Для самого себя. Начало

Лёшка. Первый день       Оконце в подвале было настолько маленькое и мутное, что, как я ни вглядывался, не мог ничего разглядеть: с таким же успехом сейчас могло быть и пять утра, и девять. Можно было открыть створку и не париться, но я вчера с таким трудом, используя свои трусы – больше нечего - плотно притёр её, чтобы мороз не добрался, и кошки не лезли с улицы, что эту идею я сразу отмёл. Без трусов было не айс, но что мне оставалось?       Я лежал, пытаясь понять: проспал или нет? Хотя тех, кто живёт на улице, время мало интересует. С большим трудом я принял сидячую позу, впрочем, как и всегда по утрам – голова словно в тумане и снова хочется упасть и заснуть. Только б не заболеть, мне болеть никак нельзя. Опершись на руки, я начал вставать, но сразу сел обратно: запястья всё ещё ныли после вчерашней трудотерапии с кирпичами.       Я попробовал сориентироваться по шуму с улицы, который час. Но, то ли стены подвала слишком толстые, то ли местные жители ходят другой дорогой на работу – снаружи не доносилось ни звука. Только вода в трубах гудела, словно электричество в трансформаторной будке – попалась мне как-то открытая, я сдуру сунулся туда, посмотреть.       Пока я выползал на свет, вспомнил про хлеб, съеденный вчера вечером. Желудок от голода резало, будто ножом. Почему всё время хочется есть? Ведь вешу, как глиста без скафандра. Получается, что вчера, кроме хлеба, за весь день я съел лишь тарелку супа и выпил стакан чая. В тюрьме и то лучше кормят. Почему я не догадался набить карманы хлебом? Сейчас одной проблемой было бы меньше. Короче, пора выдвигаться за жратвой.       На улице холодно, грязный снег да серое небо, солнца, скорее всего, опять не будет. После душного тепла подвала я сразу продрог. От холода мгновенно потёк нос. Если бы не куртка – я знал, что выбирать – превратился бы в кусок льда. Быстро вернув на место сползший капюшон, обнял себя за бока. Идея оказалось так себе – руки сразу задубели. Пришлось засунуть их в карманы штанов – шершавая кожа ладоней, будто наждачка, с мерзким ощущением прошлась по ткани. Оранжевая пыль въелась намертво. Зато, перекидав кирпичи, чтобы не загораживали дверь, я смог её открыть и перекантоваться в подвале до утра. А дальше мне куда? Я снова посмотрел на руки: хотел вчера помыть в луже – их здесь полно, но, пока закончил с кирпичами, вода успела покрыться льдом. В подвале воды тоже не оказалось, даже из труб нигде не капало. Сухо и пусто.       Подвал вообще оказался до странности пустым: ни завалящей деревяшки, ни тряпичных обрывков. Дворники хорошо следят, ничего не скажешь. Как бы не попёрли отсюда раньше времени. Пусть хотя бы ещё две ночи не трогали. Надо реже здесь появляться, глаза не мозолить: приходить ночью, с рассветом уходить, чтобы ни одна собака... Ведь лишний час у него не выпросишь. А если не успею? Даже думать не хочу! Но хорошо, что он не догадался карманы проверить, а то бы и эти гроши отобрал: всё делает, лишь бы у меня ничего не получилось!       А всё-таки я заплакал вчера. Достало! Чуть что, сразу рыдаю, как девчонка. Никак не привыкну, что мамы больше нет.       «...заткнись, бухенвальд ходячий! – Ну пожалуйста, вы должны мне помочь... – Давай хавай скорей и вымётывайся. Разговор закончен! – Ну пожалуйста... – Хватит скулить, тебе никто помогать не будет всё равно!»       Он вчера так схватил меня за воротник, бугай здоровый, что до сих пор шея болит. Почему, интересно, я такой мелкий? Осторожно покрутив головой, я помял шею руками. Волосы были отвратительно грязными и жирными. Когда теперь удастся помыться? Интересно, где тут местный сброд освежается? Если я не доберусь до воды в ближайшее время, то вши доберутся до меня. Я хорошо помнил, как это мерзко, когда у тебя в башке шевелятся мелкие кусачие твари. Готов душу продать за кусок мыла и горячую воду. Не ценил, как, оказывается, здорово, что вода есть – кран открой и мойся сколько влезет.       Голова заболела. Если учесть, на чём я сегодня спал, то неудивительно. С самого детства привык спать на двух подушках, мама приучила. Зачем я вспомнил? Кирпич, завернутый в свитер – вот моя подушка на сегодня. Не-е-е, мне всё-таки повезло с этим подвалом. Как бы я ни мёрз весь день на улице, самое главное – спать в тепле: это я усвоил твёрдо. Но сейчас надо попасть в подъезд и раздобыть еды. Он обещал. Знаю, он едва меня выносит. Я прям такой ужасный? Хорошо, что хоть согласился прикрыть меня: я целых три дня у него выпросил. Назар. Первый день       И куда всё это деть? Я в который раз оглядел батарею флаконов на полочке в ванной. Что время делает с людьми… В свои шестнадцать, не раздумывая, полжизни бы отдал за то, чтобы всё это иметь. Сейчас же такие запахи вызывали отвращение. Я бы и дезодорантом не пользовался, если бы не повезло наткнуться в аптеке на тот единственный – «никакой». Хотя, кого я обманываю, пользовался бы, конечно, только подобрал бы что-то минимально пахучее.       Сам не понял, что такое вдруг случилось, но на первом курсе выкинул всю свою туалетную воду. Опротивело. Стало казаться, что она пахнет одинаково – «Красной Москвой». Сильнее или слабее, но только этот запах. Омерзительный. Хорошо, что женщин в моей жизни не предвидется: если они утром не выльют на себя по ведру рвотно-сладкого парфюма, то день будет прожит зря. Вот эти два флакона - тёмно-синий и прозрачный, – брендовые запахи, подарили. Выбросить жаль.       «Красная Москва». У моей бабушки в серванте, за откидной дверцей бара стояла красно-белая коробочка с жирными пятнами, от которых она казалась грязной и старой. Бабушка, когда что-то доставала из-за своей тайной дверцы, всегда давала подержать коробочку, наверное, чтобы я не мешал. От картона пахло удушающе расплывчато: и сладко, и противно одновременно.       Эта таинственная для меня, пятилетнего, дверца закрывалась на тугой поворот ключа, и поэтому, как я ни пыжился, справиться с ней не мог. В детстве родители каждый год отправляли меня на лето к бабушке, загород, и я много лет не оставлял попыток самостоятельно открыть замок. Упрямо, снова и снова, стоя на стуле, зажимая между покрасневших и ноющих ладоней головку ключа, затаив дыхание и налегая всем телом, пытался повернуть эту противную железяку. Однажды показалось, что ключ поддался, но вошла бабушка, угостила хорошим шлепком, согнала со стула и убрала ключ в карман.       А сколько там хранилось всего интересного!.. Красиво переливающиеся рюмочки, например. Если их выставить по росту на залитый солнцем стол, потом расставить ещё раз, уже по степени пузатости, а потом снова – по парам... Но это только когда их мыли к гостям. Много места занимала цветная жестяная коробка. Если её потрясти, она громыхала громче, чем все бубны в моём детском саду на утреннике. Жаль, но посмотреть, что в ней, было нереально: крышка, казалось, приклеилась намертво. Помню ещё гранёный стакан, заполненный разноцветными пуговками и несколькими деревянными бочонками от лото, толстыми, потемневшими от времени и множества рук...       Внутри бара была стеклянная полка. Я, маленький, доставал только до нижнего отделения. Всё, что находилось наверху, угадывал через прозрачную преграду: наверняка что-то ещё более интересное, нежели внизу. Узнавались лишь два детских кубика. Зачем их туда положили? Они мои? Было страшно спросить – вдруг прогонят?       Та самая красная коробочка с пятнами стояла прямо перед глазами, и именно её мне не то что брать, даже трогать не хотелось. Но я послушно держал её в руках, пока бабушка занималась своими поисками. Однажды я от скуки открыл коробку и достал наполовину пустой флакончик с тёмно-жёлтой жидкостью – запах стал ещё сильнее и противнее. Бабушка забрала духи, отвернула крышку и, резко качнув в руках флакон, мазнула мне под носом пальцем:       – Хорошо пахнет? Это, внучек, «Красная Москва», самые лучшие духи!       Я не согласился, я тёр нос, пытаясь содрать с себя ненавистный запах.       Но это не отбило желание каждый раз, как я слышал знакомое скрежетание ключа в замке, бежать со всех ног к серванту и ждать, когда откинется дверца. Я переминался с ноги на ногу, вытягивался в струнку, изо всех сил вцеплялся в дверцу побелевшими пальцами, стараясь подтянуться, дёргал бабушку за край халата, если она слишком долго загораживала обзор, и смотрел, смотрел, перебегая взглядом с одного недоступного мне сокровища на другое, делая попытки дотянуться хоть до чего-нибудь. Хотелось перетрогать всё, кроме чёртовой «Красной Москвы».       Чаще всего остального бабушка доставала почти чёрную пивную бутылку с едва различимыми сквозь темноту стекла белыми мелкими цветами. Именно её я хотел потрогать больше всего, она магнитом притягивала мой взгляд. Завораживал контраст цветов: мрачной непроницаемости стекла и нежных фарфоровых лепестков, загадочно мерцавших из глубины. Там ещё много чего лежало, стояло, что давно стёрлось из памяти. Как же мне хотелось остаться одному около этого чудесного шкафа!       Бабушка давно умерла, и ключ удивительно легко повернулся в замке, когда я, уже студент, снова оказался перед закрытой полированной дверцей бара. Тогда и узнал, что в бутылке плескалась настойка от ревматизма: водка и цветки сирени. Удивительно, но эта заурядная примитивность содержимого и то, что я смог, наконец, подержать бутылку в руках, не разрушило её сказочный ореол. Давно я не был в доме бабушки, но, вполне может быть, что почти выдохшаяся настойка до сих пор там.       Сегодня мне на объект: проконтролировать устранение недоделок перед госкомиссией. Лишь документы взять на работе и ещё раз переговорить с Дим Димычем.       По сравнению со вчерашним днём на улице ощутимо подморозило, и я надеялся быстро управиться, чтобы не торчать на продуваемой всеми ветрами верхотуре с электронной рулеткой в руках, от холода отбивая чечётку зубами.       Жаль, что мой дом построили раньше, чем стали делать в подобных застройках подземные парковки. Вечером нелегко найти свободное место, чтобы поставить машину, а утром – можно оказаться запертым с двух сторон профессиональными чайниками, бросающими свои «помойки» не так, как положено, а так, как умеют. Из-за чего приходилось некоторое время кататься взад-вперёд, выкручивая руль в попытках выбраться.       Наше строительное управление находилось не так далеко от моего дома – можно быстро дойти пешком, но, если планировались выходы на объекты, то не находишься. Будучи ещё совсем зелёным, я себя, как специалиста, представлял работающим исключительно за столом. Но теперь... Проводить все дни в офисе уже не прельщало. Стандартно в команде я отвечал за эскизы проектов и чертежи, чаще - внутренняя отрисовка, реже - наружная. Чертить, сверять, считать, править, координироваться с остальными членами команды; доказывать с пеной у рта, что должно быть именно так или как раз наоборот; получать ЦУ от ГАП и ГИП и снова править, гипнотизируя монитор, – скучать не приходилось, но мне всё равно чего-то не хватало.       Через три года к моим основным обязанностям Дим Димыч подкинул дополнительные: контролировать устранение выявленных недоделок или брака на объекте, особо ценном для управления. Также требовалось самолично убедиться, что в несущих стенах нет трещин с запредельным раскрытием, что стыки между панелями герметичны и утеплитель нужной плотности уложен на гидроизоляцию, а не на монолит. Вообще, проверку объекта по умолчанию всегда проводит рабочая комиссия, куда я не вхожу, поэтому, когда получалось чаще работать на выезде, контролируя выполнение работ не только на объекте по своему текущему проекту, но и по чужим, выполняя поручения Дим Димыча – это не могло не радовать. Так удавалось отдохнуть от ставших рутиной фасадов и разрезов.       В глубине души я понимал, что дополнительные контролирующие функции, которыми меня наделил Дим Димыч, – не дань моему волшебному таланту видеть стены насквозь или, не дай бог, благодаря особому расположению - просто я никогда не сдавался. И Дим Димыч знал, что я не успокоюсь, пока не разберусь в проблеме или не решу поставленную задачу. К тому же у меня было подозрение, что когда-то управление заплатило нехилый штраф муниципалитету за строительный брак. Поэтому Дим Димыч и начал перестраховываться. Впрочем, и обыкновенное желание быть в курсе всего, что остаётся за пределами начальственных кабинетов, тоже скидывать со счетов не следовало. И, хотя я не чувствовал удовлетворения, перепроверяя чужую работу по прихоти руководства, но увеличившаяся зарплата, как и возможность большей свободы передвижения в рабочее время, усыпляли мой перфекционизм. Опять же была надежда, правда призрачная, на повышение.       Ведущего архитектора наше штатное расписание не предусматривало, как мне сказали по секрету в кадрах. Главный архитектор тянул всё на себе, нередко именно его Дим Димыч назначал руководителем проектов, правда, в очередь с главным инженером. Поэтому шанс подняться у меня имелся, осталось только выбить в департаменте ставку ведущего архитектора.       Выходя из машины, я понял, что забыл дома рабочий планшет. Пришлось возвращаться, время ещё было. Припарковался прямо перед подъездом – всего-то на минуту, взбежал на второй этаж. Когда доставал из кармана ключи, меня вдруг потянуло обернуться. Выше на лестнице, на площадке между вторым и третьим этажами, в испуге прижав руки ко рту, замер нищий пацан. Лет шестнадцати, не больше. Грязный, оборванный, с вытаращенными от страха глазами. Какое-то время мы стояли, застыв, и разглядывали друг друга. Худой, в драной парке на три размера больше, чем нужно, за головой комом топорщился капюшон, в джинсах странного цвета с дырой на колене, которую вполне можно было принять за дизайнерскую, если бы сами штаны не выглядели слишком потасканно.       Он отмер первым и стал быстро жевать: щёки у него были раздуты, значит, он тут ел, а как услышал шум, запихнул всё сразу в рот. Он стоял и яростно двигал челюстями, не спуская с меня испуганного взгляда. Наконец пацан сглотнул и широким потрёпанным рукавом быстро вытер губы.       Никогда не видел в нашем подъезде бомжей. Дом новый, и общий код домофона пока мало кому из посторонних известен. Дим Димыч недавно рассказывал, как его брат тушил горящий матрас бомжа, что заночевал у них на лестнице чёрного хода. Оказывается, маргиналы запросто могут проникнуть внутрь, устроиться на ночлег да ещё и матрас с собой притащить. Интересно, как этот сюда прошёл?       – Я только...       Он будто услышал мой вопрос.       – ...поесть. Вот... – парень выдохнул и сник.       Глядя на это представление, я сразу вспомнил школу: как мы пытались разжалобить своим слезливым лепетом и несчастным видом учителей. Впрочем, парень, может, и не ходил туда никогда. Таких, как он, улица отлично учит подобным штукам – гляньте, какой бедняжка! Кроссовки, небось, спёр у кого-то: почти новые, ослепительно белые.       – Пацан, а тебе не пора?       Он стал ещё несчастнее, если это вообще возможно. Снова вздохнул и, потупившись, пожал плечами.       – Ты здесь жить собираешься?       – Я просто...       – Поел, или что там у тебя, и топай отсюда. – Я толкнул дверь в квартиру и снова обернулся. – Ну и что стоишь? – поторопил я его, потому что уходить он не собирался. Ему кто-то должен вынести еды, что ли?       Где-то наверху раздались шаги. Пацан тут же рванул с места и, обдав меня волной неприятного запаха затхлой одежды и немытого тела, сбежал вниз по лестнице. Стукнула подъездная дверь. Поморщившись, я зашёл в квартиру: планшет, вроде, лежал около компьютера.       Я почти закончил. Сверился с копией акта освидетельствования работ – практически все недоделки устранены, по крайней мере то, что можно было сделать на этапе отделки помещения.       В машине первым делом включил печку: настолько замёрз, что, казалось, ледяные мурашки поселились внутри меня. Я оказался прав: с крыши меня действительно чуть не сдуло. Хотелось горячего чая и... спать. Но сейчас лишь обед и половина рабочего дня впереди. Надо заехать куда-нибудь перекусить, а потом – в управление.       На ужин у меня оставался вчерашний плов. Рис во время готовки опять разварился, и то, что сейчас лежало передо мной на тарелке, напоминало кашу с морковкой и мясом. Однако внешний вид не отражал содержания – мне редко удавалось готовить, чтобы и смотрелось хорошо, и вкус не подкачал.       Выходя из ванной – а согрелся я по-настоящему, только стоя под горячим душем, еда не помогла, – вспомнил сегодняшнего бродяжку. Представить страшно, как в мороз люди могут спать на улице.       Надо будет предложить туалетную воду Сёмке, ему точно понравится. Он все пять лет, пока мы учились в институте, только и делал, что скупал в «Рив Гош» чуть не все бренды подряд – всё искал свой запах. Второй день       Я вышел утром на улицу и впервые за всю зиму услышал скрип снега под ногами – значит, мороз стал ещё сильнее. Солнце слепило глаза. Давненько его не видел. Замедлив шаг, я запрокинул лицо, пытаясь ощутить тепло. Сел в машину, повернул ключ в замке зажигания и сразу включил подогрев сидений. На магнитоле нажал на радио «Релакс» – не люблю современную музыку, когда за рулём. Ледяной после ночи салон постепенно оттаивал.       Весь день я просидел в управлении: морозно и солнечно. Никаких выездов на сегодня не планировалось, но если надо было бы выбирать между скукой и холодом, я всё-таки выбрал бы скуку.       Дома горячий ужин меня не ждал. Никакой не ждал. Плов кончился вчера, и я долго, с тщанием, готовил себе огромный омлет с сыром.       В кровать я лёг с полным желудком и, конечно, спать совсем не хотелось. Может, почитать Куприна? Любой рассказ, всё равно.