Лишь потом кто-то долго не сможет забыть, Как, шатаясь, бойцы об траву вытирали мечи, И как хлопало крыльями чёрное племя ворон, Как смеялось небо, а потом прикусило язык. И дрожала рука у того, кто остался жив, И внезапно в вечность вдруг превратился миг. И горел погребальным костром закат, И волками смотрели звёзды из облаков, Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь И как спали вповалку живые, не видя снов… Гр. Кино — «Легенда»
Планолет кружит над побережьем. Мы высаживаемся у пристаней, в четверти мили от дистрикта. Ближе высадиться невозможно — могут подбить огнем вражеской артиллерии, лучше не рисковать. Вдали слышен тихий гул и изредка — разрывы снарядов; но здесь их заглушает тяжелый рокот моря. Я оборачиваюсь. Во время Тура на побережье попасть не удалось, поэтому море я вижу впервые и стремлюсь сохранить в сердце прекрасный образ. Огромные черные волны с грохотом разбиваются о скалы неподалеку, превращаясь в белую пену; над водой с пронзительными криками кружат чайки. Пахнет солью, водорослями и свободой. Холодное дыхание океана пробирает до костей, заставляя зябко поежиться. Грозовые облака заволокли небо на горизонте, не давая солнцу пробиться сквозь их пелену; цветом они напоминают глаза Китнисс, когда она злится. На мгновение я замечаю вспышку молнии — наверное, будет дождь. Взгляд по привычке подмечает мельчайшие оттенки цветов, запечатлевая их в мозгу. Сегодня доминируют серый и синий, но море непостоянно, каждое мгновение оно меняет цвет, от белого у самой кромки воды до насыщенных ультрамарина и индиго ближе к горизонту. Представляю, как красив, должно быть, вид моря на закате, с плывущими по его зеркальной поверхности кораблями и лодками, и меня охватывает страшное желание тут же взять в руки кисть и начать писать набросок будущего пейзажа. Но придется повременить, впереди дела поважнее. В руке крепко зажат новенький автомат. Несколько дней перед вылетом мы провели на стрельбище, где Боггс лично учил нас с Китнисс пользоваться огнестрельным оружием. Конечно, возможность того, что придется обороняться, ничтожно мала, но он настоял. Не сказал бы, что я за это время стал отличным стрелком, но управиться с автоматом смогу. Нам довольно быстро удается добраться до города. Чем ближе мы к нему, тем громче раздаются звуки перестрелки и разрывов гранат. Впрочем, скоро они стихают, и устанавливается относительная тишина. — Отлично, значит, затишье, — говорит Боггс, ускоряя шаг. — Нам лучше поторопиться, пока здесь безопасно. — Что тут вообще происходит? — спрашивает Финник, пытаясь рассмотреть за кронами деревьев алое зарево пожара. — Миротворцы захватили всю северную территорию дистрикта — от вокзала до Дома правосудия. Они теснят повстанцев на юг, к побережью. Если им удастся прижать их к морю, война в этой точке будет окончена. В Четвертом дистрикте уцелело едва ли больше зданий, чем в Двенадцатом, учитывая наши дома в деревне победителей. Не осталось ничего ни от чистых и ухоженных улочек и домов, ни от магазинчиков с яркими вывесками, что мы видели полгода назад во время Тура — их теперь заменили груды бетона и мусора, кое-где политые уже засохшей кровью. Серое небо заволокло черным дымом — на западе полыхают склады. Запах соли и моря тоже исчез, вместо него витает жуткая смесь гари, пороха и металла. У дистрикта Четыре теперь иное лицо. Обезображенное войной. Боггс ведет нас к одному из уцелевших домов; впрочем, и от него остался лишь покореженный остов — верхние этажи полностью снесены взрывными волнами. Стараемся держаться поближе к полуразрушенным стенам и не выходить на открытую местность, ведь редкие выстрелы здесь не смолкают и во время передышки. Украдкой разглядываю выражения лиц своих спутников. Гейл с Боггсом абсолютно спокойны, на лице Финника читается ужас и скорбь — ему больно видеть дорогие сердцу места такими, в глазах Джоанны полное равнодушие. Китнисс задумчиво рассматривает местность; не могу понять, о чем она размышляет. Подходим к крутой лестнице, уходящей далеко вниз — вероятно, там глубокий подвал. На входе нас встречает мужчина атлетического сложения с проседью в волосах и шрамом на всю щеку, совсем как у Китнисс. Больше всего меня привлекают его живые карие глаза. — Коммандор Джон Уилкс к вашим услугам, — отдает честь он, выпрямившись по стойке, но, заметив Финника, меняется в лице. — Одэйр? Ты? Жив? Финник выходит вперед и несколько секунд они потрясенно вглядываются в лица друг друга. — Как Энни? — тихо спрашивает коммандор, неловко похлопывая парня по плечу. — Жива. Она в Тринадцатом. «Уилкс был одним из моих наставников в Академии, — вернувшись в строй, шепчет Финник, заметив наши удивленные взгляды. — Вместе с Мэгз». — А это, стало быть, сама Сойка к нам пожаловала? — бодро спрашивает Уилкс, разглядывая Китнисс. Та смотрит прямо, не отводя глаз - видимо, он ей понравился. – Да, девочка, здорово Сноу тебя потрепал… — он указывает на ее шрам. — Мы все пострадали от его руки… — Месяц назад их с Питом вытащили из Капитолия, — рассказывает Боггс. — Они еще не оправились до конца, но Китнисс сама настояла на встрече с солдатами. — О, мои ребята будут тебе рады, не сомневайся. Они мечтают увидеть разок перед смертью свой символ. Пойдем, Сойка, скажи им пару ласковых. Он ведет нас в подвал, где на время затишья расположились повстанцы. Опустив голову, бреду за отрядом, разглядывая пыльные ботинки и серый бетон под ногами. Лестница сплошь усыпана осколками от снарядов. — Вы уже знаете, что случилось в Восьмом? — спрашивает Боггс коммандора. — Да, вести дошли только вчера… Госпиталь… Нужно что-то делать, пока они нас всех не перебили! — Мы привезли вам врачей и медикаменты. — Несомненно, они нам пригодятся, — мрачно отвечает Уилкс, — но это не может продолжаться бесконечно. Они отстреливают нас, как собак! Вчера перед Домом правосудия из пулемета расстреляли сотню мирных. И детей не пощадили! В подвале, освещаемом керосиновыми лампами, царит полумрак, так что сначала кажется, что он пуст. В нос бьет запах пота и крови; к нему примешивается еще один аромат, сладковатый. Лишь через пару мгновений я замечаю повстанцев — здесь и женщины, и даже несколько детей забились в угол. Одежда на них порвана и запачкана грязью и кровью, скрывающие раны повязки давно не менялись, усталые лица покрыты копотью. Отблески пламени от ламп полыхают в их глазах, полных решимости бороться до конца. По большей части повстанцы сидят на полу, прислонив головы к бетонным стенам и изредка отпуская тихие реплики; не сразу они обращают на новоприбывших внимание, но постепенно все их взгляды устремляются на нас. Некоторые с негодованием и упреком рассматривают наши новенькие формы, и мне немедленно становится стыдно за свой внешний вид. Но всеобщее внимание приковано к Китнисс, и десятки, сотни сияющих глаз с восторгом и благоговением смотрят на нее. — Китнисс? — шепчет один из солдат, совсем юный. Лицо у него частично скрыто грязной повязкой. — Китнисс Эвердин? Это правда ты? — Я, — тихо отвечает она, и ближе подходит к повстанцам, чтобы они могли рассмотреть ее получше. Пальцы нервно теребят край рубашки — похоже, Китнисс не по себе. Как бы срыва не случилось. — Ты была в плену? — Да, — отвечает Китнисс дрогнувшим голосом, и на мгновение во взгляде ее мелькает пустота — у нее всегда такой взгляд, стоит напомнить о месяце в Капитолии. — Мы с Питом были у Сноу, он устроил нам теплый прием. — Сноу на всю страну объявил, что ты предала нас! — женский голос. У стены сидят и чистят винтовки несколько женщин. Снайперы. — Он лгал, — твердо отвечает Китнисс, крепко сжимая мои пальцы. — Мы с Питом никогда не предавали вас. Кому вы верите, мне или Сноу? — Тебе, Сойка. Только тебе. Она действительно не предавала, пусть и согласилась со Сноу тогда, в пыточной, когда я умирал. Но тут возникает вопрос — подчинилась бы Китнисс, если бы знала, что я жив? Ради того, чтоб спасти меня? Было ли ее сердце настолько твердым, чтоб и тогда не предать тех, кто так свято ей верит? Бойцы обступают нас тесным кругом и наперебой расспрашивают о нашем самочувствии, ситуации на фронтах, касаются темными от грязи руками новеньких костюмов, разглядывают наши лица. Многие по-дружески похлопывают по плечу Финника, и тот негромко перекидывается с каждым из солдат парой слов, стараясь поддержать. Усталые их глаза сияют, словно они видят солнце. Кто-то даже вспоминает про ребенка, и все очень огорчаются, стоит Китнисс ответить, что у нее случился выкидыш в плену. Съемочная команда держится в тени, чтоб не так бросались в глаза камеры и повстанцы не чувствовали себя скованно. И Джоанна тоже помалкивает, только смотрит во все глаза на собравшихся, изучает, да бросает изредка тревожные взгляды на Финника. Кажется, никогда прежде я не видел его таким подавленным, даже на арене, даже когда Мэгз настиг ядовитый туман. Сердце обливается кровью, когда я вижу его глаза, полные такой страшной боли, будто ему под ребра загнали нож. — А куда ушли мирные? — негромко спрашивает Гейл, оглядевшись по сторонам. — Пока мы добирались сюда, я никого не заметил. — Прячутся по подвалам, некоторые разбежались за пределы дистрикта, — отвечает Уилкс. — Многие еще остались с нами, и даже дети помогают ухаживать за ранеными. Но в основном здесь только мы, солдаты, да и сами мрем, как мухи, — он кивает на дальний угол, и в полумраке мне удается разглядеть сваленные в кучу тела, скрытые белыми простынями, из-за которых торчат ноги. Так вот откуда взялся тошнотворный запах. — Хоронить их негде, да и не высунешься отсюда, если не хочешь схлопотать пулю. Мы тут вечно под обстрелом — эти ублюдки засели в Дворце правосудия. Скоро у них кончится обед, и они снова захотят с нами поразвлечься, — он замолкает ненадолго, затем продолжает с потемневшим от ярости лицом: — Да, нам здесь приходится туго, но каждый из нас обязательно заберет с собой на тот свет одного-двух миротворцев. Нечего этой сволочи ходить по нашей земле. — Мы отсюда ни на шаг не отступим, хватит уже нам быть рабами! — хрипло произносит одна из женщин. — Пока последний из нас не сложит головы… — Не отступим! — вторят ей остальные. — Свобода или смерть! Я изумленно вглядываюсь в темные от копоти лица. — Мои слова… — Не удивляйся, Пит, — говорит мне молодой парень с повязкой на глазу, из-под которой сочится кровь. Пшеничного цвета волосы у него тоже запачканы кровью. — Мы тебя услышали. И мы выбираем свободу. — Китнисс! — внезапно раздается негромкий голосок, и, обернувшись, мы видим мальчика лет тринадцати, который, шатаясь, идет к нам. Кожа у него белая, как снег; видимо, мальчик тяжело ранен и потерял много крови. Обеими руками он держится за живот; на одежде отчетливо видно алое пятно. — Китнисс, попроси у них оружие! У нас почти нет его, один автомат на троих! Попроси, попроси! — в голосе его слышится мольба, и он сползает на пол вниз по стене. Китнисс подходит к нему. Страшное потрясение практически до неузнаваемости изменило красивые черты ее лица. Серые глаза широко раскрыты, и на мгновение я вижу в них настоящее безумие. Сердце подскакивает к горлу. Зря мы сюда приехали, особенно, когда она в таком состоянии. — Почему вы не сказали раньше?! — шепчет Китнисс, рот ее широко раскрыт от ужаса. — Мы не слабаки, — с вызовом отвечает коммандор. — Если Тринадцатый не желает нам помогать, постоим за себя сами. Китнисс садится перед мальчиком на колени и ласково касается его плеча. — Врачи уже здесь, они помогут тебе, помогут, — она жестом подзывает женщину в белой униформе, чтоб та осмотрела ребенка. — А оружие я пойду требовать лично… Звучание ее мелодичного голоса прерывает взрыв. Должно быть, бомба попала как раз в тот дом, под которым мы сейчас находимся. Тут же по потолку проходят трещины, каменная плита грозит обрушиться нам на головы. Штукатурка сыплется с потолка, забиваясь в легкие и не давая дышать. Мгновение повстанцы стоят в оцепенении. Лица их, этих воинов, потерявших все, кроме желания отстоять свободу и право на жизнь, отпечатываются в мозгу. Затем все приходит в движение. — Атака! — кричит Уилкс, и, снимая с плеча автомат, бежит к выходу. Тут же в наушнике я слышу шипение и нечеткий голос Хеймитча. — Пит, уходите оттуда! Живо! Скорее в убежище, через три дома от вас! Боггс хватает Китнисс за плечо и рывком ставит на ноги. «Уходим! Подвал рушится!» — кричит он. Но прежде, чем мужчина начинает тащить ее к выходу, среди грохота мы все отчетливо различаем голос мальчика, сидящего на полу: — Китнисс… Помоги нам… Ты же все можешь, все… Прошу, помоги… Помоги… Голос у него совсем слабый, руками он пытается прикрыть осколочное ранение в живот. Догадка пронзает меня: ведь у него же заражение крови! Женщина-врач, осмотревшая его, лишь печально качает головой. Для этого парня борьба за свободу будет вскоре окончена. Китнисс смотрит на мальчика во все глаза. Выражение лица у нее отрешенное, будто она сейчас погружена глубоко в себя и о чем-то усиленно размышляет. Словно ведет ожесточенную внутреннюю борьбу сама с собой. Когда она поднимает голову, сердце у меня падает. Она все для себя решила. — Не смей! — подбегаю к ней и хватаю за локоть. Вот неугомонная, вздумала под обстрел лезть! — Пит, уходи в убежище, — совсем тихо, так что ее ровный голос тонет среди гулких разрывов, произносит она. Вырывает руку. И бросается бежать. — В укрытие, Китнисс! — кричит Боггс, хватая ее; она пытается вырваться, лицо искажено яростью. Все то же безумие в глазах… И что-то еще. Я уже видел такой взгляд. — Нет! Солдаты сражаются без оружия, а вы хотите, чтоб я отсиживалась в бункере?! Этим я должна вдохновить их?! Они верят в меня, я обязана им помочь! — тут Китнисс вытаскивает наушник из уха и отчаянным усилием вырывается; ногти Боггса рвут ей рубашку и оставляют кровоточащую царапину. — Пит! — орет Хеймитч у меня в ухе. Звуки вокруг сливаются в один душераздирающий вопль. Я растерянно стою посреди хаоса, не зная, что предпринять. Наверху тоже опасно… — Не вздумай ее пускать! Они не должны ее увидеть! — Сойка права! — внезапно подает голос Джоанна; до этого она почти невидимкой стояла в углу. — Мы победители, так дайте же нам показать свою силу! Хватит нам отсиживаться под землей! — тут она переводит взгляд на Финника, который бешено озирается по сторонам. — А ты чего стоишь, как истукан, пошли повоюем за твой дом! С этими словами трое победителей несутся прочь из подвала, вслед за повстанцами. — Китнисс, стой! — мы с Гейлом кричим одновременно, пытаясь задержать ее. Безрезультатно. Я должен ее остановить, иначе она погибнет. На долю секунды она застывает в дверном проеме и ее образ - стройная фигура в черном костюме, слегка растрепанная длинная коса, тонкие руки, крепко сжимающие лук - навеки врезается в память, перекрывая все прочие воспоминания. Тупая боль поражает сердце. Огонь, казалось бы, уже потушенный там, в плену, вновь разгорелся внутри нее в эту боковую минуту. Этот огонь спас нас на аренах, позволил ей выдержать пытки и издевательства, поднял народ на борьбу. А сейчас он сведет Китнисс в могилу. Я должен ее увести! Гейл срывается с места раньше меня. Вытаскиваю наушник и вылетаю из подвала, на площадь, где повстанцы уже готовятся к жаркому бою. Проклятая нога, почему я не могу бежать быстрее?! Замечаю краем глаза, что Боггс, и пара солдат из нашего отряда бегут следом. Площадь перед домом правосудия испещрена импровизированными заграждениями — только они и спасают от непрерывного огня миротворцев. Каменная брусчатка сплошь усеяна воронками от разрывов и бомб, осколками снарядом, телами убитых, которых не удалось унести. Белоснежные мундиры врагов сияют на фоне черных проемов окон Дома правосудия. Такая униформа делает их отличной мишенью. Иное дело повстанцы, покрытая пылью одежда которых почти сливается с цветом бетона. Китнисс уже на позициях. Рядом с другими солдатами — оборванными, уставшими, грязными — она выделяется ярким пятном. Про оружие они не солгали — у них всего несколько пулеметов. Вижу, как один из солдат пытается достать винтовку убитого товарища и тут же сам валится на землю. Мне удается проползти под барьером, от которого рикошетом отскакивают пули. Кажется, от грохота я совсем оглох. Китнисс убежала подальше, видимо, чтобы Боггс с Гейлом не добрались до нее и не увели с поля боя. Но они даже не пытаются, лишь прикрывают ее собой. Чуть поодаль замечаю Джоанну и Финника. — Пит, уходи! Уходи отсюда! — орет она не своим голосом, когда я пытаюсь оттащить ее подальше от баррикад. Я едва могу расслышать, что она кричит. Лицо Китнисс искажается, и тут я вспоминаю этот взгляд. Он такой же, каким был в самые страшные для нас минуты, в нем осталось лишь слепое, не поддающееся логике мужество. То, что не смог уничтожить в ней Сноу. Мои размышления прерывает взрыв гранаты. Яростная перестрелка начинается раньше, чем я успеваю среагировать; от заграждений со звоном отскакивают пули, и я машинально прикрываю голову рукой. Уйти мы уже не успеем, придется ждать, пока шквалистый огонь хоть немного утихнет. Страх колотится в груди, как бешеная птица; липкие от пота ладони с трудом удерживают автомат. Разглядываю бойцов, стоящих на позиции — они предельно сосредоточены, губы их крепко сжаты, винтовки и автоматы направлены на противоположную сторону площади. Солдат рядом со мной падает с пробитой пулей головой. С ужасом смотрю в остекленевшие глаза, на струйку крови, стекающую по виску, и немного пригибаю голову, чтоб самому не словить пулю. Китнисс бьет без промаха: разрывная стрела попадает миротворцу в шею, белый мундир становится ярко-алым. И вот когда я сморю на нее, невыносимо прекрасную и отчаянно бесстрашную, на всех этих солдат, которые умудряются держаться столько времени почти с голыми руками, что-то во мне происходит. Внутри словно рушится невидимая стена. Достаю из кармана патроны и принимаюсь заряжать автомат, как учил Боггс. Страх уходит, остается лишь пульсирующий в крови адреналин. Иногда нужно перестать убегать от опасности и встретиться с ней лицом к лицу. «Подними автомат, крепко сжимай его руками. Опусти предохранитель вниз, приклад всегда направляй в плечо. Теперь прицеливайся и плавно тяни спусковой крючок…» — звучит в голове спокойный голос Боггса. Встаю на одно колено, крепче сжимая свое оружие, свое спасение. Вдох. Выдох. Выстрел. Плечо тут же пронзает боль от отдачи. Кажется, впервые мне удается попасть точно в цель — в предплечье одного из миротворцев; вижу полный удивления взгляд Китнисс. Снова стреляю, на этот раз промахиваюсь. Сердце у меня останавливается, когда я замечаю, что дуло автомата одного из миротворцев направлено прямо ей в голову. Едва успеваю оттолкнуть ее, мы падаем на землю. Пуля царапает шею. Кожа горит огнем. В этот момент грохот рвет уши на части. Нас засыпает щебнем, песок забивается в нос и глаза. Не сразу я догадываюсь, что миротворцы палят по повстанцам артиллерией. Китнисс сидит, сжавшись, крепко обхватив голову трясущимися руками, и рот ее раскрыт в беззвучном крике. Опять приступ. Наверное, вспомнила один из кошмаров и запаниковала. Огонь внутри нее снова погас. Идиот. Я должен был любыми способами увести ее отсюда, а вместо этого решил поиграть в героя. Все смешалось в сплошную стену ужаса, боли, грохота и воплей раненых повстанцев. По спине под одеждой стоится кровь. Ищу глазами коммандора — он тяжело ранен в руку, но продолжает стоять у пулемета и яростно отстреливаться от миротворцев. Рядом с ним Финник, вроде бы целый и невредимый. Осторожно выглядываю за пределы заграждения, пытаясь оценить обстановку. Невооруженным глазом видно, что артиллерийские орудия миротворцев намного лучше, чем простые пулеметы повстанцев — даже в бетонных заграждениях они пробивают огромные дыры, и дальнобойность у них выше. Сейчас снова будет залп… — Китнисс! Китнисс! Посмотри на меня! — кричу я, пытаясь привести девушку в чувство, и голос мой тонет среди страшных звуков, терзающих уши. Она не реагирует, сильнее вжимаясь в раскрошенный бетон. Ей нельзя больше здесь оставаться. Но, когда я пытаюсь поднять ее, чтоб оттащить от баррикад подальше, новая артиллерийская очередь заставляет меня упасть, закрывая Китнисс собой от осколков. Не сразу мне удается расслышать сквозь грохот отчаянный крик Боггса, которому вторят другие солдаты: — Налет! Китнисс, уходим! — Уводите Сойку, живо! Джоанна с Гейлом подбегают к ней, хватают под руки, и, пригнувшись, тащат в сторону от позиций — должно быть, там убежище. Боггс прикрывает их своим телом. Неуклюже пытаюсь встать; основание протеза больно впивается в ногу. Поднимая голову, вижу глаза Финника и его протянутую руку: — Пит, скорее! — кричит он. — Беги, я за тобой! — срываюсь с места и так быстро, как только позволяет скорченная поза, бегу за отрядом. Мгновение — и единственную целую ногу пронизывает боль, будто в нее загнали острое шило, раздробив при этом кость. Теряю равновесие и падаю на землю, сильно ударившись о бетон головой. По лицу течет кровь, заливая глаза. Нужно подняться и бежать в убежище. Тщетно пытаюсь опереться на раненую ногу. Она словно горит изнутри, и из груди вырывается сдавленный стон. Ничего не выйдет, придется ползти. К счастью, мне почти удалось добежать до края площади, здесь не долетают пули. И тут сквозь звуки стрельбы и грохот взрывающихся гранат до меня доносится любимый голос, сначала звонкий и чистый, постепенно доходящий до пронзительного визга: — П-и-и-и-т! Внезапно перестрелка стихает, устанавливается относительная тишина. Я отчетливо слышу низкий гул летящих к дистрикту истребителей и ее голос, напоминающий вой раненого зверя, не смолкающий, зовущий до хрипоты мое имя. А потом его пожирает огонь. Как и всех, кто остался на площади. Поток раскаленного воздуха отбрасывает мое тело и припечатывает головой и спиной о стену. Удар вышибает из меня весь дух; проваливаюсь в черноту, словно в бездонный колодец.***
В правом ухе стоит оглушительная тишина, в левом — дикий звон, который не может перебить рева пламени и воплей, страшней которых я прежде не слышал. Разве люди способны издавать такие звуки?! Хочу прикрыть ухо, лишь бы их не слышать, но не могу двинуть рукой. Единственное, что удается сделать — слегка приоткрыть один глаз; вокруг все расплывается, так что мне стоит огромных трудов сфокусировать зрение. Перед глазами мечутся яркие всполохи, и страшная картина каленым клеймом навеки отпечатывается в сердце. Это же люди, люди горят заживо! Рядом со мной, буквально в полуметре, лежит оторванная нога; неподалеку — солдат с развороченным животом в луже крови. Заграждения повстанцев, сметенные взрывом, превратились в груду щебня и металла. Повсюду изуродованные тела. Уверен, сейчас будет вторая атака, и бомбы сбросят вновь. В этот раз мне явно не выжить, я ведь даже в сторону отползти не могу. Но Китнисс, почему я больше не слышу ее голоса?! Где она, куда ее увели? Неужели погибла? С серого, затянутого черным дымом неба начинает накрапывать дождь. Он дарит облегчение обожженному лбу. Открываю рот и ловлю капли, рассматривая темные, наполненные водой кучевые облака, низко висящие над землей. Почему-то мне вспоминаются родители и братья. Что они чувствовали, когда бежали по той дороге и град бомб превратил их в пылающие столпы? Вспоминали они обо мне в свой смертный час? Проклинали за то, что не я могу их спасти? «Это тебе за нас!» — звучит в голове рассерженный голос матери, и я вижу в небе ее темные глаза, полные укора. А потом они превращаются в планолеты… Сильно кружится голова, и я закрываю глаза, совершенно не готовый к тому, что меня сейчас разорвет на куски. Но прежде чем бомбы летят на землю, кто-то сильный поднимает мое тело и тащит его прочь от площади. Испуганно поднимаю веки и впиваюсь взглядом в темную макушку Гейла. Голова безвольно болтается из стороны в сторону. Самая сильная боль терзает ногу, но я не позволяю стонам сорваться с губ, до скрежета стискивая зубы. Почему он вернулся за мной? Это Китнисс его заставила? Снова проваливаюсь в пустоту; из небытия меня вырывают крики Китнисс, чей голос едва пробивается сквозь звон в ухе: — Пустите! Пустите меня к нему! Боль затмевает рассудок; но через несколько мгновений она начинает слабеть — должно быть, мне вкололи обезболивающее. Даже удается приоткрыть глаза и разглядеть покрытое копотью лицо с дорожками слез. — Китнисс… — беззвучно шевелю губами я, когда она наклоняется ко мне. Прозрачная влага, срываясь с ресниц, падает на подбородок, стекая по шее. Мелкая дрожь сотрясает ее пальцы, когда она прикасается к моей щеке. Судя по всему, мы в здании неподалеку от площади, но это не бункер — в оконном проеме хорошо просматриваются соседние постройки и небо. Если попадет бомба… И тут же, стоит мне только подумать об этом, мир словно раскалывается надвое. Китнисс падает на меня, прижимаясь всем телом и причиняя ощутимую боль. Судя по всему, уже третья атака. С трудом мне удается повернуть голову и осмотреться — кроме нас, здесь укрылась часть повстанцев. Весь наш отряд в сборе, и даже никто не пострадал. Кроме меня. Внезапно Китнисс вскакивает на ноги, хватая лук, и несется к выходу. Боггс преграждает ей путь. — Стойте, солдат Эвердин! Приказываю вам оставаться в укрытии. — Плевала я на ваши приказы! — шипит она в ответ. — Столько людей погибло… Я не могу больше на это смотреть! Вы сами сказали, что это моя война! — Китнисс, дура, куда ты лезешь?! — орет Гейл, бросаясь к ней. Боггс внезапно отходит в сторону. Хочется закричать, чтобы они остановили ее, но взрыв лишил меня возможности говорить. Китнисс вылетает на открытое пространство; Гейл бежит за ней, не отступая ни на шаг. Почти синхронно охотники натягивают тетиву луков. Целятся они прямо в серое, нависшее над исчезнувшим без следа дистриктом, небо. Словно в замедленной съемке я вижу, как в небе появляется черный планолет; высоко вскинутую голову Китнисс и растрепанную косу. Она застывает, как статуя, и я почти представляю ее сосредоточенное, просчитывающее скорость полета стрелы и дальность планолета, лицо. Одновременно Китнисс и Гейл выпускают стрелы, но ничего не происходит. Подбитый планолет начинает снижаться, но ничто не мешает ему сбросить на дистрикт последнюю бомбу. Высоко в небо взлетает столб алого пламени, и черный тягучий дым заволакивает пространство. Возможно, бомба попала как раз в то здание, где пряталась группа повстанцев. Многим ли удалось пережить эту страшную атаку? Китнисс падает на колени, роняет лук и сидит, низко опустив плечи и вцепившись тонкими пальцами в волосы. Вой, нечеловеческий, похожий на звериный, заполняющий собой и поглощающий этот мир, разносится в воздухе… Из последних сил приподнимаю голову: повстанцы, не отрывая взгляда, смотрят на Китнисс; в воздух взлетают десятки рук со сложенными тремя пальцами. То проваливаюсь в забытье, то снова прихожу в сознание, пока меня на импровизированных носилках несут к причалам. Китнисс не отходит ни на шаг. Отряд молчит — все потрясены и подавлены увиденным. Выходим к морю; носилки ставят на мокрый от дождя песок. От воды веет холодом и солью. Надеясь справиться с головокружением, наблюдаю, как над нами парит, выбирая лучшее место для посадки, планолет; как Боггс раздраженно переговаривается с Плутархом по рации; как Китнисс стоит у кромки воды, всматриваясь вдаль, и сияющий оранжевый закат окружает мягким светом ее растрепанные волосы. Пытаюсь приподняться, чтобы осмотреть рану и замечаю полузарытую в песке ракушку. Створки у нее приоткрыты, и, когда я беру раковину, в руку мне падает крохотная жемчужина — точная копия той, что я подарил Китнисс на арене. То, что нужно. Кажется, я нашел способ прогнать смертную тоску из ее глаз. Прежде чем меня поднимают на борт воздушного судна, бросаю взгляд на закат, разливающийся над бухтой, на полыхающий дистрикт, и сердце в груди щемит от боли. Мы глупцы. Нам дана возможность видеть подобную красоту, а мы делаем выбор в пользу войны, огня и океанов слез, проливаемых над трупами. Люди, чьи руки по локоть в крови, недостойны видеть таких чудес. Так можно говорить в первую очередь об армии Сноу, но чем мы, мятежники, лучше? Ведь мы тоже лишаем жизни, пусть и ради свободы. До какой степени безумия можно дойти в этой смертельной схватке? До того, что и не останется никого на земле, и некому будет смотреть на закаты? Раньше я думал, что нет ничего хуже Игр; теперь знаю — есть. Кончится ли когда-нибудь подобный ужас? Прекратится ли бесчеловечная война?