Для самого себя. Начало

Третий день       Просыпаться не хотелось: настолько хорошо было под одеялом, что пришлось заставить себя вылезти наружу. Пока искал свежую рубашку в шкафу – до-о-олго искал, – пообещал себе вечером постирать всё, что накопилось.       Выходя из ванной комнаты, услышал с лестницы истошный лай соседского мопса. Первый раз он так захлёбывался. Через некоторое время до меня донёсся недовольный женский голос: хозяйка собаки безуспешно пыталась её угомонить. Я собирался завтракать, но вместо этого, оглядев себя, – вид приличный? – открыл дверь.       Я ошибся. Женщина не мопса воспитывала, а что-то раздражённо выговаривала уже знакомому мне грязному и оборванному пацану.       – Что случилось?       Пока я не заговорил, парень тихонько стоял на пролёт выше и смотрел в пол. Но, услышав мой голос, вскинул голову.       – Представляете, мы с Ферди идём на прогулку, а тут... Представляете?       Я так понял, что весь свой словарный запас хозяйка собаки уже израсходовала.       – Не волнуйтесь, я сейчас во всём разберусь.       – Вот что значит мужчина! – закивала она. – Пойдём, Фердинанд, пойдём, милый. – И, подхватив на руки свою мохнатую табуретку, стала спускаться вниз.       Я ждал, пока до нас перестанет доноситься ворчание недовольного мопса, лишённого возможности высказаться, и сюсюканье его хозяйки.       – Ты тут спал?       – Ага. – Пацан сел на ступеньку. Всё в той же одежде, такой же нечёсаный и, ясное дело, немытый. Казалось, он стал ещё бледнее.       – Что ты здесь забыл?       – Греюсь. А что?       – А что? Ты берега не попутал, мальчик? – Его наглость просто зашкаливала. – Как ты вообще попал в подъезд, кто тебя впустил?       – Код подсмотрел.       Он поминутно оглядывался и бросал настороженные взгляды в сторону лифта.       – Ты теперь так и будешь здесь ошиваться?       – Уйду, уйду. Посижу чуть-чуть и уйду. Не сдавайте меня в полицию, а? – От недавнего нахальства не осталось и следа.       Если пацан задержится ещё на десять минут, как раз с прогулки вернётся мопс со своей хозяйкой. И вот она-то первым делом и позвонит в полицию.       – Есть хочешь?       Он мгновенно встал и улыбнулся. Потом откашлялся и просто кивнул.       В квартире пацан остановился у вешалки и бойко начал снимать свою куртку. Я оторопело уставился на него. В моих планах было дать ему хлеба, ну, может, бутербродов, а он решил, что я позвал его за стол? Нет, всё-таки наглость – наше всё. Не скрывая ухмылки, я наблюдал процесс разоблачения. Пацан стащил парку, подумав, сбросил кроссовки, закатал рукава растянутого, словно рыболовная сеть, свитера и повернулся с такой радостной улыбкой на лице, что моя ухмылка погасла сама собой. Контраст запаха, исходившего от него, и выражение лица – это нечто! Придётся кормить.       – Мой руки.       Он кивнул и тут же исчез в ванной. Я едва успел дойти до кухни, как, наступая мне на пятки, туда же ввалился пацан и прямым ходом, не задерживаясь, рванул к столу, но, наткнувшись на мой взгляд, остановился.       – Да-а-а... – С ним, я так понимаю, невозможно перестать удивляться. – Уж больно ты быстрый.       – Ну вы сказали... Я подумал... Можно?       – Садись уже, теперь-то чего.       Пацан схватил себя за обтрёпанные манжеты, натянул рукава так, что в них полностью скрылись руки и вполз за стол. Спрятанными в рукава ладонями вытер лицо. Лицо стало совсем белым. Или чистым, что вряд ли. Я поставил перед ним тарелку, положил ложку. Отошёл к плите. Овсянка – самый лучший завтрак на все времена.       – Мне не надо ложки. Нормально. Вам мыть меньше. – Пацан шмыгал носом и постоянно сглатывал.       Я взял его тарелку, положил в неё каши.       – Что это? – Он уже сидел по-другому: подложив одну ногу под себя, вторую поставив на свой стул. Ну и поза – кузнечик какой-то.       – Овсянка. Первый раз видишь?       – Что это? – Он, не мигая, смотрел в тарелку.       – Каша. Овсяная крупа, овёс, сваренный в воде. Ну и молока немного, для цвета. Её обычно ложкой едят.       Я не понимал, что делаю: то ли издеваюсь, то ли действительно объясняю. Пацан раздражал не только поведением, но и всем своим видом. И ещё от него воняло.       – А можно это не есть?       Пацан не отрывал взгляда от каши и кривил губы, пальцем ковыряя голую коленку. Из прорехи проглядывала старая болячка, окружённая почти сошедшим синяком, и я ждал: сковырнёт он её или нет.       – Утром самая еда. А тебе особенно, с твоим-то образом жизни... Она только на вид такая, а на вкус нормальная.       – Можно мне что-нибудь другое? – У парня на лице было такое отвращение, будто я ему живых личинок предложил.       – Ничего другого нет.       Я не собирался идти у него на поводу: его привели в дом, кормят, а он ещё и нос воротит! Я сел напротив и принялся за кашу. Может, пацан действительно впервые видит овсянку? Из-под болячки показалась кровь, но парень был настолько занят гипнотизированием своей тарелки, что, кажется, и не почувствовал. Продолжая терзать рану, поёрзал на стуле: грязная коленка уже во всей красе возвышалась над столом, и я следил за убегающей под рыхлый материал джинсов красной каплей. Грязные, обломанные ногти... Он вообще руки мыл или так, намочил слегка?       – Можно хлеба? – Я увидел его страдальческие глаза и сморщенный нос. – Ну пожалуйста, я не могу такое есть. Меня вырвет.       И почему я подумал, что парень не знает про овсянку? Видно же, терпеть её не может, а значит, ел уже. В каких-то благотворительных столовых, или в приёмнике, или мама в детстве кормила – не родился же он сразу на улице. Только мне до этого нет дела.       – Сейчас ты идёшь в ванную и нормально моешь руки. Съедаешь овсянку и получаешь хлеб с маслом, сладкий чай. Вопросы?       – А можно сначала бутер с чаем? Пожа-алуйста...       – Ещё слово – и ты выкатишься отсюда. Кстати, там в шкафчике под раковиной есть перекись и вата: обработай колено. Мне не улыбается после тебя дезинфекцию заказывать. На случай СПИДа и всего остального.       Он запустил руку в дыру на штанах, вынул, изучил свои пальцы, потом сполз со стула и ухромал в коридор, припадая на кровоточащую ногу.       Я уже пил чай, когда пацан появился в дверях кухни.       – Можно и мне чай?       – Овсянка. Не нравится – вымётывайся. – Я шёл на принцип, сам не знаю зачем.       – Ну почему я должен...       – Как тебя зовут? – оборвал я. Не хватало ещё о еде спорить.       – Алексей. Лёшка. – Он сел за стол с таким видом, будто вернулся в пыточную.       – А фамилия?       – Зачем? – Он так испугался, что схватил ложку со стола и, зачерпнув уже застывшую кашу, запихнул себе в рот.       Настала моя очередь кривиться – такой овсяный холодец я и сам бы есть не стал. Но разогревать в микроволновке – слишком жирно будет. Пусть ест и проваливает! Действительно, на кой чёрт мне понадобилась его фамилия?       Когда с кашей было покончено, я подвинул к нему кружку с чаем и упаковку сливочного масла. Пока он давился кашей, я успел налить заварки с кипятком, нарезать белого хлеба, достать масло из холодильника. Лёшка убрал руки со стола и наклонился ближе к столешнице – чуть не лбом упёрся и засопел.       – Теперь что?       – А сахар?       – Давай быстрее. – Я достал из шкафчика сахарницу. – Тебе два бутерброда хватит? – Я уже жалел, что затеял всю эту благотворительность.       Он кивнул и с жадностью смотрел, как я разворачивал упаковку масла, резал его и перекладывал желтоватые пласты на хлеб. Я решил не мазать, а просто клал масло на хлеб. Закончив с одним куском, посмотрел на Лёшку и положил сверху ещё слой масла. Повторил ту же процедуру с другим куском хлеба. Получилось пятьдесят на пятьдесят: масла и хлеба поровну. Сытнее будет. Лёшка ожил и, не отрывая глаз от бутербродов, придвинул к себе сахарницу и стал сыпать песок в кружку. Когда от сахара жидкость в кружке увеличилась чуть не на четверть, Лёшка остановился, схватил бутерброд, откусил сразу половину и запил чаем.       – Помешать не хочешь?       – Хасем? А... кахехно. – И поболтал кружкой в воздухе, расплёскивая чай по столу. А он юморист!       – Может, ложкой? Или пальцем удобнее?       Лёшка взял ложку и долго громыхал ею в кружке. Если я сегодня не умру от своего человеколюбия, то оглохну точно. Не успел я оглянуться – бутерброды были проглочены, кружка опустела. Лёшка сидел и разглядывал её дно: там, скорее всего, осталась сахарная гуща, и в эту минуту он наверняка раздумывал, отправить её себе в рот или оставить как есть.       – Тебе в туалет не надо? – Я решил так поторопить пацана.       – В туалет?       – Я ухожу. Думаю, что тебе тоже пора.       – Пора? Куда? – Он обескураженно уставился на меня.       – Не знаю куда. Куда-то. Ты же где-то живёшь? Наверное.       Я собрал посуду и поставил в мойку.       – Да, но разве…       – Да. Без «разве».       Если я не выйду из дома через минуту, Дим Димыч оторвёт мне голову. А сегодня у меня по плану самый наш геморройный объект.       – Можно я возьму немного хлеба?       – Бери весь.       Лёшка медленно поднялся, неловко цапнул оставшийся хлеб и остался стоять у стола.       – Пакет дать?       Он, продолжая смотреть на меня застывшим взглядом, поднёс к губам взятые им полбатона и откусил кусок со стороны горбушки.       – Может, тебя надо устроить в приёмник?       Что я нёс? Я понятия не имел, где находятся эти приёмники и как туда попадают такие, как этот. У нас в городе вообще есть какие-нибудь ночлежки или приюты? Насмотрелся фильмов... У кого узнать-то, позвонить ноль два? Нет, пора закругляться. Хотел накормить – накормил, а дальше пусть сам выкручивается. Ведь жил же он как-то до меня.       Лёшка тем временем набил полный рот хлеба и пытался насухую его проглотить. Кажется, я это уже видел.       Я налил в стакан воды и протянул ему. Он выпил половину, дожевал хлебный ком, но так и продолжил стоять, гипнотизируя меня жалостливым взглядом. Если я правильно понял, пацан решил, что после завтрака последует и ужин, и ночлег заодно.       – Хватит, – я подтолкнул его к двери, – я на работу, а ты не знаю куда, но тоже куда-то двигаешь.       В коридоре я одевался, отвернувшись от Лёшки и надеясь, что в его хламиде, бывшей когда-то паркой, насекомые завестись не успели. Окрыл дверь и махнул рукой на выход. Лёшка смотрел на меня и не трогался с места.       – Слушай, как там тебя, пацан, глаза не сломай и двигай уже отсюда.       Он опустил взгляд, шмыгнул носом и вышел. Повернув ключ в замке и обойдя пацана, я сбежал по лестнице вниз. Когда за мной грохнула металлическая подъездная дверь, ощутимо полегчало. Нас словно отрезало друг от друга – и сразу ушло чувство вины, даже задышалось свободнее. Какое мне дело до беспризорника, их тысячи, может быть, ходят! А вот после работы надо будет хорошенько помыть посуду, раковину в ванной, все полотенца кинуть в стирку – не подхватить бы чего.       На объект я прибыл, когда на площадке перед въездом почти не осталось места из-за начальственного автотранспорта, – все на месте, значит. Ещё с улицы заприметил небольшую группу в спецовках, толкавшуюся возле здоровенного бугая, тоже в спецовке. Шум, крики, заунывные причитания. Бугай – наверняка бригадир – морщился, матерился как-то отрывисто, без огонька, но заткнуть всех гомонящих не пытался. Я подошёл, представился. Мгновение – и мы с гигантом остались вдвоём. Узнав, в какой стороне искать прораба, я освободил здоровяка для дальнейших препирательств с рабочими.       – Проблемы? – задал я вопрос прорабу после приветствия.       – Это вас не касается. Сильно интересуетесь – начальник строительства просветит, если сочтёт нужным. У меня не так много времени. – Он отступил и приглашающим жестом указал дорогу.       Излазив все девять этажей, мы остановились на третьем. Под лестничным маршем недалеко от окна кто-то отгородил куском выщербленного гипсокартона небольшой закуток: пара ящиков, стоящих на боку, и тусклая лампочка над головой.       – Может, в бытовку спустимся? Там никого нет сейчас и удобнее, чем здесь. Василь, – проорал он в лестничный пролёт, – чтобы через секунду этой херни здесь не было. Пожарка сожрёт с говном!       В ответ на его зычный вопль не раздалось ни звука.       – Мне надо пять минут, – сказал я, устраиваясь на одном из ящиков.       У меня свои были резоны не идти с ним в бытовку. В его «кабинете» я точно не смогу нормально дышать, к тому же хотелось всё-таки узнать, что у них тут происходит, – на месте больше шансов. Сюрпризы, ещё и отсроченные, Дим Димыча точно не обрадуют. Хорошо, если они и впрямь к строительному управлению не имеют никакого касательства.       Распрощавшись с прорабом, я разыскал начальника участка. Вместе с ним мы посмотрели пару спорных мест в чертежах. Я ещё раз сверился с пометками, которые делал во время обхода. Да, сроки горят, но, с другой стороны, я не видел ни одного объекта, сданного точно к запланированной дате.       – У вас тут что-то серьёзное произошло, или это ваши внутренние дела? – Я не мог уйти, не узнав в чем дело.       По глазам видел, что начальник участка, как и прораб, ничего рассказывать не собирался.       – Не в вашей компетенции, – хмыкнул тот.       – Ну нет так нет. По акту промежуточных работ мы пробежались... – Пора мне закругляться со своей активностью.       – У двоих из первой бригады разрешение на работу закончилось, не продлили! – Начальник участка снял каску и вытер лоб. – А клялись-божились... Утром нам позвонили и сказали – «идёт проверка». Я решил – очередная облава на нелегалов. Думал, куда деть этих умников, а это... из управления.       – Они на объекте?       – Пропуск им заблокировали. Я раскидал их работу по остальным в бригаде, только что с того? У них руки из того места растут, не то что...       – Насколько мне известно, в ближайшую неделю из миграционной никто к вам не придёт. Так что есть шанс успеть продлить патент.       Вернувшись домой, я тщательно протёр стол, помыл посуду, дезинфицирующим средством прошёлся по раковине, ванне. После этого ужин готовить сил не осталось, поэтому я сварил две сардельки и три яйца – самое лёгкое из того, что принёс из магазина. Вынул из банки последний скрюченный маринованный огурец.       Перед сном заполнил барабан стиральной машины: рубашки, бельё, пара полотенец. Джинсы и носки – завтра.