Пыль тяжёлым серым мхом густо покрывала пол, стены, заполняла трещины деревянных панелей, узоры рам. Мелкие частички от дуновения морозного свежего ветра затанцевали в отблесках неяркого дневного света. Они забились в нос, защекотали внутри, заскребли… Тишина пустого холла давила на уши. А Факир всё смотрел и смотрел, и не мог оторвать взгляда.
На толстом слое пыли явственно виднелись следы ног.
Аотоа шумно выдохнул. Факир едва не подпрыгнул от неожиданности.
— Кто-то здесь побывал до нас, — медленно повторил критик.
Он осторожно вошёл вслед за Факиром, рассыпая по засаленному коврику снег с ботинок. Аккуратно присел на корточки, наклонился к чётким, явным, будто намеренно дразнящим их отпечаткам. Он, кажется, даже дыхание задержал — словно боясь ненароком сдуть их, потревожить.
Факир прикрыл дверь, отрезая себя и друга от тусклых лучей зимнего солнца. Темнота накрыла их с головой — лишь для того, чтобы через секунду рассеяться в мерцающем красноватом свете зажёгшихся вдруг настенных светильников, рядами уходивших вглубь холла.
Аотоа изумлённо поднял голову.
— Невероятно, — прошептал он.
В наступившей тишине Факиру показалось, что по опустевшему дому прокатился почти неслышный и как будто бы насмешливый вздох…
С минуту они молчали, прислушиваясь к звукам пустоты, наполняющим жилище Маэстро. Затем Аотоа, опомнившись, вновь склонился над неожиданной находкой.
— Посмотри, — позвал он, не поднимая головы. Говорить было тяжело — пыль забивала горло, мучительно терзая лёгкие.
Факир присел рядом с другом.
Следы были глубокими, но не свежими — их уже успело припорошить тонким серым слоем. А ещё они были… маленькими.
— Это следы
ребёнка! — Аотоа старался не повышать голоса. Царившая в доме атмосфера была подобна атмосфере собора — страшно было даже подумать о громком звуке, резком движении, неподобающем жесте…
В пыльной выемке отчётливо остался отпечаток узкой стопы, кукольной ножки, маленького каблучка. Но как мог попасть в такое место ребёнок?
— Удзура?.. — тихо предположил критик.
— Нет. Её ножки намного меньше… Этому ребёнку, наверное, было лет восемь, может, десять, — Факир, не удержавшись, протянул руку и тронул, нет, почти погладил место, где ступила нога маленького человечка… К подушечкам пальцев тут же пристала мягкая серая масса, — И они выглядят даже старше, чем сама Удзура…
Он вновь поднялся и впервые толком оглядел холл. Тёмное дерево. Резные панели. Некогда алая, а теперь выцветшая и посеревшая от пыли ковровая дорожка. Мрачные картины на стенах, от этой же пыли потерявшие всякую связь с реальностью… Неужели когда-то это место называли домом? Неужели кто-то жил здесь, неужели чувствовал уют и защищённость? Он не мог даже вообразить подобного.
Аотоа оторвал внимательный взгляд от пола, поднялся, разминая затёкшие ноги.
— Как мог попасть сюда ребёнок? Сквозь то препятствие, на которое я натолкнулся? — негромко заметил он, расстёгивая пальто.
Факир удивлённо воззрился на критика. Сам он об этом даже не подумал.
— И ещё. Зачем он был здесь? Смотри, — он прочертил в воздухе кривую, прослеживая путь таинственных отпечатков, — они исчезают в одной из комнат, а потом тем же путём, — он прочертил дорогу назад, — возвращаются. Словно он точно знал, куда шёл.
— Какая бессмыслица… — пробормотал Факир.
Аотоа, собравшись с духом, шепнул:
— Пора двигаться дальше. Нам нужно найти мансарду. Кабинет Маэстро там. — И он, аккуратно подхватив корзинку, двинулся вперёд по коридору.
Они намеренно избегали закрытой двери, за которой исчезали следы, проверив сначала остальные три. Первая вела в узкую, жалкую кухоньку, заставленную проржавевшей посудой. Вторая — в ванную комнату, чистую, не тронутую плесенью, но тоже покрывшуюся толстым серым слоем пыли, сквозь который проглядывали изящные узоры на кафеле и штукатурке. Третья дверь вела в крохотную спаленку — совершенно пустую и предназначенную, видимо, для гостей. И каждый раз, как они открывали очередную тяжёлую, скрипящую петлями дверь, свет в комнатах сам собой зажигался навстречу им — красновато-жёлтый, тусклый… Они заходили внутрь, оглядывались, но ни в одной из комнат не нашли того, что искали — лестницы наверх.
Наконец, они остановились перед последней, четвертой дверью. Аотоа обернулся и не смог подавить усмешки. Вектором прочерчивая путь, исчезали за их спинами две запутанные цепочки следов — таких же, как и найденные ими, но больше, свежее и бесцеремонней. Критик повернулся и открыл последнюю дверь.
Первым, что он увидел — и едва подавил зародившийся в груди крик — были два внимательных, тёмных глаза, цепко въевшихся в его лицо из темноты.
Но тут вспыхнула лампа, и у пианиста отлегло от сердца — это был всего лишь портрет… Но боже, сколько жизни было в этих нарисованных глазах!
В огромной раме посреди комнаты висела картина. Величественная, потемневшая от въевшейся серости, но казавшаяся живой… Аотоа, благоговейно затаив дыхание, подошёл ближе, не замечая, что ступает в точности по детским следам. Табличка на посеребрённой раме скупо гласила: «Х. Дроссельмаер, год такой-то». Портрет Маэстро.
С полотна на него ясными, прищуренными глазами смотрел сам Великий Сказочник. Лицо еще не успели избороздить старческие морщины; лишь только угрюмые складки на лбу и у губ выдавали в нем человека скрытного, многое пережившего… Аотоа поглядел в угол холста, узнав в подписи автора картины подпись придворного художника «кукольного государства», в голове сопоставил даты. Определённо, портрет был написан в течение тех лет, что были охвачены дневником. А значит, нарисованному на холсте мужчине было лет тридцать пять-сорок.
Маэстро был изображён в придворном костюме, сидящим в кресле — вальяжная, непринуждённая поза выдавала в нём некоторое легкомыслие, а вот выражение хмурого лица говорило о властной жестокости. И всё же Дроссельмаер был по-своему красив. Аотоа мог понять, как человек такой наружности и такого темперамента мог с лёгкостью покорять женские сердца… Он вглядывался в черты своего кумира, пытаясь отыскать хоть какие-то признаки фамильного сходства. Ему показалось, что форму носа — прямого, заострённого и чуть длинноватого — он унаследовал именно он сказочника. Но вот сходство с Факиром было колоссальным. Тот же разрез глаз, та же смугловатая кожа (или это лишь въевшаяся в старую краску грязь?), те же буйные тёмные волосы, длинные, собранные в конский хвост и еще почти не тронутые сединой. Те же руки — широкие, квадратные ладони, немного узловатые в суставах пальцы, но сильные и даже изящные… Аотоа охватила дрожь. Неужели Факир станет таким когда-то?
Он повернулся к другу. Тот смотрел в проницательные глаза портрета, но лицо его оставалось бесстрастным. Ничего нельзя было прочесть в этом выражении, кроме безотчётного, упорного, жутковатого внимания. Словно прадед и правнук старались переглядеть друг друга сквозь века и холст. И когда Аотоа уже показалось, что портрет вот-вот моргнёт, он заметил кое-что еще.
— Смотри, Факир!
Сказочник вздрогнул, прерывая контакт взглядов, и проследил за рукой Аотоа, что указывала на какое-то пятно на портрете. В самом центре картины, на колене Маэстро, краска казалась чуть ярче, чем в других местах. Присмотревшись, Факир понял — это был след крохотной детской ладошки, стёршей с холста немного пыли. Такая же отметина при ближайшем рассмотрении оказалась и на именной табличке…
— Ребёнок подходил к портрету, — констатировал Аотоа, — только зачем?
Факир посмотрел себе под ноги. Отпечатки ножек обрывались у рамы — словно дитя некоторое время стояло близко-близко к изображению, рассматривая его, изучая…
— И продолжаются там, — голос Аотоа упал до надсадного, нервного шёпота.
Следы, отходящие от портрета, вели к… лестнице, и скрывались на втором этаже, что они так искали.
— Невозможно, — выдохнул критик, — чертовщина! Что же происходит?!
Он подхватил с пола свою корзинку и ринулся наверх, даже не заметив огромной библиотеки, дюжины стеллажей, окружавших портрет и десятки лет назад погасший камин. Факир, бросив прощальный взгляд в сощуренные глаза, поспешил следом.
Лестница действительно вела к маленькой дверке — казалось, что за ней не может быть ничего, кроме захламлённого чердака.
Аотоа, пожалуй, слишком резко распахнул дверку, взметнув в воздух облако вязкой вековой пыли. Зашуршали древние листы…
Лучшим определением этой комнаты было бы словосочетание «творческий беспорядок». Факиру мгновенно припомнилось старое как мир изречение о господствующем над хаосом гении. Потому что, видят боги, здесь царил настоящий хаос.
Каждая горизонтальная поверхность небольшой комнаты — письменный стол, стул, кресло-качалка, ободранный, просиженный кожаный диван, тумба и даже узкий подоконник — были завалены разрозненными листами бумаги, хрупкими, хрустящими, готовыми рассыпаться в пыль от малейшего прикосновения. Корзина для бумаг была заполнена скомканными клубочками, и ими же, словно снежками, был щедро осыпан пол. Единственными знаками хоть какого-то домашнего уюта служили пара домашних тапок, по-восточному остроносых, украшенных потускневшей, но богатой вышивкой, да старый, некогда алый, а теперь побуревший от времени длиннополый халат. Стены были заставлены грубыми, даже не покрытыми лаком стеллажами, под завязку набитыми толстыми папками. Факир охнул — точно в такие же папки он подшивал и свои сочинения…
Следы вели к одному из стеллажей. На третьей полке, у левого края, одна из папок и полка перед ней была много менее покрыта пылью, чем её близнецы… Без сомнений, ребёнок знал, куда идти и что делать.
Аотоа схватил папку и перевернул. На обложке красивым почерком с завитушками было размашисто написано: «Принц и Ворон». Факиру показалось, что пол внезапно ушел у него из-под ног… А критик трясущимися, как в припадке, руками, открыл папку. С дюжину страниц из самого начала были грубо, неровно вырваны, оставляя лишь несколько слов:
«…и он, последний раз обернувшись, покинул своё королевство, дабы дать бой Великому Ворону.»
И уже на следующем листе стояли первые слова сказки, которую Факир и Аотоа знали едва ли не наизусть:
«Когда-то давным-давно жил на свете…
Принц».
Мифо дремал, закутавшись в одеяло. Поездка в город за покупками вымотала его настолько, что даже яркий свет настольной лампы, бьющий прямо в лицо, не мог помешать его сну. Голова Принца покоилась на коленях читающей Ру, то и дело ласково пробегающей пальцами по снежно-белым, пушистым как облако волосам мужа. За окном в непроглядной темноте чуть шевелил кроны деревьев холодный, колючий ветер.
Теперь им отвели небольшую, но уютную квартирку в преподавательском корпусе. Там останавливались приезжие приглашённые специалисты и жили те из профессоров, кто по тем или иным причинам не имел в городе своего дома: например, декан художественного факультета располагался в комнатах вверх по лестнице, а апартаменты на первом этаже занимал сам директор Академии — доктор Дореми.
И вот – наконец-то! – там же поселили и Мифо с Ру. Пока они официально числилось всего только помощниками нового преподавателя балета, но это только пока… Оба с радостью предвкушали момент, когда получат собственный класс. Теперь же они просто наслаждались своим новым положением, и, если удалиться от высоких материй, — отдыхом и мягкостью огромной, королевского размера кровати.
На стене танцевала тень Ру, склоненной над книгой – пышные волосы в дрожащем, неровном свете газовой лампы напоминали взъерошенные вороньи перья. Мифо вздрогнул во сне и издал тихий, тревожный стон…
Широкая прямая дорога оканчивается массивными, окованными железом воротами. Крепостная стена нависает над головой. За ней виднеются сторожевая башня и мрачные, тонкие шпили замка. Над воротами сияет на солнце вычищенный до блеска герб: Лебедь и Соловей на фиолетовом с золотом поле. Ворота медленно открываются…
— Мифо?
Принц, вздрогнув всем телом, широко раскрыл светлые глаза. Правая рука, выпростанная из-под одеяла, тянулась куда-то к потолку, силясь шире открыть тяжёлую дубовую створку.
— М-милый?.. Всё хорошо? – с тревогой в голосе позвала Ру.
Мифо перевёл невидящий, изумленный взгляд на жену. Телу было ощутимо жарко – затылок обжигало невидимое солнце, между лопаток струился пот под прилипающим к коже плащом, а лицо словно покрывал тонкий слой вездесущей дорожной пыли. В ноздри бил густой запах лошадиного пота, земли и металла.
Принц вновь закрыл глаза, стараясь вернуть себя туда, откуда всё его существо атаковала неназванная, невидимая сила… Но это не помогло. Последний золотой луч обжёг шею, последний раз качнулось под его весом седло – и мир снова встал на место: привычный, уютный, тёплый и ароматный.
— Что происходит? Что с тобой, любимый? – Ру несильно потрясла его за плечо. Он разомкнул чуть слезящиеся медовые глаза, встретившиеся с вишнёвыми, полными смятения и страха.
— Ру… – он заключил её руки в свои, поднёс к губам – быстро, горячо и нервно. – Мне лишь приснился странный сон…
Напряженное прекрасное лицо разгладилось – Ру успокоенно выдохнула.
— Как же ты меня напугал, глупый… — Принцесса, юркнув к мужу под одеяло, крепко обняла его, уткнувшись носом в шею, – ты пахнешь солнцем… и лошадьми, – через мгновения сказала она с улыбкой.
По телу Мифо пробежала лёгкая дрожь. Значит, это был не сон?
— Что тебе снилось? – ласковая ладонь скользнула по щеке и скуле, поглаживая, успокаивая.
Ощущение, что так изумило его… Оно было не физическим, нет. Оно имело иную природу. Даже скрипящий на зубах песок посреди зимы не поразил Принца так, как это сладкое, томительное предчувствие… предчувствие возвращения домой.
Аотоа, прекрасно понимая, насколько это было бессмысленное предприятие, всё же всеми силами пытался найти пропажу в комнате. Он сновал от стеллажа к стеллажу, осматривая книги, листы и папки, вывернул корзину для бумаг, аккуратно разгладил и осмотрел каждый исписанный листок, некогда выброшенный мастером пера прямо на пол. Он поднимал в воздух столбы пыли, беспощадно вороша чужое прошлое. Факир, чувствуя, что все усилия критика пройдут впустую, опустился на очищенный от бумаг стул, сжимая в ладонях искалеченную рукопись «Принца и Ворона».
Текст после вырванных страниц абсолютно ничем не отличался от печатной версии. И это вводило в ступор. Листы явно забрали совсем недавно — уж точно не в те времена, когда впервые издавались книги Маэстро. Значит, в печать поступила укороченная версия?
— Факир! — воскликнул вдруг Аотоа. Он застыл на месте с одной из папок в руках. Тонкие пальцы его, одежда, лицо и даже волосы были беспощадно перепачканы. — Кажется, я понял! Я понял, почему сказки Дроссельмаера продолжали жить и действовать даже после того, как Книжники вырвали концовки из всех томов в городе! Факир, они не знали про рукописи! Они не вырвали концовок
отсюда! — он обвёл руками стеллажи, ломящиеся от богатого творческого наследия сказочника.
Факир застыл, не в силах шелохнуться. Неужели это возможно? Но, с другой стороны, это многое объясняло. Разве могли какие-то печатные издания иметь большую власть, чем листы, в которые автор лично вложил труд и душу? Факир не мог не ужаснуться коварству своего предка:
— И это объясняет, почему дом так защищен! Старик хотел оградить свои сказки и предотвратить происки Книжников!
— Верно! Они не смогли бы даже приблизиться к этому месту! Хотя… — Аотоа на секунду замолчал, прикидывая, — я уверен, они даже не знают о существовании этого дома. В дневнике Дроссельмаер ясно указал, что избегал встреч с кем бы то ни было в городе, кроме Мадлен…
— Мадлен?
И, пока они собирали в корзину самые исключительные находки, Аотоа подробно рассказал Факиру всё, что знал об отношениях Мадлен и сказочника, щедро сдобрив рассказ собственными догадками. Факир, слушая, задумчиво молчал.
— …И, судя по фамильному древу, которое я разработал, многие женщины в твоём роду впоследствии носили это имя.
— В том числе моя мать, — почти неслышно вставил Факир. Юноши, нагруженные папками и документами, спускались на первый этаж по лестнице.
— Именно. Но самой Мадлен в твоей родословной нет. Твоя семья берёт начало от жены Маэстро, Греты, которую он бросил, когда ему не было ещё и тридцати. Информацией о других его потомках я не располагаю, — сокрушённо закончил Аотоа. Когда они проходили мимо цепочки детских следов, что привела их в эту комнату, он со злостью стёр часть из них резким движением башмака, подняв в воздух пыльный всполох.
— Зачем он сделал это, чёрт? — выругался критик сквозь зубы.
— Может, когда он приходил, страницы уже были вырваны? — предположил Факир, впрочем, сам сомневаясь в своих словах.
— Ага, конечно, — проворчал Аотоа, застёгивая пальто, — тогда он просто зашёл посмотреть? И именно на эту рукопись? Не будь смешным, Факир.
Юноша вновь взглянул на отпечатки маленьких ножек в вековой пыли. Невозможно было понять, как давно они были оставлены. Десять лет назад? Двадцать? А может, и ещё позже?
— Он, наверное, уже совсем взрослый… — пробормотал юный сказочник.
— Если ещё не умер, — недобро фыркнул Аотоа, открывая дверь и впуская в тёмный холл дневной свет. Тусклые светильники, мигнув, погасли.
Когда они вышли на мороз, Факир с удовольствием вдохнул полной грудью ледяной, обжигающий лёгкие воздух. С затхлым духом мёртвого дома, после которого он чувствовал себя нечистым, липким, наконец, было покончено, и он с облегчением принялся отряхивать со штанин крупные серые пятна.
— Ну и вымазались же мы с тобой, — Аотоа выглядел расстроенным. Он так и не смог найти среди стеллажей других дневников Маэстро. — Скажи, Факир, что ты собираешься делать с этим домом?
— В каком смысле? — не понял Факир. Он поднял взгляд на резное чудо зодчества, мрачное, угрюмое.
— Ты — единственный наследник Дроссельмаера. И дом по праву принадлежит тебе.
— Он мне не нужен. Пусть стоит себе дальше, — Факир полубезразлично пожал плечами, — от прадеда мне не нужно ничего.
И они, развернувшись к дому спиной, поспешили к приозёрному коттеджу Факира — отмыться и как следует отдохнуть.
Мифо был счастлив. Ну, во всяком случае, если бы его спросили, он ответил бы именно так. У него было всё. У него была любовь Ру, взаимная, крепкая; у него были замечательные друзья, которые готовы были пожертвовать для него всем; у него было любимое дело, искусство, которому от отдавался без остатка и в котором был много лучше, чем просто хорош… И всё же в последние месяцы его стало одолевать смутное беспокойство. Он и сам не мог четко осознать, что же скребет и тревожит его в самой глубине сердца. Но он точно знал, что там есть что-то, что мешает ему быть по-настоящему, безмятежно счастливым…
Он стал вдруг подолгу задумываться, размышляя о странных вещах. Странные мысли одолевали его еще задолго до видения этой ночи. Сначала он гнал их прочь, неосознанно уберегая душу от тревоги. Затем потихоньку стал впускать в своё сознание, поддаваться им… Пока, наконец, не принял.
А думал он о том, что же такое на самом деле – Принц.
Принц – защитник слабых, спаситель невиновных, тот, кто любит всех и вся в этом мире. Для него всегда было именно так. Но… Но разве Принц – это еще и не наследник престола? Разве Принц – это не сын Короля и Королевы?
Простая, вроде бы, мысль. Но стоило ему коснуться её даже краешком сознания, как он ощущал в груди пугающую, глухую пустоту – словно вновь его сердце было неполным… от этой непривычной хандры его могли излечить только общество Ру, дружеские вечера, чаепития и совместные репетиции.
Такие, как сегодня. После очередной совместной тренировки Мифо и Факир возвращались по домам. Шагая по промёрзшим, но ярким от рождественских украшений улицам, они, прикрывая рты шарфами, тихо беседовали ни о чем и обо всем на свете.
— Факир, ты, случайно, не разбираешься в геральдике? — спросил вдруг Мифо посреди разговора о кулинарных успехах Ахиру. Он неосознанно прятал от друга напряжённо хмурое лицо, и старался сделать голос как можно более беспечным.
Факир пожал плечами.
— Не особенно. Никогда ею не интересовался. Но, думаю, ты можешь спросить у Аотоа. Сомневаюсь, что есть хоть одна область знаний, в которой
он не разбирается.
Факир тоже нервничал. Он ещё не решил, стоит ли поведать Мифо об их с критиком вчерашней находке. Сказка «Принц и Ворон» напрямую касалась судьбы его друга, но он не видел смысла тревожить его, пока сам не узнает достаточно.
— Ясно. Спасибо, Факир.
— А ведь завтра Рождество, – неожиданно высказался сказочник, похрустывая снежным ковром под ногами. – Первое Рождество, которое вы с Ру справите с нами!
Принц согласно кивнул, охотно переходя к новой теме.
— Очень жаль, что в прошлые года никак не получалось отметить вместе. Но в этот раз всё будет иначе. В этот раз мы встретим Рождество всей семьёй, — он тепло улыбнулся другу.
— Да… Я пригласил к нам Аотоа. Обычно в это время года его отец возвращается погостить, но сейчас, видимо, что-то не срослось. Ты не против? — Юноши бодрым шагом вошли в торговый квартал, искрящийся красными, зелёными и золотыми огнями, пестреющий украшениями, но в этот час практически пустой.
— Это замечательно. Аотоа тоже член семьи, — кивнул Мифо.
И остановился. До ушей его донеслись звуки песни.
Дверка одного из магазинчиков, несмотря на мороз, стояла распахнутой настежь. Из-за неё на полутёмную улицу лился уютный оранжевый свет, танцуя среди сугробов, расцвечивая здание весёлыми бликами. Лавочка порядком походила на ажурный пряник. Припорошённая снегом, она была от крыши и до крыльца увешана рождественскими декорациями: обмотанная ярко-зелёной мишурой труба, на крыше — муляж саней Святого Ника, тянущиеся по водостоку мигающие гирлянды, бумажные снежинки на окнах, на двери — внушительных размеров праздничный венок.
Из-за двери доносился бодрый голос. Внутри кто-то громко и чисто распевал рождественскую песенку.
Достань омелу
И ёлку ставь, пока не
Пала духом я!
Украсим ветки!
Я, может, тороплюсь, но
Мне иначе нельзя!
Стала я на год старее,
И на год грустнее,
И на год бледнее,
Нá год холоднее,
И мне нужен добрый ангел,
Что меня согреет:
Нужна щепотка Рождества!*
Юноши остановились посреди улицы, с удивлением прислушиваясь к задорному мотиву. Почти смеющийся, голос взлетал ввысь, к тёмному зимнему небу. Он звенел и переливался, он играл, он словно щекотал что-то внутри, и Мифо сам не заметил, как начал улыбаться. Звуки то приближались, то отдалялись — как будто их источник перемещался по комнате. И вдруг — ни Принц, ни сказочник этого не ожидали — голос зазвучал близко-близко, и на мороз, не замечая нежданных слушателей, выскочила поющая девушка с полной коробкой украшений в руках.
Похоже, холод её совсем не донимал: она была без пальто, в одном только свитере, с которого ухмылялась весёлая оленья морда; в темные волосы вплетались игрушечные оленьи рога на ободке, а на носу мерцал красный накладной нос Рудольфа. Из улыбающегося рта струились облачка пара. Не переставая петь, девушка принялась развешивать по подоконникам цветастые рождественские чулки.
Нам нужны немного света,
И немного смеха,
И немного песен,
Чтоб не смолкло эхо;
А еще нам очень нужно
"Счастливо и долго",
Нужна щепотка Рождества!*
Ловко привесив последний чулок, она подхватила опустевшую картонку и обернулась, встретившись с Принцем взглядами. Голос оборвался на середине ноты. С секунду девушка стояла неподвижно, с удивлением вглядываясь в его фигуру из полутьмы надвигающейся ночи. Затем, смутившись, сконфуженно и торопливо, едва ли не вприпрыжку, скрылась в лавочке.
На холодную улицу опустилась тишина. Факир и Мифо переглянулись; Принц почувствовал вдруг острое сожаление, когда песенка подошла к концу и веселый голос смолк. Он словно птицу с ветки спугнул. А сказочник лишь пожал плечами. Юноши побрели своей дорогой, увязая в сугробах.
Вдруг Принц почувствовал, как что-то оттянуло его куртку сзади. Он обернулся, но успел заметить только краешек свитера, скрывшегося за распахнутой дверью. Факир тоже повернулся, удивлённо приподнимая брови. И завёл руку за голову.
Кое-как изогнувшись, Мифо нашарил в капюшоне что-то твёрдое, вытащил, поднёс к глазам. В раскрытой ладони лежал завернутый в тонкую папиросную бумагу улыбающийся пряничный человечек, щедро украшенный белой и зелёной глазурью. В руке Факира гордо раскинула лучи пряничная звезда. А из магазинчика вновь зазвучала прерванная мелодия.
