Потерянные истории

      Мифо считал гудки. Длинные, безразличные, монотонные: один, второй, третий, четвёртый… За стеной слышался весёлый плеск: Ру принимала ванну. И у Принца в запасе был примерно час.       Он нервно накручивал витой провод на палец, сам не понимая, что именно испытывает в эту минуту. Чего больше в его душе — тревоги или предвкушения? Сомнения или решимости?       Наконец, после шестого гудка, в ухе раздалось шуршание, а за ним — голос. Мифо от неожиданности едва не выронил трубку. — Дом Левентини, — неожиданно весело поприветствовал пианист. — Э, да… Аотоа? — справившись с нежданным комом в горле, проговорил Принц. На другом конце провода, помимо слов юного критика, ему почудился еще какой-то звук, похожий на… птичий щебет? — Доброе утро, Мифо, — узнав говорившего, уже не так бодро поздоровался Аотоа. — Ты что-то хотел?       Принц глубоко и медленно выдохнул, собираясь с силами, и лишь затем заговорил: — Да, извини за беспокойство. Видишь ли, недавно я заинтересовался кое-чем, и Факир посоветовал обратиться к тебе. — Я слушаю, — в трубке снова послышалось странное щебетание, но теперь оно показалось Мифо немного ближе. — Смог бы ты проконсультировать меня по вопросам геральдики? — изящные пальцы свободной руки опустились к заранее подготовленному толстому блокноту и принялись поигрывать карандашом.       Пару секунд Аотоа не отвечал. Щебет утих, но вместо него раздалось негромкое шебаршение — словно критик закрывал ладонью трубку. Наконец, он задал встречный вопрос: — Что именно ты хотел бы узнать? — и, даже прежде чем Мифо успел открыть рот для ответа, Аотоа перебил сам себя. — Послушай, давай я просто принесу тебе несколько книжек на эту тему, хорошо? — Он, похоже, даже не удивился его просьбе, словно занятой взрослый в ответ на наивный вопрос ребёнка. В отдалении снова защебетала невидимая птица.       Пару секунд Принц бессмысленно изучал взглядом блокнот. Затем, поняв, что пауза несколько затянулась, проговорил: — Да… Это было бы замечательно. Тебя не затруднит? — Никоим образом. Отдам их тебе у Факира. Я буду там через час. — Мы с Ру подойдём чуть позже. — Хорошо, тогда до встречи, — критик явно заторопился закончить и без того короткий разговор. Голос его снова приобрел непривычную весёлость, которая так удивила Принца в начале их беседы. — До встречи. Большое спасибо за помощь! И еще раз прости за беспокойство. — Не извиняйся. Всего хорошего, — и Аотоа повесил трубку.       Еще с минуту Мифо полубессмысленно вслушивался в короткие гудки, за которыми, казалось, всё еще различал звонкое щебетание. Взгляд его блуждал по пустой странице блокнота, пальцы крепко сжимали карандаш. Разговор с критиком, торопливый, скомканный, оставил в душе лёгкое ощущение сумбура. Положив заливающуюся тревожным гудением трубку на рычаг, он присел на кровать.       Может, так даже лучше. Да, определённо. Так он сможет изучить то, что его волнует, вдали от чужих глаз; сможет избежать неловких вопросов, пока сам не будет готов рассказать всё Факиру и остальным. Так будет правильней.       Мифо успокоенно улыбнулся и, захватив с кровати полотенце, вошел в ванную к плескающейся в ароматной от розового масла воде жене.       Снежный буран за окном улёгся только под вечер. Он неожиданно разразился утром — за Принцем и Принцессой, пришедшими к друзьям праздновать Рождество, едва успела закрыться дверь, как на город налетел штормовой ветер. И только с наступлением темноты он, наконец, прекратил завывать в каминной трубе и стучаться в окна, завершившись так же внезапно, как и начался. Занесённый снежным покровом дом вздохнул с облегчением.       Факир, ворча про себя, но отказавшись от всякой помощи, отправился расчищать крыльцо при свете фонаря. Снега намело так много, что он едва смог открыть дверь. Такой зимней бури Кинкан еще не видел.       Девушки суетились на кухне, из которой сладко тянуло запахами готовящейся пищи: запекающейся индейки, фруктового кекса, пудинга. Удзура, за эти годы так и не выросшая ни на йоту, и, видимо, навсегда оставшаяся в теле неугомонного, жизнерадостного, наивного ребёнка, усердно мешала им, чем могла. Мифо пытался предложить и свою помощь — но был со смехом выставлен за дверь этими тремя полными энтузиазма хозяйками. Пианист, выглядящий неожиданно оживлённо, особенно по сравнению со своим обычным видом, отдающим строгой прохладой, читал, расположившись в широком кресле и непринуждённо закинув ногу на подлокотник.       Несмотря на своё обещание прибыть к Факиру раньше Мифо, он пришёл едва ли не через час после него и Ру, неопределённо отговорившись "делами". Щеки запыхавшегося критика ярко алели от мороза, очки, когда он спешно ворвался из бурана в тёплый коридор, мгновенно запотели. За ворот пальто, в карманы, в капюшон, в ботинки его набились целые сугробы снега, а с волос и брюк обильно капало, поэтому от помощи по дому Ахиру его освободила, посадив обсушиваться у уютно горящего очага. Когда Мифо подошёл к нему за обещанными материалами для исследования, пианист сидел в кресле и старался согреться, кутаясь во всё еще влажный сапфирово-синий шарф и мирно прихлёбывая горячий кофе. — Думаю, этого пока хватит, — прокомментировал он, отдавая Принцу объёмную, богато украшенную тиснением книгу. Приняв изящное издание из рук его, Мифо, сам не зная, зачем, спросил: — Ты завёл себе канарейку, Аотоа? Критик недоумённо приподнял бровь и посмотрел на Принца долгим, вопросительным взглядом. Мифо почувствовал себя так, словно сморозил страшную глупость. — Не понимаю, о чём ты, — пианист пожал плечами. — О. Прошу прощения. Видимо, показалось, — Мифо, чуть замявшись, поспешил перевести тему. — Э-м... Симпатичный шарф. — Благодарю, — неожиданно улыбнулся критик. — Это подарок. — Вижу, Ахиру делает успехи в вязании, — похвалил Принц, возвращая Аотоа улыбку. — Он не от Ахиру, — уклончиво ответил Аотоа и на весь вечер спрятался за томиком Гофмана, предоставив Мифо самому себе. Настроение у него было до странности приподнятым, вопреки мокрым насквозь ногам и строгому запрету Факира на исследование наследия предка в праздник.       Убедившись, что все в доме, кроме него самого, чем-нибудь да заняты, Мифо уединился в уютном кабинетике Факира. Том, что критик принёс из своей личной библиотеки, был переплетен в тёмно-синий сафьян; обложку украшала серебряная кайма из буковых листочков и плодов граната. На корешке красовалось вытисненное витиеватым готическим шрифтом название: «Введение в геральдику».       Взволнованный Принц погрузился в чтение.       На этот раз ему стоило лишь слегка напрячься, чтобы вновь почувствовать ласку ветра, терпкий запах дороги, горячие поцелуи солнца на своей шее. И герб — он во всей красе предстал перед внутренним взором. Он казался Мифо родным, намертво сросшимся со всем его существом, оставившим след на всей его жизни. Никогда раньше он не испытывал этого сладкого ощущения причастности, духовной близости не с человеком, но с собственным прошлым… Во всяком случае, ему казалось, что не испытывал.       И потому незнакомые строки не открыли ему ничего нового, а лишь подтвердили то, что Принц и без того ощущал где-то глубоко внутри — словно ему пытались рассказать что-то, что Мифо знал когда-то, но позабыл…       Блестящее, светлое золото щита есть королевская власть, сила правителя, подаренная Солнцем.       Тёмный, глубокий фиолетовый — пурпур — являет могущество и щедрость сердца и духа.       Прекрасный Лебедь, расправивший белоснежные крылья — чистота и мудрость, что уравновесят силу…       И только маленький, хрупкий Соловей — Мифо чудилось, что он с обожанием смотрит на прекрасного собрата из нижнего угла щита — вызывал у него недоумение. Крохотной певчей пичужке в книге были посвящены всего три строчки: «Символизм основан на красоте пения соловья. Песня соловья связывалась как с радостью и любовью, так и с болью (потерей близкого человека, тоской о Рае). Среди основных значений называют: муки и экстаз любви; духовное единство с природой».       Раз за разом вчитывался Мифо в эти простые строки, и не знал, что и думать о них. Какова связь его рода — а он уже давно перестал сомневаться в том, что герб принадлежит именно ему — с этой некоронованной птичкой?.. Но всё же и к ней он испытывал особую, грустную нежность, причин которой не мог объяснить даже себе самому.       В комнату тихо, без стука, скользнула Ру. — Вот и ты, — проговорила она с лёгким упрёком, опустив ладони на плечи мужа. — У нас всё готово, пора садиться за стол. Не хватает тебя одного.       Мифо не ответил, задумчиво скользя взглядом по неясным строкам.       Ру, перегнувшись через его плечо, прочла подчёркнутый карандашом отрывок. Принцесса коротко вздохнула. Мифо не мог не рассказать ей всё той ночью. Она, чуткая, настороженная, сразу же осознала важность этого «просто странного сна». Именно её губы впервые произнесли слово, которого Мифо внутренне страшился. Видение. — Когда ты собираешься рассказать Факиру? — тихо проговорила она, поглаживая мягкие, белоснежные пряди.       Мифо встрепенулся, будто пробуждаясь от дрёмы: — Потом. Не сейчас… Не сегодня, — внезапно он ощутил острое чувство вины перед другом. Факир имеет право знать — ведь то, что касается возможных проделок Маэстро, касается и его потомка… Но сегодня праздник: нельзя портить его возможным призраком надвигающейся тревоги. — Не сегодня, — повторил он уже увереннее, откладывая книгу и стыдясь признаться себе в том, что сам не знает, чего он боится. — Тогда давай поторопимся. Все уже сели за стол. Ждут только нас, — Ру ободряюще и ласково улыбнулась, беря мужа за руку и утягивая прочь из полутёмной комнаты.       Уже давным-давно стемнело. Со свечей капал на скатерть красноватый растаявший воск, но, впрочем, никто не обращал на него внимания. Утомленная Удзура дремала в кресле у камина, сжимая в ладошке надкусанный ломтик кекса. Ахиру, измотанная работой на кухне, тоже, кажется, клевала носом. Бокал с глинтвейном стоял перед ней нетронутым: напиток уже давно успел остыть. Рыжеволосая голова то и дело клонилась к груди.       Вечер прошёл чудесно. Девушки постарались на славу: Рождественский ужин превратился в настоящий пир. Не переставая, звенели бокалы — друзья поздравляли друг друга множество раз, на всякий лад, желая того и сего, и всего на свете. Удзура, не в силах усидеть на месте, то и дело спускалась под стол и ползала там, постукивая в барабанчик, хватая старших за коленки и катая под их ногами подаренную Хароном искусно вырезанную из дерева крохотную повозку. Ей так и не хватило терпения, чтобы раскрыть подарки с утра. Факир благодушно произносил тосты с гордым, чуть вальяжным видом хозяина дома. И только Ахиру улавливала в его лице крупицы тщательно скрываемого напряжения: сказочника одолевали те же мысли, что мучили перед ужином Принца. Аотоа охотно поддерживал беседу, но всё-таки упорно отказывался от шампанского. Ру беспрестанно смеялась — вино всегда действовало на неё так.       И, однако же, после десерта, кофе и глинтвейна сил на разговоры не осталось ни у кого. В столовой воцарилось сытое, дремотно-ленивое молчание, которому способствовали не только плотный, вкусный ужин, но и тихая, журчащая где-то на фоне музыка и красноватое мерцание свечей — единственного источника света в комнате. Мифо показалось, что он вот-вот провалится в сон, как вдруг…       За окном что-то громко зашуршало. А затем в окно врезался мягкий снежный комок.       Аотоа встрепенулся. Синие глаза на мгновение блеснули любопытно, живо — а может, это лишь мелькнул в его зрачках отблеск горящей свечи.       Новый снежок звонко шлёпнулся в стену у самого окна.       Теперь уже проснулись все. Факир торопливо развернулся на стуле, вглядываясь в непроглядную темень за стенами дома, в которой слышались приглушенные голоса и взрывы смеха. Ахиру сонно потирала глаза, не понимая, из-за чего все повскакивали с мест. А Удзура бегом припустила к окну и запрыгала под ним, стараясь дотянуться до подоконника.       О раму ударился ещё один снежный комочек, а за ним еще и ещё. Похоже, дом атаковала хорошо вооружённая армия. — Что там? Ну что там, ну, дзура? — куколка сгорала от любопытства.       Аотоа сидел прямой, как натянутая струна, собранный — и до того напоминал учуявшего опасность зайца, что Мифо едва не рассмеялся.       Голоса за окном стали громче, а затем превратились в дружный, кипучий хор: — Вы-хо-ди! Вы-хо-ди! Вы-хо-ди! — скандировали они, перемежая возгласы смехом.       Первой сорвалась с места Удзура. Детская непоседливая натура несла её навстречу неизвестному — проще говоря, она побежала к двери. За нею, едва не опрокинув стул, кинулся и Факир — не из любопытства, а чтобы поймать торопыгу. Следом выскочил Аотоа — он первым добрался до двери, хоть и сидел в самом дальнем углу стола. Затем, опомнившись, поспешили и остальные.       Торопливо натянув на вертящуюся Удзуру курточку, сказочник распахнул дверь.       Света тусклого фонаря над порогом хватало только на то, чтобы с горем пополам осветить крыльцо. Но ночь стояла ясная, лунная и звёздная, и Факир с лёгкостью разглядел за кругом света группу людей — человек десять.       Это были сплошь молодые люди, их ровестники — они весело сияли белозубыми улыбками во тьму. Яркие разноцветные шапки сидели, как попало; несколько курток были расстегнуты нараспашку; многие ночные посетители наклонились, чтобы слепить себе еще боеприпасов. Но как только дверь с шумом распахнулась, они, словно по команде, выпрямились и встали длинной линией на границе света и тени.       Мифо с любопытством глядел на весёлых незнакомцев из-за плеча Ахиру. Он обменялся удивлёнными взглядами с Факиром — тот, похоже, тоже не знал, что происходит. А Аотоа вдруг усмехнулся.       По импровизированной шеренге прокатился дружный вздох — и поздние гости неожиданно запели.       Факир изумленно поднял брови: ему еще ни разу не приходилось видеть настоящих сантаславов. Старая традиция рождественских колядок в Кинкане давно увяла — может, потому, что в нём до недавнего времени стояло бесконечное лето. Многие зимние праздники из-за этого утеряли всю свою прелесть. Уже много лет никто в городе Золотого Гуся не пел рождественских гимнов среди белых сугробов, под нежным пологом падающих снежинок…       Стоило ему лишь подумать об этом — и с неба, как по волшебству, медленно посыпались крупные, пушистые белые хлопья, путаясь в волосах поющих, собираясь на плечах и шапках.       От их мелодии на душе у него потеплело. Словно что-то размякло, оттаяло внутри — и хоть на улице и стоял мороз, он почувствовал себя на удивление согретым. Его широкая, смуглая ладонь в темноте нащупала маленькую ладошку Ахиру.       Мифо мирно улыбался. Голоса поющих завораживали: их тихое, трепетное «Аллилуйя» поднималось к самым небесам, отчего-то растрогав внезапно почувствовавшего себя невероятно счастливым Принца.       Аотоа прислонился плечом к дверному косяку. Мифо впервые за вечер прочёл на его лице выражение полного покоя — вся его привычная сухость испарилась без следа, сменившись ясной, удивительно доброй улыбкой — которая, если честно, ужасно понравилась принцу.       Юные сантаславы — юноши и девушки — довели свою нежную песнь до конца. И уже второй раз за два дня Мифо с сожалением подумал, что хотел бы, чтобы музыка никогда не иссякала. Было в их голосах что-то близкое, милое сердцу — как и в голосе той весёлой девушки-лавочницы. И он с грустью вздохнул — счастливый и печальный одновременно.       Прерывая наступившую тишину, Удзура задорно захлопала в ладоши, заливаясь звонким смехом. Тут же ладони поднял и Мифо — и вот уже все обитатели дома от чистого сердца аплодировали участникам нежданного концерта. Молодые люди, посмеиваясь и фыркая, принялись шутливо раскланиваться.       Когда они закончили, уже чуть подмёрзшие слушатели снова приветствовали их овациями; Ахиру сбегала на кухню, по подсказке Факира собрав на небольшой поднос традиционное подношение — с десяток пирожков и бутербродов. Гости поблагодарили хозяев, торопливо расхватали угощения, пожелали гостям приозёрного коттеджа весёлого Рождества и — совершенно неожиданно — брызнули в разные стороны, скрывшись из виду словно по волшебству — так же, как и появились. В снегу, не приближаясь к светлому кругу от фонаря, осталась лишь одна фигура — самая маленькая из всех.       Девушки, видимо, не заметив её, поспешили обратно в гостиную — отогреваться, ведя за собой капризничающую, упирающуюся Удзуру.       Аотоа же, напротив, сделал шаг из дверного проёма, ступив на снег. — Давно не виделись, — тихо проговорил он. Изо рта его вырвалось облачко пара. — О да, — ответил такой же тихий голос, в котором на мгновение проскользнула смешинка. — Невероятно давно.       Как Мифо ни щурился — он не мог разглядеть лица говорившего сквозь темноту и мягкую пелену снежинок. — Не ожидал, что вы и сюда доберётесь. — Сам виноват, — казалось, тёмная фигура улыбалась, — что спрятался так далеко! Но нельзя же было оставить тебя без праздника. — Надо признать, я удивился, — проговорил Аотоа. Похоже, он даже не замечал, что Мифо и Факир стоят достаточно близко, чтобы расслышать каждое его слово. Да и собеседник его, похоже, не замечал тоже… — Рождественская ночь полна сюрпризов, — ответили ему. — По-моему, всё сюрпризы на сегодня кончились, — в голосе критика Мифо на секунду послышалась лёгкая грусть. — Кто знает. А теперь возвращайся-ка в дом. Простудишься же, — пожурила тень на снегу. — С Рождеством тебя, — развернувшись, она сделала шаг прочь. Мифо, приглядевшись, увидел, что из-за деревьев ей машут шапками и бутербродами, зазывая к себе, несколько нечетких фигур задержавшихся сантаславов. — И тебя… С Рождеством, — негромко поздравил Аотоа, махнув озябшей рукой удаляющейся спине.       Мифо осторожно протянул Факира за рукав, и двое друзей скрылись в столовой прежде, чем он успел повернуться.       Глоток свежего зимнего воздуха после вина и сытного ужина пошел впрок: компанию неудержимо клонило в сон. Когда Аотоа, вновь раскрасневшийся на морозе, вернулся в комнату, со стола было уже убрано, а обитатели дома готовились отправиться по кроватям, последний раз желая друг другу счастливого Рождества. — Аотоа, ты не обидишься, если я постелю тебе в гостиной? — виновато спросила Ахиру у критика. — Ру и Мифо не поместятся на диване. — Пусть ложатся в гостевой, — пианист спокойно пожал плечами, — меня диван вполне устроит. — Замечательно! — с благодарностью воскликнула Ахиру и, зевая, вышла из комнаты. — Доброй ночи, Аотоа, — Мифо, незаметно приблизившись, пожал все еще холодную ладонь, — и счастливого Рождества. — Счастливого Рождества, — эхом повторила Ру, мягко прикасаясь к плечу пианиста. — С праздником, — ответил критик. Выражение выжидательной настороженности, с которым он вернулся в комнату, исчезло с его худого, красивого лица, оставив вместо себя легкую, приятную, чуть усталую улыбку. Ощутив, что пожатие Принца ослабло, он бережно накрыл своей рукой изящную ладошку Ру.       Почувствовав холод его пальцев и смутившись, Принцесса опустила взгляд и поспешила прочь из комнаты, взяв под руку мужа.       Факир, наблюдавший за сценой, неодобрительно нахмурился, но потом лицо его разгладилось, и он дружески похлопал критика по плечу .       Когда сказочник выходил из комнаты, он неожиданно столкнулся с Мифо. Тот словно ждал его, прислонившись спиной к стене и немного напряженно скрестив руки на груди. Но как только янтарные глаза его встретились с темными изумрудными глазами Факира, Принц ласково улыбнулся: — Я забыл пожелать и тебе доброй ночи, мой рыцарь, — шепотом сообщил он, делая шаг навстречу.       Они вместе прошли по коридору, остановившись у лестницы на второй этаж. Спальня хозяина дома располагалась там, гостевая же — внизу. Когда Факир уже занёс ногу над первой ступенькой, Мифо как бы невзначай обронил: — Мне нужно будет рассказать тебе что-то. Завтра. Наедине. — Он придал своему лицу спокойное, приподнятое выражение. — Хорошо, — так же беззаботно ответил сказочник, — завтра обязательно поговорим. — Добрых снов, Факир. — Доброй ночи, Мифо.       Сказочник стремительно взметнулся вверх по лестнице. — Счастливого Рождества, — тихо пожелал Принц, провожая его взглядом. В сердцах обоих затаилась тревога.       Мифо заснул не сразу. Долгое время он судорожно ворочался на непривычной, кажущейся неуютной постели в маленькой гостевой спальне приозерного коттеджа. Когда же его наконец сморило усталостью, возбужденное, встревоженное сознание заполонили странные, пугающие образы. То ему чудилось в полусне, что в комнату через окно вступает тонкая фигура Принцессы Тютю, тянущая за собой плачущую копию Принца — осколок Страх; то казалось, что свернувшаяся калачиком под его боком Ру обрастает жесткими, царапающими кожу вороньими перьями; то видел он, как Факир, рассечённый пополам, тонет в темном море чернил; то с ужасом наблюдал, как Аотоа, жадно улыбаясь, рвет перед ним на части фамильный герб… Лицо пианиста во сне застилала сумеречная пелена, делая выражение далёким, нечётким; тощие, словно у скелета, неожиданно сильные пальцы с легкостью уничтожали богатую ткань. Он с усмешкой выдрал с фиолетового поля маленького золотистого Соловья и, скомкав, сунул в нагрудный карман. Мифо протягивал руки, силясь остановить демонического Аотоа, но тщетно; пытался кричать — и не мог выдавить из себя ни звука… Чужая, костлявая ладонь уже приближалась к белому Лебедю.       Но коснуться его не успела. Изображение птицы засияло вдруг неземным светом — и сон переменился.       Он, умело правя лошадью, ворвался во внутренний двор. Множество лиц встретили его там: слуги и грумы кланялись наследному Принцу. Залаяли собаки, заржали кони, а со ступеней дворца навстречу ему поспешил мужчина: могучие плечи прикрывала пурпурная мантия, отделанная горностаевым мехом, на широкой груди звенела, блестя чистейшим золотом, толстая цепь с медальоном в виде распахнувшего крылья Лебедя. Буйную гриву белоснежных, словно ландыши, волос, венчала корона. — Сын! — глубокий, сильный, взволнованный голос отозвался в некогда разбитом на части сердце щемящей, любящей болью. — Свершилось! Матушка ожидает тебя! — Отец!       Мифо, как ошпаренный, вскочил с постели. А рядом с ним, разбуженная его вскриком, села перепуганная Ру.       Утро Факира началось чересчур рано. Его крепкий сон был прерван громким стуком дверной ручки о стену. Он еще не успел разлепить глаз, а нарушитель его спокойствия, прогремев по комнате, уже запрыгнул к нему на постель и затормошил крепко закутавшегося в одеяло рыцаря. — Ну, сколько можно спать, Факир? Святой Ник принёс подарки! Вставай! — по-детски непосредственно верещала Ахиру, норовя залезть тёплыми ладонями в тугой одеяльный кокон и щекотно тыча сказочника в ребра.       Еще толком не проснувшись, Факир, сдавленно фыркая, сгрёб свою невесту в охапку и подмял под себя, изобразив недовольство. — Почему бы не дать человеку поспать? Всё-таки сегодня выходной! — проворчал он притворно.       Ахиру буквально светилась от счастья: от широкой, искренней улыбки сморщился в гармошку вздёрнутый, щедро обсыпанный ярко-рыжими конопушками нос, в небесно-голубых глазах плескалось тепло ушедшего лета, а маленькие ладони, выпроставшись из захвата Факира, ловко обвились вокруг его смуглой шеи. — Чем раньше встанешь — тем больше времени на отдых, — смеялась Ахиру, обнимая его.       Нежно улыбнувшись, побеждённый её обаянием, Факир нагнулся и поцеловал девушку в лоб. — Дай мне умыться, тогда спущусь, — пошёл он на компромисс. — Так уж и быть, — Ахиру вновь залилась звонким смехом, — буду ждать внизу! — и, резво соскочив с его постели, она вприпрыжку выскочила из комнаты. — Без меня не открывай! — крикнул ей вслед Факир и, улыбаясь, направился в ванную. Когда он вышел оттуда, умытый и посвежевший, его тихо поприветствовал сидящий на всё еще расстеленной постели Мифо: — Доброе утро, Факир.       Принц, в противовес бодрой, словно жаворонок, Ахиру, выглядел, несмотря на всю свою чарующую красоту, потрёпанным и уставшим. Лёгкие его волосы, постоянно пребывающие в живописном беспорядке, казались ещё более взъерошенными, чем обычно; с прекрасного лица сбежали краски, а веки слегка набухли. — Доброе, — изумлённо проговорил Факир, присаживаясь рядом с другом. — Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он с беспокойством. — Плохо спал, — Мифо посмотрел в глаза Факиру со всей серьезностью. — Я должен рассказать тебе кое-что.       И он, еще сильней понизив голос, рассказал сказочнику всё: про первый свой сон, который Ру упорно называла «видением», про герб, что он мог без труда описать во всех подробностях, про книгу по геральдике, одолженную у критика, и почерпнутые оттуда сведения, про восхитительное, ни на что не похожее чувство родства, что он испытал впервые за много лет, и, наконец, про невозможно яркое и взбудоражившее его видение сегодняшней ночи — теперь уже и сам Мифо начинал верить в его мистическое происхождение.       Как он волновался, пока рассказывал — не передать. Торопился, перескакивая с мысли на мысль — особенно когда описывал могучего беловласого короля, назвавшего его сыном. И чем больше говорил, тем больше изумлялся своему прежнему желанию утаиться от друга. Сейчас его конспирация казалась не более чем ребячеством, игрой буйного, встревоженно воображения. Факир слушал молча. Лицо его хранило серьезное, внимательное выражение, и Мифо был бесконечно благодарен другу за то, что ни разу не был перебит. Когда его речь подошла к концу, он, уже от одной возможности поделиться своими заботами ощутивший колоссальное облегчение, вопрошающе заглянул в тёмные, пьянящей зелени глаза друга.       Тот глубоко вздохнул, словно собираясь с мыслями. — Я хочу попросить у тебя прощения, друг мой, — сказал он вполголоса, — я скрыл от тебя кое-что. И после твоего рассказа мне стало ясно, что это, может быть, даже важнее, чем я предполагал вначале.       Настала его очередь вести монолог.       История о доме старого Дроссельмаера Принца почти не удивила, но вот услышав о судьбе собственной сказки, Мифо потерял дар речи. Значит, было что-то до «Принца и Ворона»! Значит, то, что он принял за сны, было, возможно… воспоминанием? — Скорее всего, так и есть, — согласился с его предположением Факир. — Нам стоит ввести в курс дела Аотоа. Он поможет с материалами, которые мы раздобыли в доме моего прадеда. Возможно, нам удастся найти пропавший кусок… — Моего прошлого, — закончил за него Мифо. Он внезапно остановился и заключил Факира в самые крепкие объятия, на которые был способен. — Я не устаю благодарить провидение за такого друга, как ты.       Факир улыбнулся, с трудом подавив возникшую в голове мысль: «Благодарить нужно не провидение, а моего сумасбродного предка».