь? – дразнится Рамси, но Джон не отвечает, утыкаясь носом ему в плечо. Рамси обнимает его крепче, докуривая и смотря в ту часть комнаты, что еще скрыта темнотой. Когда он был ребенком, он мечтал, чтобы дикие темные твари, живущие там, показались уже, подошли ближе к его лампе и дали протянуть к себе руки. Он воображал их разными, рукастыми, зубастыми, глазастыми. Ему и в голову не приходило, как просто они выглядят на самом деле. Он опускает веки, когда тушит сигарету, но не засыпает сразу. Слушает сонное дыхание Джона, слушает шум ветра за окном, слушает слитное сердцебиение, слушает-слушает-слушает. Через пару часов нужно будет подняться и, кое-как позавтракав, выйти наружу, в белесый туман, полный мертвецов. Но пока все так тихо и спокойно. Пока он может расслабленно лежать, чувствуя, как рука Джона во сне дергается на его груди и пальцы ищут какой ремешок, в который можно вцепиться. Схватившись, Джон снова успокаивается, и Рамси улыбается краем губ, не открывая глаз. Он накрывает соленые от пота, грязи и вытертых слез, пропахшие табачным дымом пальцы своими. – Ш-ш. Спи. Спи, спи, Джон Сноу. Спи спокойно. Пусть мои руки будут тебе колыбелью. Дыши ровно, дерни носом во сне, обхвати меня крепче, вот так. Ты в безопасности, пока мы не найдем твою рощу, пока не вернемся, пока ты не сделаешь из кровавого сока вакцину, которая спасет тысячи, миллионы жизней. И я буду охранять тебя каждую минуту твоего пути. Но когда труды будут окончены, когда каждое дитя получит свою блестящую капсулу, когда твоя красная ведьма отправится спать, когда все двери закроются, и во всех лабораториях погаснет свет… Ш-ш-ш. Нет, не думай о том, что ты будешь делать тогда, Джон Сноу. Не думай, будет ли это иметь значение. Не думай, лучше спи спокойно, пока есть время. Не беспокойся ни о чем. Здесь так безопасно. Спи.