***
У Ирочки Ачкасовой всегда отлично получалось прокручивать в голове неприятные разговоры. Так себе сверхспособность, сказала бы она кому-нибудь близкому, если бы подпускала к себе кого-нибудь достаточно близко. Ни друзей, ни подруг – одни соперники и поклонники кругом. Все по-настоящему и очень по-взрослому. Не то, чтобы ее что-то не устраивало, она сама всегда так хотела – быть выше толпы, на пьедестале. Вот, влезла, стоит теперь одна, дура дурой, перед кем, ради кого… А сверхспособность, и правда, была так себе – иногда Ирочка и хотела бы кое-что забыть, но память-паскуда вечно вытаскивала из закромов родины самые «те самые» моменты, от которых и тогда, и теперь хотелось в лучшем случае удавиться. Вот и сейчас – она стояла перед большим зеркалом в пустой школьной раздевалке, белая, прямая, как палка, тугие косы перекинуты через плечи. Губы накрашены слишком ярко, почти пошло – цвет, вроде бы, трендовый, но, кажется, переборщила. Или нет, она не видела. Ира смотрела на свое отражение, на автомате поправляла выбившиеся из прически локоны – и видела не себя. Из зеркала на нее смотрели яркие синие глаза в обрамлении черных, как углем обвели, ресниц. Лицо с высокими скулами, благородное, злое, губы сложены в тонкую нитку, будто не говорят, а выплевывают гвозди. Мы больше не встречаемся, Ира. Мы расстаемся. Нам нужно расстаться, Ира. И никакой неловкости, никаких «дело не в тебе», никакого раскаяния, в конце концов. Без подготовки, без предупреждения и объявлений войны. Без смазки. Как обухом по голове. Не то, чтобы Ира не ждала от Шамана чего-то такого, не то, чтобы она верила в великую первую школьную, которая на всю жизнь и через года. Когда их с Алексом отношения… господи боже, с Алексом. А как давно вообще он стал Алексом, кто вообще сейчас вспомнит? А ведь это она придумала когда-то называть его Алекс, потому, что гребаное Леха или, еще хуже, Лешенька, вынимало ей кишки. Она бы никогда не позволила себе встречаться с парнем по имени Лешенька. Лошенька, тьфу ты, пакость, какое-то беспросветное деревенское лоховство. Это она перекрестила его когда-то в Алекса – и прижилось, отлично же прижилось, и пофигу, в общем-то, что Алекс – это больше Александр, чем Алексей. Всем тогда заехало, как по маслу, и даже Аск, очкастая эта сука, перестал звать ее Алекса Лехой. А теперь… а теперь ничего. Их с Алексом отношения – да, нужно было вернуться к мысли, которую она не додумала, и Ирочка, чтобы прийти в себя тряхнула головой, косы рассыпались по плечам, расползлись гадюками-альбиносами – их отношения никогда не были идеальными. Потому, что в них не было ничего от нормальных отношений. Ирочка сама так хотела, потому, что насмотрелась на все эти «нормальные» и «правильные», так, что к пятнадцати годам уже тошнило и лезло из ушей. А потому их с Алексом отношения стояли на двух китах: на выгоде и сексе. То есть сначала Ира хотела, чтобы было именно так, а потом… а потом оказалось, что она, как и все бабы, баба. И дура. И из простого и понятного все вдруг превратилось в сложное и запутанное. А потом Алекс пришел к ней домой – не постеснялся, не поленился. Пришел и сказал: мы расстаемся. Она выбрала его сама, еще в девятом классе, самого перспективного самца на потоке, красавца, спортсмена, чемпиона. Мать с отцом тогда разводились: отец таскался по бабам едва ли старше ее самой, а мать рыдала в подушку, некрасиво наматывая сопли на кулак и размазывая тушь по лицу, опухшему от плача и вечерних возлияний. Ира пообещала себе тогда, что у нее в жизни все будет иначе. Никакой любви, никаких пиздостраданий, ничего этого. Алекс был подходящим кандидатом на роль идеального «не так, как у родителей». Красивый, умный, злой и циничный, совершенно бездушный. Ира так и зарядила ему, прямо в лицо, что им выгодно держаться вместе и быть парой. Идеальная пара в американской школе, говорила она, как в сериале Беверли Хилз, король и королева школы, капитан футбольной команды и самая красивая черлидерша. Нам нужно держать марку, говорила она, от того, что о нас скажут, многое зависит – не только в школе, но и вообще. Мы принадлежим к высшему обществу, Алексей, думаю, ты лучше других это понимаешь. Слова для пущей важности пришлось подкрепить глубоким минетом. А потом не просто дать потрогать себя за грудь, а уронить Алекса лицом себе в декольте, чуть ли не силой засунуть свои соски ему в рот. Но – правила игры Шаманский усвоил быстро, с цинизмом, достойным уважения. На людях вел себя, как образцовая лапочка, приобнимал в нужный момент, носил сумку, дарил цветы, таскал конфеты и плюшевых медведей на праздники. А еще были спланированные до мелочей знакомства с родителями, уроки, старостаты и собрания школьного комитета, кружки, курсы, совместные каникулы в Европе… все сходили с ума от зависти – и могли дружно пойти нахуй. В постели Шаман был… ну как. Сначала никак – и с большим рвением. Но в спортивных лагерях, куда его отправляли каждые полгода, девицы явно были не лыком шиты, Алекс приезжал оттуда сытым и затраханным, как кот, обожравшийся сметаны. Приходилось все время выдумывать, чем еще его удивить – так, чтобы крепко держать за яйца и всегда быть нужной. Так, чтобы этот красивый, как бог, ебливый обмудок возвращался только к ней. А потом Ирочку все заебало. Как-то разом, единым махом, в один момент. Она вот так же смотрела на себя в зеркало, только в другое, в то, что висело дома в прихожей, и думала: ну как так, какого черта она все это терпит? Она была умна, красива, все было при ней, они с Шаманом трахались, как кролики – и она все равно была ему не нужна. Она была бро, своим парнем, которому можно было по-дружески присунуть между домашкой и спортивной секцией. Не девушкой, не любимой. Никем. Она делала для Шамана все, лепила из него человека, создавала имидж, таскала его за собой на все эти ебучие кружи, олимпиады-хуемпиады, без которых ты не человек, а середнячок и очередное пустопорожнее чмо – и получала в ответ куцее «спасибо» и очередного плюшевого медведя к празднику. В задницу бы он их себе засунул, этих дежурных медведей – вместе со своим дежурным перепихоном. За два с половиной года отношений ни тебе теплоты или привязанности, ни единого доброго слова, кроме «не надевай сегодня трусики, трахаться хочу – аж яйца звенят». Шаман вообще трахался направо и налево, даже особенно этого не скрывал. Ирочка шипела, что он портит их имидж идеальной пары, и Шаман предлагал закатить ему скандал на перемене, гордо уйти, чтобы он приперся завтра с букетом, с какой-нибудь очередной злоебучей плюшевой игрушкой, коробкой шоколада… Она соглашалась. А что блядь ей было делать? Она ведь сама хотела так – по-деловому, без обязательств, без великих любовей, секс и игра на публику. А потом – сколько раз она прокручивала это в голове только сегодня? – Шаман пришел к ней домой и с порога заявил, что они расстаются. Не «нам лучше расстаться», а «мы расстаемся», ультиматум, констатация факта. И сначала Ирочка даже позволила себе разнюниться, хлюпнуть носом и сказать, что он, Шаман, мудак и бесчувственная сволочь, и пусть валит уже ебаться к своим восьмиклассницам, потому, что достал уже со своими блядками, тупорылый кобель. А потом она все-таки взяла себя в руки и сказала, что так нельзя. Шаманский, сказала она, до выпускного всего ничего, а перед ним еще весенний бал, и они должны танцевать, как самая красивая пара, и вообще, им нужно держать лицо, ведь это их имидж, их доброе имя, важны же не чувства и какие-то там иллюзии, а хорошо смотреться на публике. И если он встретил какую-нибудь машу-глашу, то она совершенно не против, он может ее поебывать по-тихому, сколько ему влезет, но нельзя же просто взять и вот так похерить все, что они создавали вместе. Шаман долго ржал. Ира, говорил он, что ты вообще несешь, что такого мы создали вместе? Бизнес построили, теперь имущество делим? Адвокатов, может быть, позвать? А потом он вдруг стал серьезным и сказал, что официальных заявлений о расставании делать не будет – но и подыгрывать ей не будет тоже, теперь она сама по себе, он сам по себе. Ир, ты присмотрись к Иворскому, сказал Шаман, уже уходя, он хороший парень, он на руках бы тебя носил, если бы тебя так не поклинило на всех этих играх в самую красивую пару. И, ей богу, лучше бы он ударил, лучше бы оскорбил, назвал бы шлюхой, проебанной дыркой, сказал бы, что она дешевка, сказал бы, что влюбился… А он, сволочь, жалел ее, выходит, сыграл в благородство, ай какой молодец, заверните, дайте два. Сука. Сучара. Позер дешевый. Правда, слово свое Шаман сдержал, в школе ничего не говорил, номинально можно было делать вид, что все в порядке. Можно было бы. Потому, что слухи все равно поползли. Шаманский охладел к Ачкасовой, новость для первой полосы, тема для обсуждений во всех соцсетях. Ирочка отмалчивалась и делала вид, что ничего не знает и не понимает – а самые наглые и бойкие из девиц уже висели у Шамана на шее, надевали юбки покороче и пытались удивить его своими плоскими подростковыми сиськами. Шаман вежливо осаживал настойчивых девиц, снимал их со своих плеч, как тяжелые эполеты, и даже не смотрел в их сторону. Он ни на кого сейчас не смотрел, ее теперь уже бывший парень. Никаких баб, ничего, кроме учебы, тренировок, учебы… Да, Ира не призналась бы в этом другим, но она всегда была честна сама с собой – она помешалась на Шаманском. Следила за каждым его шагом, шерстила социальные сети, от школы шла за ним пешком. Несколько раз она чуть не попалась, но Шаман был слишком увлечен своими делами и не имел привычки оглядываться. Самоуверенный мудак. Его новая девушка могла быть какой-нибудь гламурной чикой из экономического лицея через дорогу или из математической школы при Бауманке. Навряд ли родители Алекса одобрили бы селянку из рабочего района, учащуюся в очень средней школе. Он мог бы встречать ее по пути домой, мог бы забирать с уроков… но никакой мифической девушки не было и в помине. Никого. Никого совсем. Ни встреч, ни фоток в соцетях – да и какие к черту встречи, если за ним, как привязанный, везде теперь таскался этот лупоглазый белобрысый лох Сопельник? Да, Ирочка могла бы понять, если бы Шаман влюбился, ушел от нее к другой. И она хотела сравнить, воочию увидеть, чем лучше та, другая, хотела примериться, в какую сторону ей еще над собою поработать. А еще посмотреть в глаза той, другой, спросить, как оно, влезть в чужие отношения, увести чужого парня, разрушить ее жизнь. Но у Шамана не было никакой «другой». Никого и ничего. Просто встал и ушел в пустоту. По крайне мере, так ей казалось какое-то время. Ира подкрасила губы – пусть ярко, пусть пошло, уже не важно. Тряхнула головой, закрыла глаза. Очень хотелось пальцами надавить на глазницы – но это испортило бы ее идеальный макияж, натуральный почти не заметный. Все завидовали гладкости и чистоте ее кожи, а весь секрет был в профессиональном мейке, способном скрыть любые недостатки лучше фотошопа. Она должна выглядеть идеально – раз уж она решилась на этот разговор. Раз уж она решила вернуть себе своего парня. Который ушел от нее к другому парню. И смех, и грех. Образец маскулинности, породистый самец – и вдруг оказался геем. И даже спалился сам, по-глупому, потому, что в тот день Ирочка уже отчаялась и даже не думала за ним следить. Она шла к метро, когда увидела Шамана обжимающимся в подворотне с каким-то белобрысым пиздюком. Ира даже не сразу опознала в этом мелком шибздике Олега Сопельника – настолько она была в шоке от увиденного. Ни заорать, ни достать телефон и включить камеру… хотя, на улице было уже темно, и навряд ли фото получились бы хоть сколько-нибудь сносного качества. Но дело было вовсе не в фото, не в наличии и отсутствии доказательств. Дело было в том, что она видела. Видела. И это знание открывало ей воистину безграничные возможности. Ирочка хотела написать Шаманскому в тот же вечер, но удержалась, решила немного повременить и собраться с мыслями. Она могла, хотела и собиралась шантажировать Шамана, а значит, ей нужно было давить на самое больное и, самое главное, не перегнуть палку. Ирочка знала: попроси она слишком много, и Алекс, даже если будет напуган до кровавого поноса, пошлет ее подальше, и подкатить к нему во второй раз на той же кривой кобыле уже не выйдет. И тогда, из чистой принципиальности, инфу о том, что золотой мальчик всей школы – махровый гей, придется слить и растрепать по всей школе. И тогда, во-первых, она сама окажется в невыгодном положении, ведь выйдет, что все это время она трахалась с каким-то педиком, который бросил ее ради лузера и пиздюка Сопельника… а во-вторых, у нее нет доказательств. Просчитайся она в одном слове, и окажется, что это она, Ирочка Ачкасова, ебанулась от несчастной любви, и возводит напраслину на хорошего мальчика Лешеньку. Но даже сегодня, когда Ира уже обдумала каждый свой шаг и даже заучила победную речь, руки у нее дрожали. Дрожали так сильно, что, отправляя Алексу сообщение, она чуть не разбила телефон. Нужно поговорить, написала она, я все знаю о тебе и Сопельнике, и если не хочешь, чтобы узнал кто-то еще, приходи в раздевалку через десять минут.***
За одну только эту не окончившуюся неделю Шаман пришел к трем важным для себя умозаключениям. Во-первых, ему понравилось сосать парню. Не то, чтобы ему понравился сам процесс – в процессе не было ничего особенного и сверхъестественного: ты просто берешь чужой агрегат в рот и вспоминаешь, что делала твоя подружка, чтобы ты улетел в космос. В общем, шпаргалка, парень, у тебя в штанах, думай о том, что ты хотел, чтобы сделали бы тебе – и не засовывай сразу глубоко в глотку, чтобы не блевануть. Дело было не в процессе, а в том, как на это реагирует твой партнер. Как на это, если быть совсем точным, реагировал Олег. Сопельку ломало и крутило так, что Шаман сам чуть не спустил в штаны – и он готов был даже простить Олежке этот позор. Потому, что кайфовал Олежка так искренне и так открыто, что у Алекса у самого свинтило башню просто от осознания того, что кому-то может быть настолько хорошо от того, что он делает. Это было настоящее, искреннее, незамутненное счастье, ощущение своей власти над чужим удовольствием. В пору было задуматься о собственных садистких наклонностях, но о своей властности и привычке доминячить во всем Шаман знал и так. А вот Олег удивил его дважды, а потому в голове у Шамана родились еще «во-вторых» и в «в-третьих». Во-вторых, Шаман быстро смекнул, что в постели Олег будет куда лучше Ачкарика – разумеется, если подучить его некоторым фокусам и вообще как-то раскрепостить. Сопелька, конечно, был пугливым олененком, но в своих желаниях был настолько искренним и настолько открытым, что от этого рвало крышу. В нем – в качестве бонуса и отдельной вишенки на торте – не было ничего наносного, никаких поз и попыток выпендриться. Он явно никогда не задумывался о своей сексуальности, не смотрел порно, не прокручивал у себя в голове, как правильно лечь, сесть, закинуть ногу, как правильно стонать. А потому, все, что он делал, было очень настоящим, без попыток поразить, удивить, изобразить оргазм или постонать на публику. Олежка, наверняка, и сам не в курсе, как круто он умеет подмахивать и как сексуально крутит задом – когда сам не думает о том, что он делает. Ну, а в-третьих, в голове у Сопельника был наворочан какой-то злоебучий винегрет, все, связанное с сексом он понимал только через насилие. Скрутишь, прижмешь к стенке, заставишь – кайфует, закатываешь глаза, царапается, как кошак, трется бедрами и прямо выпрашивает, чтобы его трахнули. А пытаешься подкатить мягко – крысится, орет и обещает сломать нос. И это, конечно, добавляло остроты, вот так все время охотиться, подлавливать, подминать под себя и переламывать через колено. Но была в этом какая-то странная болезненность, от которой Алекса нет-нет, но временами прямо-таки подбрасывало на месте, заставляло отдернуть руки и подумать, что он все-таки делает не так. Навряд ли у Олежки был какой-то неудачный опыт или еще какая-нибудь байда – судя по тому, как тот себя вел, опыта у него не было от слова совсем, а значит… А значит, им с Сопельником предстояло то, что Шаман в отношениях ненавидел больше всего на свете, то есть самый настоящий серьезный разговор. Всю свою жизнь – точнее, весь тот период, наверное, класса с седьмого, когда он начал крутить с девчонками, Шаман, как от огня, бежал ото всех этих «нам нужно поговорить» и прочих выяснений отношений. Он не хотел ничего выяснять, никаких отношений и прочих «все серьезно», не хотел связывать себя обязательствами, не хотел никакого чувства принадлежности, никаких влюбленностей и прочего крышесноса. Он видел, как его друзья ломаются об девчонок, горят, будто спички, превращаются из крутых пацанов в липкое желе – и понимал, что вся эта сладко-сиропная хрень просто не для него, все это мимо, и что он не позволит себе растекаться в такую лужу. Но – раз уж он решил, что Олегом он будет владеть, единолично и безраздельно, приходилось брать на себя какие-то обязательства. Как если бы он завел собаку, которую нужно выгуливать трижды в день. Окей, не самое удачное сравнение, но ощущения были сходные: он будет заботиться об Олежке, доцеловывать его сбитые коленки и душевные травмы, а за это его любимый Сопелька перестанет шарахаться от него, как от огня и позволит раздеть себя без прикладывания мордой о стол. Собственно, Шаман собирался поговорить с Олежкой на следующий день, сразу после их спонтанного приключения, так сказать, по горячим следам – но жизнь явно решила повернуться задом к Алексу Шаманскому. В школе таким разговорам было не место, а после школы ему всегда не хватало времени хотя бы на то, чтобы тупо отвести Сопельку в сторону. Мало того, что все эти курсы, кружки и злоебучая общественная деятельность, где ему еще и приходилось постоянно пересекаться с Ачкариком, не давали разогнуться, так еще и отец повадился лично забирать его после уроков. И вот это, товарищи, был полный и безоговорочный писос. Шаман никогда не распространялся об истинной картине их взаимоотношений с отцом. Виктор Шаманский был слишком известным человеком, чтобы вообще поминать его всуе – бизнесмен, общественный деятель, политик… а еще самодур, человек-мудак и идейный гомофоб. Алекс не знал, была отцовская гомофобия частью имиджа и «политикой партии» или его истинным взглядом на мир, но проверять это и тыкать пальцами в скользкие темы он не собирался. В его голове еще были живы воспоминания о том, как отец заставил мать уволить ее ведущего дизайнера просто потому, что «фамилия какого-то педика не будет стоять рядом с фамилией Шаманских». Рядом с отцом Алекс боялся не то, что заговорить с Соплей – он боялся даже смотреть или дышать в его сторону. Ведь если отцу просто покажется, что они с Олежкой стоят слишком близко, он, как пить дать, попытается сжить со свету их обоих. И если сам Шаман не так уж сильно боялся отцовских нападок, подспудно понимая, что орать он может сколько угодно, но все его «серьезные наказания» в итоге сведутся к ссылке в древню к бабке или еще какой-нибудь равнозначной галиматье, то от страха за Олега очко у него сжималось в куцую куриную жопу. Олежка Виктору Шаманскому был никем, и, стало быть, был перед ним совершен беззащитен. Захочется известному политику по-тихому придушить пацана в подворотне – никто и не узнает, чьи кеды потом нашли в мусорном баке. Оказывается, бояться за других было в сто раз охренительно страшнее, чем бояться за себя. Так что Шаман вел себя до опизденения тихо, втайне бесился, по вечерам дрочил в душе на светлый образ Олега Сопельника и засыпал взвинченным, больным и неудовлетворенным. В тот день, когда Алексу пришло сообщение от Ирочки Ачкасовой, он досиживал последний урок и в очередной раз так и эдак раскладывал в голове мысли об их с Олегом предстоящем разговоре. Причем, чем скорее, тем лучше – а еще лучше сегодня, прямо сейчас, наплевав на то, что звонка ждать еще минут десять. Он снова и снова, как заведенный, прокручивал все возможные варианты беспалевного извлечения Сопельки из класса, когда телефон, лежащий где-то глубоко в сумке, завибрировал, оповещая о полученном сообщении. Почему-то уверенный в том, что сообщение пришло от Олежки – он весь урок чувствовал этот прожигающий дырку взгляд между лопаток – Шаман оглянулся через плечо и одними губами произнес: - После уроков. Олег кивнул и уткнулся взглядом в свою тетрадь – и спину наконец-то отпустило, перестало жечь, как каленым железом. Алекс достал из сумки телефон, вслепую, продолжая писать конспект, разблокировал экран. Он надеялся найти короткое сообщение от Сопельника, оканчивающееся недовольным смайликом и какой-нибудь невнятной краказяброй из скобочек и звездочек вместо подписи – но вместо него увидел сообщение от абонента, подписанного ИА. Когда-то это казалось ему смешным, подписать Ирку первыми буквами ее имени и фамилии, чтобы получилось имя грустного ослика из сказки Милна. Каждый раз, когда Ачкарик надумывала бузить и засыпала его тысячей гневных сообщений, Шаман лыбился, как дурак, представляя на ее месте нелепого плюшевого ослика с оторванным хвостом. Правда, сегодня сообщение от грустного ослика заставила Алекса попрыгнуть на месте и едва не выронить телефон на пол, прямо в проход между партами. «Я знаю о тебе и Сопельнике» писал грустный ослик ИА. И Шаман пообещал самому себе, что сначала он выяснит, откуда глупый плюшевый ослик узнал о самой главной его тайне, а потом медленно открутит ему голову, глядя в честные синие глаза. Действовать стоило быстро – хотя бы потому, что Ирка могла психануть. С трудом дождавшись окончания урока, Шаманский выскочил из класса, едва прозвенел звонок. Даже на тренировках он не бегал так быстро, как бежал теперь: не видя никого и ничего перед собой, перепрыгивая ступеньки и игнорируя окрики знакомых и учителей. Когда Алекс влетел в раздевалку, Ачкасова уже собиралась уходить или очень старательно делала вид, что уходит – она как раз застегивала верхнюю пуговицу на своей шикарной белой шубке и поправляла шарф. Кроме нее и Шамана в раздевалке никого не было – и, недолго думая, Шаман запер дверь изнутри, подперев дверную ручку стоявшим у стены стулом. - А ты быстро, – Ирочка улыбнулась, и Шаману показалось, что он слышит треск всех двадцати слоев нанесенной на кожу штукатурки. – Что, так тебе дорог твой ненаглядный Сопля? Или так сильно боишься, что вся школа узнает, что ты по мальчикам? - Ачкасова, это не шутки, – Алекс попытался подойти ближе схватить ее за руку, но Ирочка ловко вывернулась и отошла к двери. – Начнешь трепаться – и я тебя уничтожу. - Ага, то есть ты даже не отрицаешь? – Ирочка рассмеялась, звонко и показно-весело. – А ты ловко всех провел, да? Играл со мною в любовь, а у самого садо-мазо игры с этим пиздюком. Что, в школе бил его ногами, а за дверьми школы трахал до потери пульса? Это игры у вас такие, Шаманчик? Твоему сопливчику нравится, когда грубо? А скажи мне, как аксакал гей-движения, правда, что мужчины сосут лучше? - Ира… - Шаман попытался прижать ее к стенке, но Ачкасова снова вывернулась и встала чуть в стороне, продолжая улыбаться. – Тебе все равно никто не поверит. И к тебе я тоже не вернусь. Я не шутил, когда сказал, что это конец. - Шаманский, ты, видимо, самого главного не понял. – Ирочка покачала головой. – Не все в этой жизни вертится вокруг твоего драгоценного хуя. Да мне вот вообще насрать, с кем ты сейчас спишь и с кем ты мутишь любовь. Серьезно, если ты все сделаешь так, как я скажу, мне вообще будет похуй, кого ты там сейчас пялишь, мальчиков, девочек или собачек. А главное, никто ничего не узнает. Ира присела на край того самого стула, которым Алекс подпер дверную ручку, сложила руки на коленях, снизу вверх посмотрела на Шамана своими огромными синими глазами и хлопнула ресницами. - Шаман, золотце, до конца учебного года вся школа должна думать, что мы с тобою вместе. А если ты дашь хоть один, небольшой, случайный повод подумать, что это не так, все узнают, что ты гей, и что ты спишь с Соплей. Понимаешь? Все узнают, от учителей до первоклашек, что ты не просто гей, а гнойный пидор, который вылизывает задницу Сопле. В дверь гардероба постучали с той стороны. В маленьком витражном окошке показалась замурзанная рожица какого-то пятиклашки – Шаман жестами показал ему, чтобы тот валил, снова перевел взгляд на Иру. Та сидела прямая, как палка, смотрела на Алекса снизу вверх и безмятежно улыбалась. - Ну и чего ты добиваешься этим шантажом? Ачкасова, серьезно, думаешь, я поведусь? Думаешь, что, я вернусь к тебе? - Шаманский, ты дурак и не хочешь слушать. – Иркины губы сжались в тонкую полоску. – Мне не нужно, чтобы ты ко мне возвращался. Потому, что я презираю тебя и ненавижу. И не хочу иметь ничего общего с такой мразью, как ты. Но мне нужно, чтобы все думали, что мы вместе. Потому, что ты со своими пидарскими загонами чуть не порушил мне все планы. И ты действительно идиот, если думаешь, что я позволю тебе это сделать. Ирочка поднялась на ноги, похлопала Шамана по плечу, натянула перчатки. - Алекс, солнце, ты пойми, я стараюсь в том числе и ради тебя. Сам подумай: вот узнает твой отец, что ты поебываешь мальчиков, и что будет? В асфальт он тебя вкатает, вот что будет. А знаешь… - она картинно вздохнула. – Я всегда подозревала что-то такое, ты всегда так отчаянно пытался доказать свою мужественность, будто сам в ней сомневался. Но я думала, ты выберешь кого-то вроде Аска. Что, лучший друг оказался вдруг не жопошником, да? Не дал? Но лучше бы ты кого-то другого подыскал, потому, что лизаться с этим… дрянь какая, из мусорного бака жрать не так противно. - Ты бы заткнулась сейчас, Ирочка… - Шаман поджал губы, зло зыркнул на Ачкасову, сжал руки в кулаки. – Договоришься – я сдерживаться не буду. - Ой, как же блять страшно ты угрожаешь, я прямо кипятком ссусь от страха. – Ирка захлопала в ладоши и рассмеялась. – Ну и что ты мне сделаешь? Вот что? Ударишь, убьешь? Шаман, вот ты у меня где. – Она сжала руку в кулак и помахала им перед носом у Алекса. – Рыпнись только, и я свиньям тебя скормлю, пидарок. - Ира. – Шаман все-таки схватил ее за руку и только сейчас понял, что Ачкарика колотит так сильно, будто она сидит жопой на высоковольтном кабеле. – Я к тебе не вернусь. И по-твоему ничего не будет. И между нами больше никогда ничего не будет. Даже трахать я тебя не буду, Ира. Потому, что самый отстойный лузер в школе трахается лучше тебя. - Да трахай кого хочешь. – Ирочка вдруг успокоилась, игриво толкнула Алекса в грудь. – Я же твою жопу пидорскую прикрываю. Твою и твоего сладкого пассивчика, которого ты никак отмыть не можешь. Руки-то мыл после него, блохи от тебя ко мне не переползут? Это репутация, Шаман. Твоя и моя. – Она вырвала руку из Алексового захвата, поморщилась, растирая запястье. – Ты сам поймешь, что так лучше. И сам еще ко мне приползешь. А если забудешь, что я обо всем знаю, то я быстро тебе напомню. Она ногой отодвинула стул, не дающий двери открыться, вдруг встала на цыпочки и поцеловала Шамана в губы. - Все должны видеть, что мы снова вместе, Шаманчик. До ворот школы, так и быть, можешь не провожать – ты же у нас такой занятой лапочка. Она широко распахнула дверь раздевалки, выплыла в вестибюль, на ходу покачивая бедрами, как модель на показе Victoria’s Secret. Пятиклашка, который все это время стоял, влипнув лицом в дверь, проводил ее взглядом, а потом ломанулся к вешалкам с криком «ну наконец-то помирились».***
На выход Шаман полетел так быстро, что Олег не смог за ним угнаться. К тому времени, как они с Аском спустились вниз, Шаман уже был в раздевалке – и с каким-то остервенением натягивал куртку, почему-то все время не попадая в рукав. - Помочь? – Олег остановился рядом, не зная, как начать разговор. Вокруг сновали люди, и это бесило и очень мешало, но, кажется, никто не обращал а них внимания. - Я похож на бабу? – Шаман зыркнул на него злобно, осекся, стащил куртку с плеч и повесил на крючок. – Сопельник, что тебе нужно сейчас от меня? - Вообще-то, это моя фраза. Про бабу. – Олег попытался улыбнуться, но встретился с Алексом взглядом, и улыбка получилась кислой, будто застряла на полпути. – Мы собирались поговорить после уроков. – Он протянул к Шаману руку, будто пытаясь что-то стереть с лица, отдернул, спрятал в подмышке. – У тебя помада… вот тут. - Сопля, а тебе не похуй, что там у меня на лице? – Алекс все-таки натянул куртку, с остервенением потер щеку, искоса поглядывая на свое отражение в зеркале. – Это все, что ты мне хотел сказать? - Я хотел сказать, что мне не похуй. – Олег глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду. – Потому, что мне показалось… на минуту… - он вдохнул еще раз и добавил совсем тихо, едва слышно. – Мне показалось, что мы встречаемся. - Тебе показалось? – Шаман толкнул его в грудь и прижал спиной к тому самому зеркалу, в которое смотрелся минуту назад – несчастное стекло угрожающе звякнуло. – А что еще тебе показалось, Сопелька? О чем еще ты хочешь орать на всю школу? Давай, в голос, чтобы все слышали. - Шаман, отпусти. Олег дернулся, но Шаманский прижал его еще сильнее, прижался сам, зашептал в ухо почти интимно: - Ты кем себя возомнил, паскудыш? Парнем моим? Сопелька, слушай и запоминай с первого раза, я дважды повторять не буду: если я еще раз в пределах школы услышу всю эту пидарскую муть, я закопаю тебя заживо. Понял ты меня? Все гейские уси-пуси за воротами школы. А здесь даже подходить ко мне не смей. Даже смотреть в мою сторону. Даже громко дышать в моем присутствии. Кивни, если понял. - Нахуй иди, Шаманский. – Голос у Сопли дрожал, но звучал твердо и уверенно. – И здесь, и за пределами школы не смей ко мне приближаться. Кивни, если понял.