Изменение.

Что всего хуже в этой непростой жизни, знаете? Вполне возможно, вы даже не сталкивались с этим эпизодом в своей жизни. И это здорово, если так. Ведь всего хуже — неизвестность, это тяжёлое время между надеждой и пониманием всей безнадёжности этой надежды. Вот и Люк мысленно метался по этому замкнутому кругу, когда надежда падала под беспощадностью холодных строк правил. Покушение на жизнь вышестоящего военного, тут даже речь не о главкоме так таковом, это однозначно — приговор без права обжалования. Но внутри всё ещё тлела искорка этой немыслимой надежды, что разберутся, что найдут эту странную неисправность… Эта пытка продолжалась долго. Или просто обман натянутых как струна нервов. Чтобы не скатиться до истерики (а даже это было достаточно близко), Люк глубоко вздохнул, прикрыл глаза и откинулся на стенку своей камеры. Холодно… Здесь так холодно и одиноко. Вейдер, внутри своей медитационной камеры, погрузившись в относительный покой Силы, вздрогнул, ощутив всплеск отчаяния, валом прокатившийся по нитям Силы в этот момент. Ему не нужен был свет, чтобы видеть. Не поменяв позы, даже не раздражаясь от внезапного нарушения своего покоя, лорд вновь расслабился, погружаясь в море Силы, которая сегодня была странно тиха, навевая… Он вновь на планете-пустыне. Здесь тепло, даже жарко. Море песка перед глазами. Вспомни. Помнишь мелодию шуршащего песка, перекатываемого ветром? Ты забыл. Помнишь зной полуденных Братьев? Нет. Силуэт зыбкой фигуры вдали, женский силуэт… Ситх непроизвольно стиснул пальцы в кулак. Сердце и хотело бы, но не зачастило, только где-то внутри кольнуло отстранённой болью. Это не его воспоминания, отстраниться, только слушать… Понять. Люк улыбнулся, подставив теплу лицо. Когда-то ему было там тяжело, всё раздражало, просто бесило. Терпел, ждал, надеялся… Смирялся? Он говорил себе, что это обман зрения, мираж. Такое в пустыне бывает, даже оазисы показываются. Силуэт продолжал стоять на вершине бархана, временами становясь более чётким. Люк всматривался в образ женской фигуры, но то ли мираж, то ли призрак пустыни стоял, повернувшись к татуинцу спиной. Вейдер чуть дёрнул подбородком, шевельнулись губы, бросив приказ, не просьбу, в Силу. «Не смей!» Но когда это стремление узнать новое было для молодости под запретом? Запрет подстёгивает преодолеть себя, это опасно, но это так увлекает… Ветер принёс шёпот пустыни: «Не смей». Люк вновь прищурился, прикинув как далеко этот мираж. Да мираж ли? На глазах, в какие-то считанные мгновения странный мираж обрёл плотность, проявилась на миг ткань платья. Люк шагнул вперёд, взбираясь на соседнюю дюну, когда женщина внезапно обернулась к нему лицом. Улыбнулись карие глаза, ветер донёс новую фразу, переплетённую с шелестом песка:  — Живи и не сдавайся. Губы на становившемся прозрачном лице улыбнулись с тронувшей душу улыбкой. Улыбкой, полной гордости, любви и грусти. Щёку ветер погладил теплом прикосновения бесплотной ладони…  — Мой сын… Система пискнула, когда дыхание внезапно, без видимой аппарату причины, дало сбой. Писк вырвал из медитации, заставив когда-то голубые глаза открыться, вглядываясь в непроницаемую тьму камеры. Островок тишины, отрезанный от внешнего мира. Там, где ты один на один с собой.  — Мама… Ты помнишь. «Живи и не сдавайся». Люк вжался затылком в ледяную стылость камеры, ощутив безмерную тоску по чему-то, что всегда жило в его душе. Ожидание чуда. Что однажды… Не сбылось. Тёплая капелька скатилась из-под зажмуренных век. И только левая щека ещё хранила призрачное тепло ладони на коже. Парень прижал свою ладонь, стараясь сохранить это ощущение тепла. Карие глаза, тонкие черты лица, алые губы… «Мама?» И едва приметный кивок тёмноволосой головы. И ладонь, прозрачная ли, реальная ли, прижатая к груди.  — Живи — и не сдавайся…