Совсем не добрая школьная история

      После всех этих разговоров о страшной бабке, которых потом еще было пусть не много, но достаточно, чтобы составить о ней впечатление, Шаман был убежден: вот здесь-то он и начнется, самый настоящий головняк. Олегова бабуля наконец-то вернется в Москву из гостей, подлечив сломанную ногу, у его парня (да, звучит по-гейски, но как еще это может, в конце концов, звучать?) прихватит сердце от переизбытка новых впечатлений, да и вообще, закончится лафа, к которой он, откровенно говоря, уже успел привыкнуть. Все эти трогательные, ебись они конем, свидания, держания за ручку, робкие поцелуи через письменный стол…       Не то чтобы Шаман был совсем уж бесчувственной скотиной… хотя, нет, именно таким он и был, и признавался в этом самому себе с поразительной откровенностью. Но даже он, вопреки врожденному скотству натуры, понимал, что у Олега есть причины для волнений, что их просто не может не быть. По всему выходило, что без присмотра своей престарелой родственницы его парень тут же вляпался в дичайшую историю, из-за которой поднялась настоящая буря, и которую решали потом всем миром: одноклассники, родители, учителя... И это было, мягко говоря, очень неловко. И если бы сам Алекс вляпался во что-то подобное, он, ей-богу, не знал бы, куда прятать глаза перед родными.       Но, понятное дело, сам Алекс волновался не только и не столько за душевное спокойствие Олега, сколько за то, что с возвращением грозной бабки, которая и так держала своего внука на каком-то феерически коротком поводке, их сумбурные встречи, все еще мало похожие на нормальные свидания, могли прекратиться вовсе. Например, старая карга могла бы решить, что школьное окружение пагубно влияет на ее внука. Или, еще веселее, каким-то чудом узнала бы, что у ее ненаглядного Сопельки был конфликт с Шаманом… ведь Олег, чисто теоретически, мог рассказывать ей о том, что происходит с ним в школе? Навряд ли у него получилось бы вечно скрывать от своей «баб Ани» историю происхождения синяков, грязных учебников, порванного портфеля… И бабка могла бы встать в позу и сказать, что ее внуку совершенно не обязательно общаться с таким долбоебом, как Алекс Шаманский. И, самое главное – и самое обидное, – была бы сто раз права. И будь сам Алекс на ее месте, он вообще запретил бы Олегу на пушечный выстрел приближаться к себе, любимому. Как хорошо, что он был, все-таки, на своем месте, а гипотетическая – пока что гипотетическая – баб Аня гостила у своей родни в каком-то подмосковном зажопинске.       В общем, если бы по возвращении Олеговой бабки все пошло бы по худшему сценарию, то все, что, в конечном счете, осталось бы им с Олегом – это короткие встречи в школе, под прицелом нескольких сотен пар глаз, не считая учителей. Очень придирчивых, очень внимательных глаз, умеющих подмечать детали и видеть чужие проколы. И Алекс даже боялся себе представить, что могло бы начаться, если бы их с Соплей запалили даже за какой-нибудь невинной глупостью вроде хождения за ручку. Ну, а зная себя и свой идиотский характер, Шаман понимал, что одним только хождением за ручку он бы не ограничился – даже рискуя быть пойманным. И рано или поздно зажал бы слабо сопротивляющегося Соплю где-нибудь в мужском туалете, оставил бы смачный засос на шее… и это был бы полный пиздец или, по крайне мере, его феерическое начало.       Но пока грозная и загадочная Анна Леонидовна была где-то там далеко, а вот Олег был здесь, совсем рядом. И в их отношениях, которые пока что трудно было назвать «нормальными отношениями» даже с натяжкой, творилось форменное черт знает что. Олег бегал от Шамана, как пугливая лань: боялся держаться за руки, вздрагивал, когда Шаман клал ладонь ему на колено, все время зажимался и отводил глаза, отказывался пойти вместе куда-нибудь дальше собственного дома, и даже дома вздрагивал от каждого шороха, то и дело вскакивал, бежал на кухню, возвращался, нервно крутя в руках пустую чашку... И, честное слово, Шаман держался, но иногда ему хотелось, как в былые времена, взять этого говнюка-динамщика за шиворот и хорошенько встряхнуть. А лучше – прижать к стенке и просто нормально, мать его, поцеловать. Потому что при одном взгляде на эту тощую фигурку в бесформенных тряпках чесались губы, руки, звенели яйца…       Но Алекс помнил, слишком хорошо и слишком отчетливо, что однажды все уже чуть не полетело ко всем чертям из-за его говнистого характера. И что если бы пару лет назад он разул свои глаза и просто увидел, с каким восторгом смотрит на него до трогательного смешной мальчишка Олег Сопельник, то прямо сейчас у них было бы все в порядке. Уже очень давно было бы все в порядке, без этих выносов мозга и беготни по кругу. Были бы эмоции через край, отличный секс, Алекс научил бы скромного мальчика Сопельку делать минет, и его не пидарасило бы каждый раз при одном взгляде на эти долбанные искусанные губы. Да что там, он сам научился бы сосать как бог, если бы Олег только захотел! Или, как вариант, они заебали бы друг друга еще год назад и разбежались бы в разные стороны, кто знает. Ну а пока каждый божий день Алекса Шаманского ждала одна и та же галиматья, конца и края которой не было видно.       Если бы однажды Шаман дал себе труд задуматься о психологии их с Олегом отношений, он рано или поздно пришел бы к выводу, что, по сути, между ними ничего не изменилось. Один всегда догонял, второй убегал – правда, никогда не убегал слишком далеко, давая возможность себя догнать. И что для самого Шамана поменялся только вектор – с ненависти на грани помутнения на какую-то щемящую, почти щенячью нежность. Именно поэтому Алекс честно старался не думать на подобные темы – что не говори, такого поворота на сто восемьдесят градусов он не ожидал даже от себя. Точнее, тем более от себя. И тем более, не в адрес кого-то вроде задохлика-задротика, уебского этого, мать его, Сопли.       Потому что Алекс злился на Соплю. Бесился, рычал и втайне мечтал разбить это лупающее наивными глазками хлебало. Потому, что Олежка Сопельник старательно его динамил. То есть, нет, на самом деле все было сложнее и глубже, и трогательный Сопелька все еще боялся Шамана как огня, не мог ему простить всех его прошлых заслуг, не верил ему и все время ждал подвоха. А еще не мог разобраться в себе, и вообще, кажется, не собирался смиряться с тем фактом, что он, инвалид, сопля по жизни и вечный изгой, оказался еще и мальчиком-геем с замашками мазохиста. Настолько ебанутым, что даже повелся на парня, который, чего таиться, основательно поднасрал ему в жизни. В том, что мальчик все-таки повелся, Шаману не давали усомниться, во-первых, собственное самолюбие, а во-вторых, тот факт, что Сопля мог бы, но ни разу даже не попытался его послать.       Все это Алекс понимал – умом. И он не давил, честное слово, не давил, и даже держал себя в руках. Просто иногда у него свинчивало крышу от одной мысли о том, как было бы круто, если бы эти блядские пухлые губы, которые Сопелька так мило кусал, отводя взгляд, обхватывали его пальцы. И бог с ним, с неумелым минетом в исполнении этого белобрысого пацаненка – пальцев вполне хватило бы, чтобы Шаман позорно спустил в штаны, как неопытный девственник. Чего угодно хватило бы, если бы Олег просто перестал вести себя, как ломающаяся целка.       А еще в шальной Алексовой башке периодически всплывала мысль о том, что если бы какая-нибудь девица вздумала поиграть с ним во все эти ванильные обнимашки без логического продолжения, то эта девица была бы послана нахуй очень быстро, практически сразу. Так, как это уже было со Светкой Артемьевой, которая однажды вздумала конопатить Шаману мозги. И как чуть не случилось с Ирочкой Ачкасовой, когда та решила «освежить» их отношения и начала выдвигать требования. Любую девку Шаман мог послать просто за то, что та встала сегодня не с той ноги – а вот Олега послать не мог.       В этом было трудно сознаваться даже себе, но Олежкой Сопельником Шаман дорожил. Каждым случайным прикосновением, взглядом и робким поцелуем. Олежку он хотел завоевывать, как сказочную принцессу, оберегать и сдувать пылинки с этого мелкого обмудка, не ценящего его стараний. Он понимал, что увязает в сладкой патоке, приправленной Олеговым хмурым взглядом и всеми этими его «я сломаю тебе руку, Шаманский» - и в ближайшее время не планировал из нее выбираться. Не то чтобы все происходящее казалось ему правильным – скорее наоборот, все у них с Олегом шло черти как, раком и через жопу, как и положено у геев. Но даже эта ебала казалась какой-то более правильной, чем то, что происходило в его отношениях с Ирочкой.       Разумеется, Шаман пытался избегать сравнений, ведь Сопельник все-таки был парнем, а не какой-нибудь изнеженной барышней из школы благородных девиц. Но он все равно невольно сравнивал Олега с Ирой Ачкасовой, и каждый раз мысленно вздрагивал, не понимая, как он мог добровольно вписаться в гребаный фарс под названием «самая красивая пара школы».       Их с Ачкариком отношения были восхитительно-удобны хотя бы потому, что все самое необходимое она делала сама: сама предложила встречаться, сама прыгнула к Шаману в постель, как-то раз сама предложила замутить секс на троих, позвав в качестве третьей какую-то свою подружку… Ирочку можно было задвинуть в пыльный угол, если Алексу не хотелось ее видеть, можно было достать из этого угла, когда было настроение потрахаться, можно было не вспоминать о ней месяцами, не знать, где она и с кем, на публику играть в самого счастливого и влюбленного парня в округе и тут же забывать об Ачкарике, стоило им остаться наедине. Да, именно так все и было: Шаман пренебрегал своей девушкой, они оба пренебрегали друг другом и своими отношениями, и играли в счастливую пару только потому, что он и сам уже не мог вспомнить, почему. И еще потому, что трахалась Ирочка совершенно богично.       Друзья завидовали ему, считая Иру Ачкасову совершенно неземным созданием – а знали бы они, как любит это неземное создание засовывать в себя секс-игрушки… наверное, завидовали бы еще сильнее. Эти кретины всерьез думали, что нормальные отношения можно построить на одной только легкой доступности и задорном сексе. И он сам был таким же кретином – по крайне мере, считал, что был им до недавнего времени, но смог повзрослеть и увидеть всю убогость таких отношений. Шаман считал, что в этом он перешагнул своих друзей, и это давало ему некоторое чувство превосходства, будто он узнал какую-то тайну, доступную только взрослым, которую его друзьям только предстоит узнать. С чувством какой-то брезгливости он вспоминал о том, как был слепо, безоговорочно уверен, что совершенно не обязательно ему, школьнику, думать о чем-то действительно серьезном в плане отношений. Что все эти первые влюбленности и прочая ванильная ахинея – они для девиц и для идиотов вроде того же Сопли. Потому что какая разница, ведь после выпускного все перепьются и перетрахаются друг с другом, а потом разбегутся в разные стороны и встретятся снова лет через десять, на встрече выпускников, старые и обрюзгшие, с работами, машинами, семьями и прочими регалиями взрослой жизни. И если все будет именно так, то и незачем заморачиваться, влюбляться, трепать себе нервы…       Вот так и выходило, что после секса им с Иркой если и было о чем поговорить, так это о домашке, правилах русского языка и очередном слете ЧГКшников, на который их обязательно зашлет Грымза в этом месяце.       И если бы Шаман мог рассказать об Олеге своим друзьям, то он обязательно сказал бы им, что они – полные педальные лохи. Что они пропускают в своей жизни что-то очень важное и очень крутое. Что иногда задушевные разговоры обо всем на свете круче даже самого отвязного секса. И что это очень круто, когда рядом с тобой кто-то настоящий, не фальшивый, искренний… даже если искренний в своей тормознутости.       Но об Олеге из Алексовых друзей знал только Аск. И Аск однажды даже всерьез пообещал двинуть Шаману в морду и выбить пару зубов, если тот надумает травить с ним или с кем-то еще «все эти гейские байки».       – Считай, что я делаю тебе одолжение, Шаманский, – сказал он как-то раз, когда Алекса снова потянуло на откровения. – Делаю тебе одолжение и держу тебя в узде. Потому, что ты, кретин эдакий, имеешь свойство расслаблять булки. Ходишь, ляпаешь языком и даже не даешь себе труд задуматься о последствиях. Может быть, перспектива выбитых зубов будет мотивировать тебя думать хотя бы иногда. И если ты вдруг решил что я – злое, жестокое и несправедливое к твоим светлым чувствам чмо, то можешь проверить, какой задницей повернется к тебе жизнь, если вдруг ты надумаешь ляпнуть, что ты гей.       Шаман попытался тогда отмахнуться и отшутиться, но Аск взял его за грудки и больно, обидно впечатал затылком в стену. А потом приложил еще немного – то ли для порядка, то ли для терапевтического эффекта. А уже через минуту протирал, как ни в чем не бывало, свои щегольские очочки и продолжал вещать менторским тоном:       – Алекс, ты должен понять одну простую истину. Я тебе не враг. Ты сам себе лучший враг. Ты решил, видимо, что ты король жизни, что держишь бога за яйца, что тебе можно все. А на деле ты такой же пиздюк, как и все мы. Тебе семнадцать лет, ты не видел жизни, ты не знаешь, как она умеет обламывать. И я не знаю. И пока что не хочу знать. И ты не хочешь, я уверен. Так что веди себя смирно и разумно. Потому что стоит тебе хоть раз всерьез оступиться, жизнь и мамочка с папочкой быстро напомнят тебе, откуда ты взялся и где твое место на самом деле. Держи свои гейские страдашки при себе и никому не рассказывай о своих отношениях с Олегом. Даже тем, кого считаешь друзьями. Даже мне никогда ничего не рассказывай. Понял ты, блядь, меня, тупой кусок идиота?       Разумеется, Алекс все понимал. Как понимал и то, что Аскольд, по сути, единственный его друг, снова прав и всего лишь пытается избавить его от лишних проблем. Но, черт возьми, просто сам факт того, что ему, Шаману, приходится что-то скрывать, с корнем вырывал ему мозг. Будто его отношения с Олегом Сопельником были чем-то постыдным, грязным и неправильным. Как привычка поедать собачье дерьмо или любовь к чужой ссанине на лице. Но ведь его парень не был куском дерьма или дешевой шлюхой с разъебанной жопой, так на кой черт Шаман вообще должен был его от кого-то прятать?       Сам Алекс если и видел в их с Соплей отношениях какую-то проблему, то только в том, что Олег был зашкваром, задротом и изгоем, которого не любили даже учителя. Но эта проблема при желании решалась на раз-два: рыкнуть на самых борзых, показать тихушникам, где их место, затащить Олежку в какую-нибудь школьную самодеятельность… в конце концов, он медалист, при желании мог бы кататься по олимпиадам, зарабатывать себе почетные грамоты, какие-то регалии, которые потом зачтутся при поступлении.       Но все эти планы пока что оставались просто планами, и даже на всякую мелкую шелупонь, пытающуюся катить бочку на Соплю, порыкивал вместо Шамана грозный и суровый Аск. Сам Шаманский в это время старался как мог не порваться на части между своей «обычной жизнью» и той частью жизни, в которой был Олег. Он крутился между школой, спортивной секцией, курсами для абитуриентов, олимпиадами, музыкальными кружками, подготовкой весеннего бала, в организацию которого он вляпался по самые уши – и честно пытался выкроить хотя бы пару часов в день, чтобы заехать к Сопельнику.       Для того чтобы выпить с ним пару кружек жидкого блевотного чая, пахнущего одеколоном, позалипать в ютьюб, посмотреть сериал, вместе приготовить какую-нибудь жутко полезную овсянку с курагой, больше похожую на отрыжку, неловко потупить, так же неловко поцеловаться в дверях и уехать домой, чтобы дрочить в душе до кровавых мозолей. А по пути разнести кулаками пару стен, вдоволь наораться, оборваться на каких-нибудь мелких гопников… и дома врать еще отцу о том, что просто перестарался на секции бокса. Действительно, откуда еще у его хорошего и правильного со всех сторон сына могут быть сбиты костяшки на пальцах. И в самом деле, тут Аск чертовски прав, не рассказывать же родителям, что их сын вымещает злость на каких-то случайно подвернувшихся сопляках – потому что еще один сопляк, мелкая сука, чертов заморыш, динамит его уже вторую неделю, трахает только в мозг и не дает даже пожмякать себя за задницу. Родители таких пассажей могли не понять, отправили бы сына в дурку и, того и гляди, за компанию устроили бы веселую жизнь еще и Олегу.       И это цирк шапито, в который превратилась Алексова жизнь, мог бы продолжаться бесконечно. Если бы однажды, вдоволь нагостившись у родственников, в Москву не вернулась Анна Леонидовна Сопельник. И не случилось бы все то, что, для начала, и так должно было случиться.       Эта сухощавая миниатюрная старушка, грозная как валькирия и мрачная как грозовая туча, решила вернуться домой триумфально – а потому, не меняя коней на переправе, поехала сначала не домой, а сразу в школу к Олегу. Хромая, вооруженная массивной тростью, а оттого неуловимо похожая на всеми любимую Бабку Сталина, она без приглашения и объявления войны вломилась в директорский кабинет, а там что-то громко роняла на пол и, кажется, пыталась уронить саму Гюзель Тимерхановну, но ей, говорят, помешали тем, что принесли чай.       Грымза в тот день уехала из школы раньше обычного, чтобы назавтра слечь с гипертоническим кризом и с концами уйти на больничный.       Олег, который был не в курсе бабкиного визита в школу, долго не мог понять, какого черта происходит вокруг и почему ученики и учителя так странно шушукаются за его спиной – будто он не какой-нибудь невнятный Сопля, а чертов национальный герой, «капитан Америка, у всех истерика», только местного разлива. Ну а когда, наконец, понял, что случилось, то первым делом пришел к Шаману. Точнее, подловил его в полупустом коридоре и утащил в неизвестном направлении со словами «есть разговор».       – Ты должен мне помочь. Баб Аня вернулась, и я не пойду домой один. Потому что это пиздец.       После такой подачи Шаман не знал, ликовать ему или по-тихому слиться. С одной стороны, Олег впервые попросил его о помощи и вообще впервые обращался к нему с настоящей просьбой. Не «отвянь» или «убери, бля, руки», а с чем-то действительно существенным, с чем-то, с чем идут к кому-то по-настоящему близкому. И это нехило начесывало Шаману чувство собственной значимости. Что-то внутри довольно ворчало и заставляло довольно лыбиться: «Признал, все-таки, Сопелька, что ты мой, никуда ты теперь не денешься».       С другой стороны, Алекс, как не стыдно ему было в этом признаваться, и сам нехило ссался перед Олеговой баб Аней и просто не представлял, как ему общаться с этой суровой теткой, которая, если верить слухам, по масштабности закидонов переплюнула даже Женевскую.       А еще Шаманский чувствовал себя так, будто Олег зовет его на знакомство с родителями. По сути, где-то так оно и было: отец у Сопельника погиб, мать если где-то и была, то сам Олег не заговорил о ней ни разу, а значит, оставалась только бабка. И вроде бы никто не заставлял приходить и с порога заявлять что-то вроде «здравствуйте, я встречаюсь с вашим внуком, у меня серьезные намерения, я мечтаю оттрахать его так, чтобы он три дня не мог стоять», но очко у Шамана все равно нехило поджималось. Ему казалось, что кто-то чуть более внимательный обязательно все поймет, обязательно увидит, как он смотрит на Сопельку и как сдувает с него пылинки – и это будет полный провал.       – Окей, что от меня нужно?       – Да не знаю я, блин… просто поехали со мной. При посторонних баб Аня постесняется устраивать скандалы. Ну, наверное. Обычно при гостях она ведет себя так, будто у нас не дом, а приемная английской королевы. А потом, может, ее попустит. Не знаю я, короче. Но домой я один не поеду.       Они сидели на подоконнике в пустой и выстуженной курилке – обычно Сопля не показывался здесь и краем уха, но Аскольд начал таскать его с собой, якобы для обсуждения каких-то очень важных и срочных дел, и народ как-то быстро привык к его присутствию. Ну и хрен с ним, что тот не курил – Аск вот, обычно, тоже не баловался табаком, просто торчал здесь и действовал всем на нервы…       От холода у Сопли посинели губы, а еще пальцы дрожали так сильно, черт его пойми, от холода это или от нервов, что Шаману захотелось его обнять. И этот порыв – он был каким-то пиздецки странным. С одной стороны, хотелось просто присвоить уже этого мелкого говнюка, обнять его, облапать всего, наоставлять засосов на шее, залезть в штаны, под рубашку, засунуть в него пальцы… А с другой – хотелось просто закрыть собой это недоразумение, защитить от холода, от грозной бабки, от ебанутых учителей, и вообще от всего мира. И сделать в кои-то веки уже что-то правильное.       И эта двойственность – она вырывала Шаману мозг и ебашила серое вещество о первую попавшуюся стену. Он смотрел на Соплю, но на самом деле будто бы смотрел на себя со стороны. И все никак не мог взять в толк, когда и где он свернул на кривую дорожку. Когда вообще он успел так скатиться, чтобы какой-то мелкий шкет получил над ним столько власти? Любого другого, будь он на месте Сопли, Шаман добился бы за пару дней, выебал и выбросил, даже не вспомнив имени. Но – вот ведь блядство – любого другого ему не хотелось, любые другие могли пойти лесом, потому что клемануло его именно на Сопле, и клемануло так крепко, что Шаман готов был ползать на брюхе и добиваться поощрений в виде скромных поцелуев и иллюзорной надежды на продолжение. Как какая-то шавка, которая выпрашивает кости. Он, Алекс Шманский – в роли побитой шавки. Мерзко и унизительно.       Вот только вся Шаманова гордость пасовала, стоило Олежке Сопельнику посмотреть на него несчастными глазами побитого щеночка и нервно провести языком по искусанным губам. И снова все мысли сворачивали в единственное возможное русло: он целует этот пухлогубый рот, трахает его языком, кладет руку на член, как тогда, когда они остались вдвоем в его комнате…       – Пойдем отсюда. Холодно. – Шаман мысленно въехал себе по яйцам, по-хозяйски обнял Олега за плечи. – После уроков встретимся в кафе напротив. А потом сходим, проведаем твою баб Аню. Все будет хорошо, Олеж. Ты вообще зря себя накрутил.       И то, что Сопля в ответ на «Олежу» не пообещал сломать Алексу руку, означало, что вот это жалкое «накрутил» не описывало и половины того ада, который творился сейчас в его голове.       К дому Олега они ехали в каком-то траурном молчании: не смотрели друг на друга, почти не говорили. Воздух вокруг казался наэлектризованным, будто бы вот-вот должна была разразиться гроза, их маленький личный Армагеддон. Когда Олег открывал двери, то долго не мог попасть ключом в замочную скважину, и Алекс в конце концов отобрал у него ключ и отпер дверь сам.       – Что-то вы долго возитесь, мальчики, я вас ждала минут сорок назад. Пожилая женщина, вышедшая им навстречу, вовсе не напоминала валькирию, и выглядела она совсем не грозно, а скорее очень устало и изможденно. Она стояла в дверях, опираясь на громоздкий на вид алюминиевый костыль и смешно кренилась в одну сторону, явно пытаясь не нагружать больную ногу. Вот только смешно Шаману не было ни на йоту. Потому, что взгляд этой женщины, которым она попеременно вбивала гвозди то в Олега, то в самого Шамана, не сулил ничего хорошего. И Алексу даже хотелось грешным делом слиться со стеной и поползти куда-нибудь в сторону выхода – но тут Олег очень крепко, до хруста костяшек, сжал его руку.       – Ба… привет. – Олег замялся в дверях, будто не решаясь сделать шаг вперед, и не то чтобы Шаман не мог его понять. – Это Алекс. Алексей Шаманский. Мой одноклассник. В общем, мы…       – В общем, вы еще час где-то гуляли после уроков. И ты даже не подумал о том, что родную бабку оставил без ключей от собственной квартиры. Олег, ну хоть немного мозгов-то у тебя есть, ну ты мог хотя бы мне сказать? А если бы тети Вали не было дома, а если бы сын забрал ее на дачу? Что, стояла бы я под дверью, замочную скважину целовала?       – Так ведь февраль месяц, какая дача… я же ей специально ключи оставил, чтобы ты могла в любое время… И я не знал, что ты…       – «В любое время, я не знал»… господи, Олег, прекращай нести ерунду. – Анна Леонидовна поджала губы. – Так, хватит в дверях стоять, вы оба. Как два щенка нашкодивших: глаза честные, хвосты поджатые, смотреть тошно. Вы, молодой человек, любите выпечку? Я сама в этом не сильна, но моя сестра испекла мне в дорогу чудесную шарлотку. Нежнейший бисквитик и ароматные зимние яблочки, сортовые из милого частного садика. Будем пить чай, мальчики. А потом, когда чай польется у вас из ушей, вы расскажете мне свою версию происходящего.