Несломленные

На экране электронных часов ярким пятном, сияющим во мраке, горят цифры. Два сорок семь ночи. Сижу на полу, прижавшись щекой к его руке. В палате, как и во всем госпитале, стоит такая тишина, что на мгновение кажется, будто дышу в этом мертвом царстве я одна. В ужасе припадаю к груди Пита и, услышав ровное биение сердца, слегка расслабляюсь. Удача нас не оставила, и ему вновь удалось разминуться со смертью. Надолго ли? Кладу голову рядом с его рукой и долго-долго разглядываю дорогие сердцу черты. Интересно, все люди, когда спят, выглядят такими юными? Сейчас лицо Пита безмятежно, исчезли тени и острые грани, веки чуть подрагивают, и кожа на них столь тонка, что я могу рассмотреть просвечивающие сквозь нее голубоватые венки. В кулаке крепко зажата крохотная жемчужинка идеальной формы, она приятно холодит ладонь. И где только Пит ее нашел? Он в своем репертуаре. Его голова покоилась на моих коленях, я прожигала взглядом дыру в металлической обшивке стены, бездумно перебирая взлохмаченные светлые волосы, покрытые пылью и кровью. Перед глазами до сих пор стоял тот планолет, в который я целилась, представляя вместо него лицо Сноу. Увидев, как мужественно держатся повстанцы (а ведь они даже не обучены!), разве можно было бросить их на произвол судьбы и не помочь? А когда я обернулась и поняла, что Пита нет, что он остался на площади под градом бомб… Потрясение дало почву ярости, а она заставила меня вскочить на ноги и пулей вылететь из укрытия. Вот только что может моя стрела против огромной железной армады? .. — Китнисс… вытяни руку, — слабым голосом, едва слышно прошептал Пит, и вырвал меня из раздумий. Я внимательно посмотрела на искаженное болью лицо; его покрытый запекшейся кровью кулак был крепко стиснут. — Пит, ну что еще… — Прошу тебя. В голосе у него было столько мольбы, что я послушно протянула раскрытую ладонь, чуть прикрыв глаза. И тут же что-то крошечное упало на нее. Жемчужина. Точная копия той самой… — Я… потеряла ее, — в моем голосе явственно слышалось потрясение. — Я знаю. Подумал, тебе будет приятно. В этом весь он. Даже на смертном одре этот человек нашел бы способ вызвать на моем лице улыбку. Когда мы вернулись в Тринадцатый, Пита сразу отправили в госпиталь на операцию — нужно было удалить пулю из ноги. С большим трудом врачам удалось выставить меня из операционной; тогда я, вспомнив обещание, данное умирающему мальчику, отправилась прямиком в штаб. Мне было что сказать Койн. Я влетела в штаб, подобно маленькому вихрю, и мой полный отчаяния крик эхом стоял в просторном помещении, заставив седовласых военных в серой форме страшно побледнеть. Еще бы, наверняка никто до меня не проявлял подобного неуважения к президенту мятежного дистрикта. — Почему вы не помогаете им оружием?! — орала я ей через стол. — Как вы могли так просчитаться?! Повстанцам нужна помощь! Вы обвиняете меня, что я ничего не могу сделать, но разве это моя вина, что им нечем отражать атаки?! Сегодня Капитолий фактически уничтожил Четвертый, а они даже не могли защититься! Говорить было трудно, в горле словно застряла кость. Мне представились полные мольбы и надежды глаза тех повстанцев в подвале, и застывшее навеки лицо Джона Уилкса — он был смертельно ранен, и, когда мы покидали Четвертый, в нем едва теплилась жизнь. Для этого человека революция была попыткой свести с Капитолием личные счеты — Финник рассказал, что много лет назад Уилкс потерял на Играх единственного сына. — Китнисс, мы отправили им боеприпасы, — сдержанно ответила Койн, поджав губы — судя по всему, моя тирада ее все же задела. — Думаете, этого достаточно?! — Наши ресурсы не безграничны, мисс Эвердин — начал один из мужчин, стоящий ближе всех к президенту. — Мы бережем боеприпасы для штурма… — А какой в этом смысл, если дистрикты падут? Да их там, как скот, убивают! Помогите же им, пока не стало слишком поздно! В штабе воцарилось молчание. Наверное, впервые за время нашего знакомства Альма Койн растерялась и не нашла, что ответить. И глаза у нее стали такие печальные и скорбные, что мне немедленно сделалось стыдно за свою вспышку ярости. — Генерал Смит, — наконец, обратилась она к человеку, что ответил мне, — подготовьте новую партию оружия. И подкрепление, думаю, будет не лишним… С чувством выполненного долга я бросилась назад в госпиталь и столкнулась с мистером Стивенсом — главным врачом, под началом которого работает моя мама. — Ах, Китнисс, это ты… — устало произнес он, снимая очки и протирая их платком. — Операция прошла успешно, но тебе к нему пока нельзя. Разумеется, уходить я отказалась наотрез, заявив, что буду ночевать под дверью палаты. В конце концов доктор уступил, наверняка посчитав меня окончательно свихнувшейся — ни для кого не секрет, что Китнисс Эвердин давно не в себе. Что ж, иногда такое мнение идет лишь на пользу. На мое плечо ложится ладонь, заставляя вздрогнуть. Поднимаю голову и вижу маму — у нее сегодня ночное дежурство. Погруженная в тягостные раздумья, я не заметила, как она вошла. — Китнисс, милая, иди спать, — ласково произносит мама и треплет меня по плечу. — Не хочу, — отвечаю я чистую правду: сна ни в одном глазу. Мама садится на край кровати и смотрит на меня сверху вниз, во взгляде сквозит печаль. Непонятно почему, но внезапно я решаю поделиться с ней тревогами — наверно, просто устала носить их, подобно камню, на сердце. — Он все время в опасности, пока я рядом. Каждый раз на волосок от гибели… Должно быть, я приношу ему несчастья, — мой голос предательски дрожит. — Прекрати так думать. Беда чует, когда ее ждут, и обязательно приходит. Чем больше боишься чего-то, тем вероятнее, что так и случится. Так было у меня… Поднимаю голову и во все глаза смотрю на маму, на ее тонкие, сложенные в скорбную линию губы, на глубокие морщины, прорезавшие лоб. Как же она постарела! Я не замечала этого прежде. Странное выражение появляется на ее лице, когда она продолжает: — Я всегда страшно переживала за твоего отца. Каждый раз, как он спускался в шахты, у меня словно сердце переставало биться. Я знала, что однажды он не вернется. Вот и не вернулся… — Зачем ты мне все это рассказываешь? — глухо спрашиваю я, уткнувшись лицом в матрац. — Затем лишь, чтоб ты поняла, как губительны порой бывают мысли. Прекрати хоронить Пита раньше времени. Ему еще жить да жить. Он славный парень и заслужил счастье. Должно быть, мама права. В одном я уверена: на фронт Пит больше не попадет. В крайнем случае ему придется переступить через мой хладный труп, но не думаю, что он очень уж горит желанием вернуться под обстрел. У Пита контузия — мне удалось выпытать у доктора Стивенса диагноз. Для угрозы его жизни не слишком тяжелая, но достаточная, чтобы сделать его непригодным для подобного рода вылетов. «Ему необходим покой, по крайней мере в течение месяца, и после никаких волнений, — сказал доктор. — Еще одна подобная травма может оказаться смертельной». — Постарайся все же поспать, — говорит мама перед тем, как покинуть палату. Не помню, как заснула. Я разглядывала бледное лицо Пита, и в какой-то момент поняла, что теряю связь с реальностью. Во сне я видела отца, выглядел он точно так же, как и в последний день своей жизни. Отец исчезал в проеме шахты, я знала, что ему не выйти оттуда живым; а впереди маячил Пит в шахтерской робе, постепенно теряясь в темноте. Я бросилась вперед, чтобы не пустить их, но словно натолкнулась на незримую преграду; кричала, колотила руками, пока не разбила их в кровь. Бесполезно. А потом шахту изнутри разнесло взрывом… Еще до пробуждения чувствую на себе пристальный взгляд. Приоткрыв глаза, замечаю два голубых огонька с веселыми искорками — Пит явно забавляется, пристально рассматривая меня. Щеку отлежала, волосы спутались — ну и видок! — Привет, — тихо произносит Пит. — Как ты себя чувствуешь? — с тревогой в голосе спрашиваю я вместо приветствия. — Жить буду, — усмехается он. — Ты находишь это смешным? Я что, просто так просила тебя бежать в укрытие? — Думаешь, я бы ушел? Разумеется, нет. Часто ли он вообще меня слушался? Впрочем, на его месте я бы тоже не ушла. — Ладно, забыли… Есть хочешь? — Не отказался бы. Беру с тумбочки тарелку с дымящейся кашей — наверняка ее принесла медсестра — и подношу ложку к его губам. Пит морщится. — Что ты меня с ложечки кормишь, как маленького? — Кто же виноват, что ты все время калечишься? — вздыхаю я. — Ешь давай. Он выхватывает у меня тарелку, едва не вывалив кашу на одеяло. — Я сам могу. — Когда ты меня так кормил, я тебе ни слова ни сказала. — Так ты же девушка! — закатывает глаза Пит. — О вас надо заботиться. — А о тебе значит не надо? – жду, пока он доест, сворачиваюсь клубочком у него под боком и зеваю. — Ну, я этого не говорил… — лукаво отвечает он, поглаживая меня по щеке. Глаза начинают слипаться, и я вновь проваливаюсь в сон; неимоверная усталость давит, словно неподъемная глыба, не давая подняться. Дни после злополучного вылета проходят в целом без происшествий, единственное, что омрачает мое расположение духа, так это необходимость отлучаться из палаты Пита. Дни напролет приходится торчать в штабе или на тренировках. Впрочем, последнее меня не сильно тяготит — всегда приятно размять затекшие конечности или пострелять забавы ради. Иное дело штаб: нудные и долгие беседы о стратегии и тактике, о подготовке к штурму, о ситуации на фронтах страшно утомляют, навевая сон. Однажды я засыпаю прямо во время речи Койн; все воспринимают это, как страшнейшее оскорбление, но мне все равно. И Койн, как ни странно, тоже. Она стала на удивление лояльна. — Я ошибалась в тебе, Китнисс, — говорит женщина на очередном собрании, и я едва не подпрыгиваю на стуле. — Ты совершила мужественный поступок там, в Четвертом. Главное, его удалось заснять и показать в дистриктах. Правы были те, кто говорил, что твоя сила — в действиях, а не в словах. Теперь мы, наконец, сумели переломить ситуацию в свою пользу. В Четвертом дистрикте миротворцев удалось оттеснить к вокзалу, и в Седьмом заметные успехи. Плутарх тоже мной очень доволен. Во время визита в Четвертый команде Крессиды чудом удалось собрать необходимый материал, который затем смонтировали в несколько пропагандистских роликов и запустили в эфир. На каждом из них были кадры того сражения и я, бок о бок стоящая с простыми солдатами. «Сойка сражается вместе с вами» и «Мы выбираем свободу» было написано на каждом ролике. По всей видимости, они возымели эффект, однако я уверена, что в большей степени перелому способствовала отправка в дистрикты подкреплений и боеприпасов. — Полагаете, следует ускорить подготовку к штурму столицы? — интересуется крупный и полный мужчина с седыми усами. Как же его зовут? Неважно, я все равно так и не смогла запомнить имена военной элиты Тринадцатого. — Да, разумеется, — отвечает президент, —, но сейчас у нас в приоритете Второй, и завладеть им будет непросто, ведь там огромный миротворческий гарнизон. Без Второго нам не открыть пути на Капитолий, к тому же глупо оставлять врага у себя в тылу. — Госпожа президент, разрешите обсудить план захвата Второго дистрикта, — подает голос Гейл, вставая. С Гейлом мы почти не видимся, но это и к лучшему — не будет глупых ссор; он днями напролет пропадает в лаборатории Бити, помогая разрабатывать оружие и стратегию повстанческой армии. — Да, солдат Хоторн, я вас слушаю. — Ситуация сейчас такова, — Гейл подходит к огромной карте дистрикта, — что все окраины заняты повстанцами. В центре стоит неприступная гора — военная база Капитолия, где и укрылся гарнизон. — Штурмовать пытались несколько раз, — неуверенно отвечает Бити, — и все без толку. Коммандор Второго просит подкрепления — у них там большие потери. — Я не предлагаю вновь его штурмовать. Вот, смотрите, — Гейл указывает на гору, — она покрыта снегом. Он поможет нам замуровать их внутри, отрезать от внешнего мира. Стоит нам заблокировать выходы из тоннеля, и они не сумеют выбраться наружу. — Если мы осуществим твой план, — начинает Боггс, рассматривая план внутренних помещений базы, — гарнизон будет уничтожен. Снег перекроет вентиляцию, и все задохнутся. — Гарнизон нужен нам живым! — резко возражает Койн. — Эти солдаты прекрасно обучены, они могут нам пригодиться, скажем, для восстановления разрушенных дистриктов. К тому же на этой базе трудятся простые рабочие из Второго. Койн, как истинный житель Тринадцатого, не привыкла растрачивать ресурсы, будь то бумага или людская масса. Но более всего меня поражает позиция Гейла. Как он может с такой легкостью обрекать на смерть? Когда он успел так сильно измениться? — Разве вы сможете им доверять? Эти люди наши враги. Они убивают мирных жителей! Они уничтожили Двенадцатый! По-вашему, они заслуживают пощады?! — Думаю, есть другой вариант, — подключается к разговору Бити. — Можно оставить железнодорожный тоннель свободным, и дать выжившим возможность выйти наружу. Тогда мы с легкостью возьмем их в плен. — Вероятно, нам стоит обсудить этот вопрос с коммандором Лайм, — говорит Койн и завершает заседание. Гейл тут же выходит из штаба и идет к лифтам, чтобы подняться в лабораторию. Несусь за ним. — Стой, есть разговор, — окликаю я его. Парень с хмурым видом поворачивается ко мне. — То, что ты предлагаешь, просто бесчеловечно, — начинаю я. — Ведь там не только миротворцы, там и простые рабочие, и наши разведчики. А твой план не оставляет им ни единого шанса! Чем тогда ты лучше Сноу? — Бесчеловечно?! С каких пор ты стала думать о человечности? — на лице его читается самое настоящее бешенство. — А то, что они вытворяют в дистриктах, это не чудовищно? А то, что они наш дистрикт дотла спалили, это как называется?! Как ты можешь оправдывать их после всего, что видела?! Это война, Китнисс, тут по-другому нельзя! Либо ты, либо тебя. Нет никакой разницы между тем, чтоб запереть их в горе или пристрелить из лука. Ты-то лучше всех должна это знать. — Я никогда не хотела убивать! — крик вырывается из груди прежде, чем я успеваю подумать. На нас начинают оборачиваться проходящие мимо люди. — Меня вынуждали! Это только, чтобы выжить! — Вот именно. Чтобы выжить. Перед солдатами Сноу не стоит выбор — убивать или нет, они просто убивают и все. И если мы хотим жить, нам нужно играть по их правилам. Мы должны вырвать свободу из их глоток, пока еще есть возможность. Он уходит так быстро, что я не успеваю ответить. А отвечать и не хочется. По мнению Гейла, в борьбе за свободу хороши любые средства, даже самые варварские. Но чем тогда мы лучше наших врагов? Слишком дорого будет стоить такая свобода.

***

Питу две недели надлежит оставаться в госпитале, и все, кто привязан к нему, стараются скрасить его пребывание в больничных стенах. Как-то раз я, вернувшись с тренировки в палату, застаю там целую компанию: Финник с Энни, Прим, Джоанна, Хеймитч, даже Делли Картрайт скромно сидит в уголке. В помещении тесно; такое обилие людей напрягает меня. Хочется побыть с Питом наедине. Сажусь на край кровати и рассматриваю собравшихся. Финник сияющими глазами смотрит на свою невесту и не отпускает ее руку ни на мгновение. Остальные тоже выглядят вполне довольными, на лицах у них, даже у Джоанны, улыбки. Возможно, дело еще и в том, в чьей палате они находятся: Пит, как маленькое солнце, дарит окружающим свет. Чувствую укол ревности в районе сердца; разве его тепло не должно предназначаться мне одной? Поначалу я ощущаю себя скованно; впрочем, совсем скоро хохочу вместе со всеми над шутками старого ментора. Краем глаза замечаю, что Пит тоже улыбается, но взгляд его устремлен исключительно на меня. Наверно, ему приятно слышать мой смех. Но я знаю, что может развлечь парня еще лучше. На другой день, тайком пробравшись в кладовку Образовательного центра, я утаскиваю оттуда целую кипу бумаги и дюжину карандашей. Глаза Пита вспыхивают огнем, когда он видит принесенное мной добро, и тут же его пальцы волшебника, крепко сжимая карандаш, начинают порхать над листом бумаги. Он рисует море, темные грозовые облака, нависшие над ним, лежащий в руинах Четвертый дистрикт и алое зарево пожара над ним… Я понимаю, что так он избавляется от кошмаров и негатива, но картины такого рода неизменно приводят меня в ужас, поэтому радуюсь, когда Прим просит написать ее портрет. Два дня сестренка каждую свободную минуту посвящает портрету: сидит почти без движения, сложив руки, и смотрит вдаль. А Пит погружается в свой, одному ему ведомый мир, в котором живут краски, тени, полутона и переходы цвета. И два дня я, спрятав улыбку, наблюдаю за ним, за его сосредоточенным выражением лица, за линиями, которые складываются в безупречные черты моей сестры на белой бумаге; за голубыми венами на тыльной стороне его ладоней, которые слегка вздуваются, когда он крепче сжимает карандаш. И тогда в моем сердце крепнет вера, что все обойдется. Что он напишет еще тысячу портретов. И будет жить. — Как красиво! — с благоговением в голосе шепчет Прим, когда Пит показывает ей готовый рисунок. — Я тут как живая… — Ага, того и гляди сейчас убежишь с бумаги, — ухмыляюсь я. Сестра порывисто обнимает художника и забирает свой портрет. — Спасибо, спасибо! Пойду маме покажу! Она скрывается за дверью, и мы с улыбками смотрим ей вслед. — А ты никогда не просишь нарисовать себя, — подает голос Пит, поглаживая мою руку. — Мне хорошо известно, что у тебя весь чердак моими портретами был увешан. И ни одного рисунка ведь не показал! — Возможно, некоторые из них тебе лучше не видеть! — смеется он и внезапно заливается краской. — Пит Мелларк, я уже говорила, что ты невыносим? — прищурившись, произношу я, но злости в голосе нет. Просто не могу на него злиться. Он притягивает меня к себе, и я оказываюсь в кольце его рук. — Нет, но из твоих уст я готов слушать об этом вечно… Через несколько дней Пита, наконец, выписывают. Помогаю ему дойти до отсека. Он ощутимо прихрамывает, но доктор Стивенс заверил, что хромота скоро уйдет; но даже такой, казалось бы, короткий путь отнимает у Пита все силы — он так и не оправился до конца от контузии. — Поспи, — говорю я, уложив его в постель. По расписанию у меня сейчас посещение штаба. — Мне нужно идти. Он хватает меня за руку: — Ты скоро вернешься? — Скоро. Спи. Готовлюсь вновь сладко вздремнуть во время совещания, но неожиданно для себя обнаруживаю в штабе переполох. Кажется, здесь собралась половина Тринадцатого. — Здравствуй, Китнисс, — приветствует меня Койн, — ты последняя. Присаживайся. Жду. Честно говоря, я заинтригована. Несомненно, только обстоятельства крайней важности могли заставить всех этих людей собраться здесь. — Итак, сегодня мы отправляем подразделения и боеприпасы во Второй дистрикт. С ними же оправятся специалисты для обезвреживания военной базы, назначаю Бити их начальником. — Я тоже должна ехать? — спрашиваю шепотом у сидящего рядом Плутарха. — Койн хотела тебя послать, но я против, — отвечает он. — Прости, Китнисс! Плохой идеей было отправлять вас в Четвертый… Теперь вот Пит надолго выбыл из строя («Навсегда» — мгновенно проносится в голове). Полагаю, мы там и без тебя справимся. Но, если понадобишься, сразу вызовем, — он замечает промелькнувшее на моем лице облегчение, и улыбается: — Не могу же я потерять своего лучшего солдата! Хмурюсь. Про лучшего солдата, конечно, преувеличение, — я ведь вообще не солдат. Но я искренне рада, что остаюсь в Тринадцатом. Не хочу снова видеть смерть и усталые глаза, полные безысходности, которые с такой надеждой вновь будут смотреть на меня. Как будто я могу им помочь. А я не могу. Я простая девчонка из Шлака. И не хочу совершать опрометчивых поступков, которые могут повредить моим близким. — Генерал Смит, все готово к отправке? — продолжает Койн. — Так точно, госпожа президент. Солдаты готовятся к отлету. — Проследите за этим. После совещания я не спешу возвращаться в отсек к Питу, решив вместо этого понаблюдать за отправкой. Странное чувство тревоги охватывает меня, когда я смотрю на солдат, что медленно направляются стройными колоннами к посадочной площадке — все как на подбор молодые, высокие, статные — жизнь для них только начинается… У многих на лицах видны улыбки, и есть в этой картине нечто иррациональное, противоестественное — особенно если учесть, куда они едут. В штабе ясно дали понять: бои во Втором почти прекратились, но после увиденного в Четвертом верится в это с большим трудом; живо представляю себе, как юные бойцы падают под градом пуль с пробитыми головами, и хрупкая, невесомая, словно бабочка, жизнь покидает их тела. Хочется отговорить их, не пустить, спасти… Черт, откуда такие мысли? Кажется, проклятое подземелье под названием Тринадцатый дистрикт и в самом деле начинает сводить меня с ума. Пробираюсь сквозь плотный людской поток вперед и замечаю стоящего у входа в планолет Гейла — разумеется, его тоже отправляют. Строгая серая униформа сидит на нем, как влитая, и я понимаю: ему суждено было стать военным. Если бы не постоянная опасность… — Гейл! — окликаю я его. — А, это ты, Китнисс… Стало быть, остаешься? — А ты едешь. — Я мрачнею, представив на мгновение его распластанное в луже крови тело. Внезапно, поддавшись непонятному порыву, я приникаю к его груди; чувствую, как теплые ладони скользят по спине. — Пожалуйста, будь осторожен! — Не думаю, что у тебя есть поводы для беспокойства. Я не Мелларк, который даже автомат правильно держать не умеет! — из его груди вырывается нервный смешок, но, заметив мой взгляд, полный негодования, Гейл тут же подавляет его. — Да брось, Кис-кис. Это будет легче легкого. Мы так скоро вернемся, что и заскучать не успеешь. Хотя он тебе и не даст скучать… — Опять ты за свое?! — возмущаюсь я. — Извини. Ничего не могу с собой поделать. — Иди уже, — раздраженно бросаю я и машу рукой в сторону планолета. Зря это глупое прощание затеяла… Он пару секунд вглядывается в мое лицо с каким-то странным выражением. Затем внезапно наклоняется ко мне и порывисто целует, крепко, впиваясь пальцами, до боли сжимает плечи. Губы у него сухие и словно бы жесткие — как порой и он сам. В душе поднимается целая буря эмоций, но среди них нет ни одной положительной; все, что есть — гнев, возмущение, раздражение. «Нет! Нельзя! Неправильно!» — вопит внутренний голос. Прошлая Китнисс наверняка не стала бы отвергать темноволосого охотника, но ее больше нет, а нынешней не нужно ничего, кроме голубых глаз и мягких губ сына пекаря. Слишком многое изменилось до неузнаваемости, а главное — я сама. Отшатываюсь, пытаясь оттолкнуть его и выбраться из объятий. — Прости, не удержался… Ведь нужно же и мне сохранить в памяти что-нибудь хорошее о тебе. Кто знает, вдруг нам больше не суждено будет встретиться? Хотя бы останется, что вспомнить напоследок, если ненароком пулю схлопочу. — Ты… Ты… — от его слов у меня по спине бегут мурашки; ледяной страх забирается под кожу и незаметно подкрадывается к сердцу. А если и правда случится так, как он сказал?! — Все в порядке, Китнисс. Я пойду. И он уходит, а я остаюсь, пригвожденная к месту его словами; и ведь ничего жестокого в них нет, но Гейлу удалось выбить почву у меня из-под ног. В голове набатом стучат его слова: «Вдруг нам больше не суждено будет встретиться?», и я понимаю: не хочу, чтоб он покидал меня после стольких ссор, недомолвок и причиненной неосознанно боли, все же он дорог мне, как одна из немногих нитей, что связывают с прошлым и не дают потеряться в водовороте безумия и хаоса. Это все равно что лишить человека жизненно важного органа, не предоставив ничего взамен. Если с ним случится что-нибудь плохое, вина всегда будет камнем висеть у меня на шее, утягивая вниз, на самое дно. Я хочу, чтоб он отпустил меня, ведь только так смогу получить самое желанное — свободу. Свободу самой выбирать, кому желаю дарить свою любовь. Но без сомнения, я буду задыхаться и мучиться кошмарами, где моего лучшего друга разрывает на части бомба и поражают пули, пока он не возвратится назад. Целый и невредимый.