Совсем не добрая школьная история

      Старая-добрая школьная традиция гласит, что каждой школе положен свой аутсайдер. Аутсайдеров, как водится, положено не любить, игнорировать всем классом, отжимать мелочь и время от времени поколачивать на заднем дворе. Сопля вовсе не был таким аутсайдером. Он был гораздо хуже – лузером номер один и аутсайдером в кубе, жалкой тенью гордого и никем не любимого аутсайдера-одиночки. Сопля не бесил только самых стойких и равнодушных, а не чмырил его только ленивый. Ну и еще, пожалуй, отличница Ирочка из одиннадцатого «Б» - просто потому, что гордость и маячащая на горизонте золотая медаль не давали ей пасть так низко. Не проходило и дня, чтобы Соплю не приложили лицом о дверь, не уронили на раковину в туалете, не подставили подножку или не вытряхнули учебники из портфеля. Все издевательства над собой Сопля переносил стоически, с еще больше бесящей всех улыбкой блаженного идиотика. Он улыбался, когда его били, улыбался, когда его учебники летели в окно, улыбался, когда его спортивную форму измазывали дерьмом. Он будто бы только и умел, что втягивать голову в плечи, хлопать своими девичьими ресницами и улыбаться, как конченный дебил. Он никогда не сопротивлялся и не пытался дать сдачи – только иногда скулил или шипел, как раненный зверек. А потом снова натягивал на разбитые в кровь губы эту свою блаженную улыбочку, по которой хотелось ударить еще сильнее.       Не то, чтобы Сопля был задохликом или уродом: росту он был метр и семьдесят с небольшой кепкой, волосы самые обыкновенные, русые, самые обыкновенные для средней полосы России серые глаза. Ничего выдающегося, если не считать совершенно бабских, загнутых, будто бы завитых ресниц и жеманного пухлогубого рта. Как сказала все та же Ирочка из одиннадцатого «Б», которая хоть и была той еще стервой, но не была при этом недалекой дурой, если это чучело умыть, переодеть и причесать, а еще малость откормить, из него мог бы выйти толк. А пока из Сопли, болезненно-бледного, плохо одетого, с вечно торчащими во все стороны волосами, выходила отличная боксерская груша для всех желающих.       На самом деле, Соплю, разумеется, звали не соплей, а Олегом Ивановичем Сопельником – но помнили об этом только учителя, да и тем не давала забыться только субординация, а еще то, что как-то непедагогично будет называть Соплю соплей перед другими учениками. Сами учителя считали, что будет большое чудо, если Сопельник доживет до выпускного: его доконает или слабое, дважды прооперированное сердце, или кто-то из одноклассников. Директриса же, не скупясь в выражениях, просила классных руководителей держать в узде самых ярых отморозков хотя бы потому, что если Сопля окочурится на территории их элитного лицея, на репутации заведения можно будет поставить жирный крест, а сверху повязать траурный бантик из репутации всего педсостава.       В элитный английский лицей плохо одетый и вечно недокормленный Сопля попал благодаря своей вовремя подсуетившейся бабке, Анне Леонидовне, в прошлом заслуженному учителю России, а ныне – пенсионерке, подрабатывающей частными уроками. Бабка, заметив во внуке зачатки интеллекта, поторопилась пристроить его в школу с уровнем пусть и чуть, но все-таки выше среднего. К тому же, в мыслях у нее было, что среди элитных балбесов пацаненку, выросшему на книгах о пиратах и космической фантастике, будет освоиться легче, чем среди заводской шпаны. Что думал об этом сам Олег, деятельная Анна Леонидовна, разумеется, не спрашивала.       Собственно, Сопля и жил с бабкой лет где-то с пятнадцати, если не дольше. Его мать, Юлия Сопельник, в прошлом арт-директор ночного клуба, спивалась в однокомнатной квартирке где-то в Ясенево. Говорят, после смерти любимого и трагически погибшего мужа она так и не заставила себя жить ради сына – и теперь, работая то ли дворничихой, то ли уборщицей, методично пропивала все, что зарабатывала. Для Сопли все эти некрасивые семейные трагедии были вдвойне трагичны еще и тем, что третья операция на сердце, та самая операция по замене митрального клапана, которая могла спасти ему жизнь, запросто могла теперь и не состояться. Разве что горячо любимая мама Юля окочурилась бы раньше сыночка-инвалида, и тогда денег с продажи ее квартиры хватило бы на операцию в клинике Бакулева. Или даже в солнечном Израиле, куда Олега усиленно сватали лечащие врачи.       Но такая перспектива не устраивала самого Олега. Что не говори, потерять обоих родителей до восемнадцати лет он не был готов, а потому стоически сносил все пьянки, гулянки и алкогольные истерики матери, возил ей еду и разгонял ее пьяных хахалей, повадившихся бухать у нее на квартире, а заодно и выносить из дома остатки техники. Протрезвевшая мать, разумеется, клялась и божилась, что завяжет – ради мужа и ради сына. Но завязывала она ровно до следующей получки, а дальше все шло по накатанной.       Переживать из-за выходок матери Соплю отучило собственное больное сердце. Что не говори, но когда с пеленок тебе напоминают о том, что малейшее волнение способно отправить тебя в могилу, волей-неволей приучаешь себя смотреть на жизнь философски. Точнее, пофигистично и со стоицизмом, которому позавидовал бы даже Будда.       Сопля помнил, что во второй раз оказался на операционном столе сразу после гибели отца. А еще прекрасно понимал, что на третью операцию в его семье денег нет и никогда не будет. А потому ни мать, ни идиоты-одноклассники, ни вечно гундящая бабка, считающая себя пупом земли, не могли вывести Олега из себя. Он улыбался даже тогда, когда его били ногами по этой самой улыбке. Чем, разумеется, бесил еще больше. Вот только ему самому было наплевать. Он оставался в живых и собирался окончить этот злоебучий элитный лицей с серебряной медалью. Эта самая медаль могла стать единственным его пропуском хоть в какой-нибудь захудалый ВУЗ и шансом на хоть какое-нибудь завалящее будущее.       Единственным непредвиденным фактором во всем этом хитроумном соплином уравнении был Алексей Викторович Шаманский, в миру просто Шаман, одноклассник Олега и его самая большая головная боль. Человек, от которого Сопле доставалось на орехи больше и чаще всего. И от которого совершенно невозможно было спрятаться. Эта белобрысая тварь будто специально подкарауливала Соплю в каждом темном переулке – и никогда не упускала возможности окунуть лицом в грязь.       Найти во всем городе ублюдка похлеще Шамана было, пожалуй, задачкой на миллион. В этом лицее для золотых деток богатых родителей он был золотом в позолоте и золотой оправе, мальчиком, родившимся с золотой ложкой во рту и золотой вилкой в заднице. Отец – владелец заводов-пароходов, мать – в прошлом известная фотомодель, ныне – владелица сети ювелирных магазинов, каждое лето отдых в Европе, дача на Крите, домик на Мальте, а еще всегда пустующая квартира, платиновая карта и чертова уйма прихлебателей в нагрузку. Учителя, понятное дело, не чаяли души в милом мальчике Лешеньке, старшеклассницы видели его в мокрых снах и мечтали о брошенном в их сторону полувзгляде, а самые отбитые отморозки стелились перед Шаманом, как уличные шавки перед матерым волком. Ну а сам Шаман без зазрения совести пользовался своим положением элиты, пожалуй, даже не сильно заморачиваясь на эту тему. Он просто брал от жизни то, что, как он считал, и так принадлежит ему по праву, и не очень-то парился на счет того, что кто-то мог думать иначе.       Всем было бы проще, если бы Шаман был просто некрасивым папенькиным сынком, глупым чудилой с кучей комплексов и непомерно расчесанным ЧСВ – таких рано или поздно жизнь опускает очень жестоко даже без особого постороннего вмешательства. Но, главная проблема была в том, что Алекс Шаманский был умен, красив, обаятелен, в меру хитер, до черта напорист, а еще спортивен в той самой степени, которой хватает, чтобы отлично смотреться в дорогих костюмах и без проблем надрать зад какому-нибудь амбалу в китайском абибасе. А потому перед Шаманом стелилась не только местная шпана, но даже чертова директриса, эта старая дева с крючковатым носом, глупо хихикала и заливалась румянцем, когда Алекс походя отпускал ей комплименты и почти в шутку целовал сведенную артрозом руку.       Соплю Шаман не переваривал органически. Его бесило в нем все, начиная от плохой одежды и дешевого рюкзака с турецкого развала, заканчивая отличными оценками и манерой дебильно улыбаться даже в ответ на побои. Эта манерная тупая девка, по ошибке родившаяся с членом, могла только дебильно лыбиться или рыдать в туалете, смывая кровь с разбитого носа. Хоть бы раз он дал отпор, попробовал огрызнуться или дать сдачи! Но нет, этот маменькин сынок только и умел, что пускать сопли. И реагировал на все чисто по-соплиному. Одно слово, Сопля, и жить ему Соплей, и Соплей подохнуть. Иногда Шаману казалось, что он задирает Соплю просто потому, что хочет добиться от него хоть какой-нибудь реакции. Хоть, мать его, чего-нибудь, кроме этих его честных оленьих глаз и блаженной улыбки. Наверное, Шаман и не убил его только потому, что не горел желанием вылететь из школы. А еще после очередных соплиных приключений, когда от крови этого уебка отмывали весь этаж, директриса собрала у себя всех старост и школьных авторитетов и доходчиво объяснила, что будет с каждым из них и куда они смогут засунуть свой аттестат, если с Сопельником что-нибудь случится до выпускного. С тех пор Соплю стали не то, чтобы меньше задирать, но бить стали в разы меньше. Лично Шаман за этим не следил, но стоило один раз прикрикнуть на одного, пообещать оторвать ноги другому... объяснять всем подряд и вдаваться в подробности, что да почему, он не стал. Потому, что он, Шаман, так сказал, а кому его слова мало, может высказать свои «за» и «против» ему лично.       В общем, жизнь соплиная стала с тех пор как-то поспокойнее. Сопля от этого Соплей быть не перестал, но его имя хотя бы перестало мозолить уши так часто – хватало и того, что на уроках учителя не могли нарадоваться на этого гидроцефала: ах, с каким выражением он читает стишки, ах, как он пишет сочинения, ах, какое у него свое, не похожее мнение. Еще бы, если столько раз прикладываться башкой об косяк, даже в самом идиотичном мозгу начнут появляться умные мысли.       Это подобие равновесия длилось не больше месяца. А потом Сопля сорвался с катушек.