наперегонки

Постсинкопальное состояние заменяет беспокойный урывчатый сон, действительно схожий с обмороком. Его то со всего размаху бросает в темно-синюю пучину, заставляя задыхаться, не в силах зацепить легкими кислород, то вытягивает обратно на мелководье, сдирая о прибрежные камни влажную переохлажденную кожу. Чимин барахтается в собственном сознании, пытается бороться с ним и остановить сбои в системе, сопровождающиеся отключением процессоров. С первым восприятием реальности приходит жуткая головная боль, она дрелью просверливает в темени лаз, рвясь на свободу, будто бы из центра мозга. Кряхтя, Чимин осторожно дотрагивается до лица, ощупывает скулы, подбородок, спускается к шее и тут же со страхом отдергивает руку, пальцы натыкаются на твердый засохший кровоподтек – больно дотрагиваться почти до всего левого участка шеи, синяк расползся пятнами по медной коже, словно яд от змеиного укуса. Чимин пытается сглотнуть вязкую слюну, но на языке развернулись пески Сахары. Он уверен, что не пил спиртного прошлой ночью, не принимал ничего сомнительного, честно говоря, не притронулся даже к воде, опасаясь подмешанных туда наркотических веществ, учитывая, какие отбитые слои современной молодежи собрались в заброшенных закутках в поисках чего-нибудь, способного разбавить их пресные дни одиночества. Воспоминания о ночи покрыты мутной пленкой, будто кто-то простирал в воде грязное белье хозяйственным сильно пахнущим мылом. Сквозь мыльные разводы слабо проглядывается затуманенный образ Чонгука, прильнувшего к Чимину, вдавившего его в стену, его руки обвиваются вокруг талии, случайно соскальзывая под просторную алкоголичку и задевая оголенное тело ледяными пальцами. Они с силой сжимаются на посиневших участках кожи, перебирая темные пятнышки, словно клавиши фортепиано, со вкусом. Восстановленные ощущения притупляют головную боль, отводя ее на второй план, дыхание невольно учащается, Чимин пытается разглядеть комнату, в которой очнулся. Ею оказывается что-то схожее с гостиной, пережившей постапокалиптическое время: пустые смятые пластиковые стаканчики обнаруживаются под спиной, пролитая водка впиталась в подошву кед, а на ладонях обнаруживаются терпкие табачные полосы, кто-то затушил бычок о его правое запястье. Чимин глубоко вдыхает густой, еще невыветрившийся, порочный запах, пытаясь прийти в себя. В комнате он не один: по углам развалились и другие полуживые тушки не дошедших до дома подростков; парень с короткой стрижкой ворочается среди объедков, закашливается и засыпает вновь. Смольные пепельные отметины никак не стираются с кожной поверхности, Чимину очень хочется скинуть непригодную уже кожу, прикинувшись змеей, но не в его компетенции носить этот образ. Острый горячий язык Чонгука обводит контур выступающих вен на еще девственной шее. Картинка приобретает четкость, несмотря на чиминовы сопротивления. В момент нападения кобры он задерживает дыхание, безобидный изначально поцелуй превращается в укус, во рту проступает вкус собственной крови на чужих губах. Чимин сглатывает солоноватую слюну, жмурится, но сопротивления больше не выказывает – растворяется в ярких обнаженных образах. Распространившийся яд шипит, впитываясь в рану и проникая в кровь, уже поздно что-либо предпринимать – Чимин заражен. Укус бережно зализывается, он запускает пальцы в собственные волосы, сжимает кулаки и тянет, чтобы придать ощущениям реалистичности. Вибрирующая боль возвращается, вывихнутое плечо все еще ноет, но больше всего беспокоит другое, неожиданно вычисленная сладко-тянущая и пульсирующая, увлажняющая дыхание. Чимин замирает, прислушиваясь к ощущениям, медленно отпускает спутанные мягкие пряди и заводит ладонь под алкоголичку, приподнимая края. На песочной коже рассыпались темные полосы, Чимин кончиками пальцев обводит рельефные мышцы на животе, сам пытается надавить на синяки, но причина беспокойства не в них. Волнение нарастает, ладонь скользит ниже, поддевая пальцами кромку джинсов, натыкаясь на препятствие в виде тугой резинки; грубая ткань вызывает трение, у Чимина вырывается глухой стон, но вовсе не от боли, как и прошлой ночью. Он ошалело оглядывается по сторонам, но окружающие не подают никаких признаков жизни, разве что все тот же парень лениво почесывает щеку. Приходится сползти дальше за спинку кресла, отдышаться. Сомнений быть не может, стояк явно спровоцирован не утренней нуждой, а чонгуковыми касаниями, переливающимися по коже, как вязкий приторный, но горьковатый ликер. Медленно, словно во сне, Чимин расстегивает пуговицу на джинсах, та отскакивает с приглушенным щелчком, змейка молнии ползет вниз, сбавляя напряжение. Сначала ему страшно от самого себя, но навязчивое чувство быстро забывается, долгожданное наслаждение слишком велико, чтобы останавливаться. Никто не узнает истинной причины, а если увидят – не придадут значения. Рука проникает под резинку трусов, натыкаясь на липкую обильно выделившуюся смазку, пальцы соскальзывают с головки, оттягивая кожу. По телу проносится волна мурашек, Чимин вздрагивает всем телом, откидывает голову и облизывается. Но двигаться не получается – слишком тесно. Отсутствие свободного пространства распаляет возбуждение еще больше, тело в точности вспоминает чонгуковы сильные руки, властно прижимавшие к стене, заламывающие запястья и обездвиживающие, он будто пытался создать вакуум между ними, наполнить Чимина собой до краев, чтобы только каждая клеточка его тела впитала в себя его запах, отпечатки пальцев, хмельное пряное дыхание. Чимин глубоко втягивает раскаленный воздух, грубо сжимает ладонь на члене и его бьет электрошоком от взорвавшихся нервных окончаний. Джинсы в следующее же мгновение спускаются до колен, ноги поджимаются и раздвигаются. Чимин бесстыдно дрочит, представляя Чонгука, воображая его жестокость и распутную вседозволенность. «Шлюха…» остро проносится над ухом, приходится кусать губу, чтобы не застонать, Чимин согласен с этим высказыванием на все сто и даже больше. Возможно, ему даже нравится играть роль шлюхи, блядски приоткрывая влажный рот, смотря невинно из-под слипшихся ресниц, но при этом умоляя о большем. Чимин не против испробовать чужую слюну и сперму на вкус, больше не страшится собственных желаний. Ему слишком хорошо, чтобы думать о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Монотонные движения ускоряются, случайно задевая все больше нервных точек. Вторая рука вновь заводится под алкоголичку, пытаясь создать иллюзию чонгуковых грубых рваных касаний. Чонгук больше не вызывает в Чимине былого трепета, он просто хочет Чонгука, чтобы тот измывался над ним, шлепал до красных следов от ладоней на коже, заставлял подчиняться приказам и бил наотмашь за неповиновение. А Чимин в ответ бы умело искушал, но оставался в стороне, провоцировал, как удачно заметил Чонгук прошлой ночью. Его зацепило. И снова: «Шлюха…». Брови сводятся к переносице, острые ногти оцарапывают ссадины, Чимин смыкает зубы на нижней губе, словно клешни – нельзя позволить себе случайно обронить запретное имя, мантрой вертящееся на кончике языка. Тугой узел развязывается вместе с выплескивающейся на светлые джинсы спермой и просачивающейся сквозь нежную ткань кожи кровью. Чимин прокусил губу. Он позволяет себе тихое поскуливание, пока приводит дыхание в порядок и собирается по кусочкам. Испачканная рука обтирается об обивку кресла. Постепенно возвращается способность здраво мыслить, и Чимин думает, что готов отдаваться Чонгуку подобным образом, но после снова принимать вид непроницаемой недотроги, неприкосновенно отказывающей многочисленным предложениям выпить или переступить черту принципов. Дозволенная линия заканчивается на плотских утехах: им обоим нужно куда-то выплескивать свое истинное «я», так почему же не воспользоваться друг другом? Чимин все еще не собирается играть по чонгуковым правилам, рьяно пропагандируя собственные. Пусть он и шавка в глазах Чонгука, так даже лучше: он будет продолжать тявкать, пока не охрипнет. Но возвратится к хозяину только на время, чтобы получить выгоду. Преданность, ошибочно спутанная с эгоизмом. Чимин открывает слезящиеся глаза и часто моргает, передвигая подсохшую, прилипшую к белку линзу обратно на роговицу. Он провел в них всю ночь, поэтому внутри навязчиво засели маленькие соринки; понемногу четкость зрения восстанавливается, проясняется и сознание. Стыдливо оглядев себя, Чимин медленно поднимается, морщась от ноющей боли в мышцах, натягивает джинсы и пытается стереть задевшие ткань семенные пятна, но цвет все равно остается на пару тонов темнее нужного. Приходится обреченно принять ситуацию и побыстрее найти выход из этого гадюшника. Однако далеко уйти не удается, ступор настигает, как только переступается порог в небольшую комнату, где в углу размеренно гудит холодильник, а на длинной столешнице в хаотичном порядке разбросаны стаканчики и бутылки, прозрачная жидкость с тихим плеском капает на пол, прямо в раздавленную кучу сырных чипсов. Посреди комнаты установлен раскладной стол, летний стул с натянутой тканью, вместо сиденья и белый шезлонг в тошнотворно желтую полоску, местами прожженный сигаретами. Но большее удивление вызывает далеко не пляжная мебель, а восседающий на шезлонге Чонгук. Вытянув ноги, он лениво пережевывал кусок пиццы с грибами, закинув одну руку за голову и, вероятно, мысленно пребывая на Гавайях. Как раз за растянувшимся парнем располагалась дверь к выходу, только пройти незамеченным, не наступив на край шезлонга и не повалив всю конструкцию, представлялось невозможным. Чимин затаил дыхание, боясь даже сглотнуть, но его, кажется, и без уже того заметили. - О, вот ты где, - Чонгук, на пробу, приоткрыл один глаз, приставив ладонь ко лбу, словно козырек от солнца. – Будешь завтракать? Тут еще осталось… - он пнул закатившуюся под стол развороченную коробку с несколькими кусками пиццы. - Я не голоден, - кинув недоверчивый взгляд на кусок сплющенного картона. - Как скажешь, мне больше достанется, - дожевав, Чонгук нажал на рычаг и выровнялся в шезлонге, подняв спинку, оттряхнул ладони от муки. – Как дела? - Если ты намекаешь на мое самочувствие, то нормально. Я, в отличие от некоторых, вчера не пил и не… не употреблял наркотических веществ. Чиминово неуверенное высказывание вызывает у Чонгука только добродушный смешок. И кто тут из них старше? Чимин еще такой ангелок. - Но вот почему-то выгляжу я получше тебя, - кратковременное хорошее расположение духа мигом стирается с лица, когда Чонгук приглядывается к Чимину, избавившись от солнечных зайчиков в зрачках. Он замолкает, внимательно сканирует взглядом смущенную фигуру у порога, и рот искривляет в гневном оскале. В образе растерянного, потрепанного Чимина с пуховыми перьями в волосах, свежими ссадинами на оголенных руках, где проступают напряженные голубые вены, влажным взглядом и даже еще невысохшим пятном на светлых джинсах все было бы идеально, если бы не одно но. Губа. Прокушенная нижняя губа набухла и покраснела, отдавая жаром подступившей крови, засохшая крупная капля размазалась по подбородку. Чонгук не мог допустить такой оплошности, учитывая, что рана явно свежая, тромбоциты еще не успели образовать крепкую корочку. - Что это? – сцеживая каждый звук, приходится прикладывать неимоверные усилия, чтобы не наброситься на Чимина вновь. Но сейчас нельзя, важно дать кукольному тельцу немного оклематься, иначе привлекательная игрушка быстро переведется на мусор. – Я спросил, что это у тебя с губой, Чимин?! - Я прокусил… случайно, - Чимин сглатывает, не в силах отвести трепещущего взгляда от возвышающегося над ним разъяренного Чонгука, тот подорвался с нагретого местечка и впечатал в дверцу деревянного неприятно скрипящего шкафа. Пелена недавнего наваждения спадает с головы плотной простынею окончательно, Чонгук снова внушает животный страх. Чимин проклинает себя за первобытные инстинкты, силится прогнать сжимающий глотку испуг, но хищные черные глаза смотрят насквозь, под веками, смешавшись с синяками, размазался угольный карандаш – остатки вчерашнего мейкапа. - Как ты ее прокусил? - Я… - Ладно, можешь не объяснять, я понял. Кто-то слишком стеснительный и порочный, не такой ангелочек, каким кажется, не так ли? – Чонгук наседает, придвигаясь все ближе и сжимая плечи, забыв о вывихнутом, вызывая у Чимина жалобный скулеж. – Разве ты не заметил, что я ни разу не трогал твое лицо? Не оставил ни одной царапинки, ни одной, даже самой мелкой, ссадины, ни разу не надавил чуть сильнее, доведя до синяков? А, хочешь, исправлю? Может, тебе понравится лицезреть свою разукрашенную в кровавое месиво морду, м?! Чтобы заплыл и разбух глаз, многострадальная губа превратилось в дробленое мясо?! Этого хочешь?! Отвечай, Пак Чимин, какого хуя ты посмел как-либо повредить свое лицо?! Тираду Чонгука было уже не остановить. Сказать, что Чимин пребывал в полнейшем шоке, скорее, промолчать, потому что, казалось, сознание снова возвращается в то полуобморочное состояние перед пробуждением. Чонгука действительно настолько ебет состояние его лица? Издеваться, вылепливать и помечать можно все тело, но только не лицо… Что за странный фетиш? Больной ублюдок. - Ах, ну да, я даже знаю, какого именно хуя. Да своего же, черт возьми! У тебя недотрах, Чиминн-и? Мне помочь? – «Помоги». – Давай, в следующий раз ты не будешь сдерживаться, а просто позовешь меня по имени, и я заставлю забыть тебя о таком скребущем чувстве, как недостаток секса, - «Хорошо». Чонгук замолкает, но хватки не ослабляет и не отстраняется, он будто ожидает ответа, заглядывая в глубину чиминовых приобретших решительность глаз. Наступает неловкая пауза, в тишине которой слышен только плеск лужи из недопитого джина о пол и дыхание обоих. Сжимавшая больное плечо рука медленно поднимается, заинтересованно перемещаясь на шею, почти невесомо исследуя еще пульсирующий засос-укус. Чимин самозабвенно ожидает продолжения, ему неприятно и больно, но он не жалуется, позволяет Чонгуку обдумать свои действия, чей взгляд вдруг резко соскакивает с шеи обратно к глазам, а потом – на губы. Чонгук немного отстраняется, будто для замаха; Чимин рефлекторно зажмуривает глаза и не чувствует удара. Только мягкое глухое столкновение губ. Глаза невольно распахиваются сами. Настроить фокус получается не сразу, из-за слишком близкого нахождения предмета, но в итоге различаются ровная линия пушистых ресниц и прямая переносица, а ощущаются чонгуковы солоноватые губы, на которых еще остался привкус пиццы и специй. Серебро его лабрета приятно холодит распаленную губу. Чимину непривычно от нежности, о которой раньше не было и намеков. Однако и она оказалась обманчивой, в следующую же секунду, когда, расслабившись, он закрывает обратно глаза и пытается ответить, нижнюю губу пронзает острая боль. Чонгук лениво посасывает ее, слизывает металлические частички крови, будто пытаясь содрать рану, сделать так, чтобы она исчезла. Теперь привычно больно, но все же приятно. Чимину и не нужна фальшивая нежность, ему нужен такой, агрессивный и до примитивности буквальный Чонгук. Ведь он даже не целует, а просто убирает мешающую ему помеху, не задумываясь при этом об интимности происходящего, о возможных последствиях со стороны партнера, не дай бог, о чувствах. Они отрываются друг от друга, только когда в соседней комнате слышен возмущенный намджунов крик: - Твою мать, Сондже, отцепись, не смей заблевывать мои кроссовки! Чонгук игнорирует запыхавшегося Чимина, оценивая только лишь свою работу: кровь перестала течь, ранка слегка затянулась. Удовлетворенно кивнув самому себе, он отпускает парня и выходит в дверной проем. - С добрым утром, Намджун, завтракать будешь?

***

Кухня наполняется ароматным морским запахом и солнечным светом. На обеденном столе уже стоят две дымящиеся тарелки с супом из водорослей, который Юнги недвусмысленно намекнул приготовить, на что Джин не стал прекословить и теперь, покончив с просьбой, колдует уже над любимой глазуньей Юнги для него и для себя. Он не особо удивился, проснувшись и обнаружив свернувшегося под боком миниатюрного парня, только осторожно убрал с его глаз мятную челку, молча подождав, пока тот проснется, а, выслушав сонные объяснения и указания, не стал спрашивать лишнего, просто оставил досыпать, уйдя готовить завтрак. Джин вообще не любит лишних разговоров, предпочитает слушать, например, пожелания клиентов в салоне, их истории из жизни или просто бессмысленные речи о себе. Но больше всего воды в его жизнь вливает пришедший с работы уставший Юнги, непонятно почему, но парень любит говорить без умолку только с Джином, наверное, потому что никогда не получит в ответ осуждения, да и в принципе, ответа. Джин только отстраненно улыбнется и кивнет, в редких случаях обнимет, но после в любом случае трахнет до потери пульса, не спросив разрешения. Если Юнги не в духе или плохо себя чувствует, он предпочитает просто не попадаться Джину на глаза, специально задерживается на работе или учебе, запирается в своей комнате и молчит. В такие дни в квартире не проранивается ни слова. В дневное время они практически не видятся, оба заняты даже по выходным: Юнги пропадает в кафе, а Джин – в салоне. Если честно, то порой Юнги кажется, что тот там живет, заинтересован самим помещением больше, чем в личности собственного любовника, которого бережно подобрал чуть ли не с помойки, выхолил, вычистил и перекроил под нравящийся образ. Именно по просьбе Джина Юнги перекрасил волосы из выгоревшего блонда в мятный. Так гармоничней, обосновал Джин, перебирая свежевыкрашенные сладко пахнущие пряди. Он же заставил бросить курить и поступить в университет, за что Юнги ему бесконечно благодарен, но отчего-то остается несчастным. Единственное его освобождение – подработка в кофейне; кофеин в больших количествах также был строго забракован, но вдыхать крепкий запах перемолотых зерен на протяжении всей смены никто не запрещал. Бывает, когда у Джина хорошее настроение, он даже приходит к Юнги на работу, навестить. Искренне радуется за то, что тот нашел полюбившееся место, но бьет по рукам, если замечает сваренный кофе вовсе не для клиента. Юнги не раз удивляло, как может эксцентричный кричащий образ Джина так тесно взаимодействовать с его правильной уравновешенной натурой. Он раскрашивал тела прокуренных подростков по их собственному желанию без расписки от родителей, тесно общался со многими из них, но на деле пытался вылепить идеальный образ только из Юнги. Печально, что Юнги не лепился. Он не пластилиновый человечек, из которого можно вылепить эмоции и образ жизни, добавить полезных привычек по вкусу, вытравить все то вредное, оставленное в прошлом, откуда Джину пришлось вытаскивать Юнги силком, потому что тот увяз чуть ли не по колено. В конечном итоге, создалась иллюзия идеальных любовников без недостатка в интимных отношениях, с отсутствием ссор и истерик. Но на самом деле Юнги был тем еще бунтарем и истеричкой, просто хорошо скрывался, не желая портить мирные отношения с тем, кто буквально содержит и помогает не опуститься на дно вновь. Тайком он курил, срывался на сокурсников, когда равнодушие со стороны Джина достигало своего апогея, и непозволительно долго наблюдал за одиноким Намджуном, приходящим каждое утро до открытия кофейни. Оба осознавали, что многое недосказано и скрыто под вуалью молчания, искренность давно заменил один лишь секс, но их устраивало. Никаких ссор, никаких разногласий – тихо, мирно, без лишних объяснений. Юнги, зевая, входит на кухню, как и в любое другое утро, подходит к стоящему у плиты Джину и обнимает со спины, сцепляя пальцы в замок на животе, утыкается носом в аквамариновые волосы. - Доброе утро. Вместо словесного ответа получает легкий поворот головы и долгий вязкий утренний поцелуй. Ту небольшую дозу нежности, которая поможет продержаться без кофеина до ухода на работу. Их небольшая идиллия длится недолго, на кухню, почуяв манящий запах, уже подтягиваются малолетние алкаши, постанывая от боли и почесывая затылки. Хосок выползает из дебрей комнаты Юнги первым, держится за спину – разорванная жесткая циновка не самое удачное ложе для хорошего сна. Из-за его плеча неуверенно выглядывает макушка Тэхена, он выглядит более живым, видимо, избавившись от всех токсинов прошлой ночью, но тоже плетется, волоча босыми ступнями по полу. - Утро… не доброе, - в перерывах между зевками проговаривает Хосок, плюхаясь на ближайший стул и сразу же пододвигая к себе тарелку с супом. Он жадно набрасывается на еду, в отличие от Тэхена, который лишь отрешенно смотрит на мутноватую жидкость, но не решается притронуться. От вида еды все еще мутит. - Можно просто воды? - Если съешь суп, станет легче, я не обманываю, - отлепив от себя Юнги, Джин расставляет на столе глазунью и мягко улыбается Тэхену, у которого от осознания того, кто с ним говорит, глаза на лоб лезут. - Д-джин?.. - Джин?! – второй возглас исходит уже от Хосока. Оторвавшись от еды, он, с набитым ртом, вскидывает голову, разбрызгивая бульон по столешнице. – Старик, а ты-то что тут забыл? - Я тут живу. - Оу. - Вы знакомы? – теперь пришла очередь Юнги удивляться. Единственным, кого, видимо, абсолютно не смущает ситуация, является сам Джин. Он лишь неопределенно пожимает плечами, пододвигая к Юнги тарелку с завтраком и снова обращается к Тэхену: - Как татуировка? Без проблем зажила? Нравится? - Да… Спасибо, все очень здорово, я в восторге. Хосок давится чем-то похожим на «я тоже», сразу же заедая новой порцией водорослей, вызывая у Тэхена недоуменный взгляд и пунцовые щеки. Ему все еще стыдно за вчерашнее. Но говорить об этом сейчас не стоит, лучше подождать, когда они окажутся наедине и тогда спросить начистоту: чего ненужного он успел ляпнуть в нетрезвом состоянии? К еде Тэхен так и не осмеливается притронуться, не в силах выносить слишком сильного запаха, извинившись, возвращается в комнату Юнги. Там беспорядок и холодно, откуда-то дует. Закрывшись от солнечной гостиной и общества, настигает тоска, наваливается тяжелым шерстяным одеялом, укрывает с головой, сокращая кислород и давя не одним килограммом на сердце. Тэхен вздыхает, пытаясь избавиться от напряжения, но тоска не собирается уходить, только обнимает еще крепче. Сегодня он проснулся раньше Хосока и долго разглядывал его умиротворенное спящее лицо. Настоящее. Хосок, наверное, впервые никем не притворялся, не строил из себя шута, нацепив на голову гороховый колпак. Разумеется, Тэхен не помнил, что в действительности первый раз был ночью, из-за которого они и проснулись в одной комнате, пусть и порознь. Однако, разлепив от недолгого сна глаза и увидев перед собой широко распахнутые оленьи тэхеновы, Хосок только поморщился, с кряхтеньем перевернувшись на другой бок. Тэхен, к сожалению, принял на свой счет, а у Хосока просто безумно ныла спина. О прошедших событиях никто из них пока что не обмолвился, просто не решился. У Тэхена проскочила мысль, но Хосок уже направился на зов еды, почесывая бока. Так разбрызгалась по сердцу голубыми красками тоска, впитавшись в мягкие ткани. Очередной вздох и внезапно вспоминается, что на этой планете, как и в тэхеновой жизни все еще существует никто иной, как Пак Чимин. Укол совести заставляет в спешке набрать давно выученный наизусть номер. - Алло? - Чимин, привет! - Тэхен? Господи, с тобой все в порядке? Нас вчера так разделили, я боялся, что ты мог во что-то вляпаться… - друг как всегда приветлив, но голос еле заметно подрагивает. - Нет, хен, все нормально, я в безопасности. Ну, на самом деле кое-что все же произошло, но это долгая история. Я сейчас в квартире Юнги вместе с Хосоком. А… Еще тут Джин. - Джин? Это кто? - Ты не знаешь? Тогда не важно, - Тэхен немного мешкает, прежде чем спросить, но все же решается. – А с тобой… все нормально? - Да, конечно. Со мной все хорошо, я вчера просто немного потерялся, сейчас все еще в гаражах, тут еще Чонгук, Намджун… - кажется, что между проводами проскакивает короткий нервный смешок, заставляющий усомниться в сказанном. - Ну, тогда ладно, - неловкий разговор явно заходит в тупик. – Скоро домой? - Вот как раз собирался уходить… Фраза оканчивается незаконченной мыслью, Чимина прерывает оглушающий крик Намджуна, похожий на звериный рык: - Ебать, копы! Последнее, что слышит Тэхен, прежде чем Чонгук с силой отфутболивает телефон Чимина прямо из его руки в дальний конец комнаты, это пронзительный вой полицейской сирены. …Липкий страх облепляет Чимина грязными потными кусками, он не в состоянии сдвинуться с места, уши разрываются от монотонного визга сирены. - Нас сдали! – во всю глотку орет Намджун, совершенно не беспокоясь о конспирации, пока Чонгук не прикладывает его лбом о дверцу трухлого шкафа. - Закрой пасть, идиот, будем тихо сидеть – нас не найдут. В этот же момент входная дверь с ноги вышибается коренастым крепким офицером. - В ваших же интересах не выказывать сопротивления и проследовать с нами в участок, сосунки. - Ну блять! – Чонгук отпускает Намджуна, отшвыривая его, все еще вопящего и бесполезного, подальше. А у Чимина в горле застревает детский плач.