Disobedience

Животный нуар в темно-розовом тесном помещении, равномерные вздрагивания и попискивания. Это плавится в твоей груди страшный, летальный механизм, который вложили в тебя на фабрике. У тебя множество лиц - ты снимаешь их и кладешь на полку, словно слепки с себя, застывшие в отвращении. Среди них есть и хорошенькие, но ни одно из них я не люблю так, как твое настоящее лицо. Привлекательный адвокат тридцати с лишним лет, никаких морщин, гладкие скулы и холодный взгляд, любопытное электричество. Работник месяца в соседней забегаловке - россыпь малиново-липких прыщей и нижняя губа, якобы припушая от пищевой аллергии. Средненькое, невыразительное лицо человека с улицы. Насупленные брови, начинающие обвисать щеки, бледно-зеленые глаза. Застывшие, мертвые проекции того, кем ты никогда не был и не станешь. Моя рука дотягивается до твоего лица и пускается в путешествие - сейчас я слеп, и глаза мои в пальцах. Ты скроил его сам, по моему заказу, раскрасил согласно моим цветовым предпочтениям и впаял в него свою личность. Острые скулы, тонкие губы, кривящиеся в ухмылочке, озорные рыбки во влажных зрачках. Гладкость и колкость, обнаженная откровенность. Ты добавил нежно-фиолетовые синяки, потому что я тебя попросил. На тебе тогда не было лица, не было улыбки; ты просто протянул мерно стрекочущую руку и взял банку с краской, на которую я указал. Ты запрограммирован слушаться меня, и я никогда не считал зазорным этим пользоваться. Так же равнодушно, как ты нанес эти синяки на свое новое лицо, я украсил бы синяками твои скулы, будь ты сделан из другого материала. Говорят, бывают мягкие, совсем как живые, но ты - последний из линии стальных, неподатливых, и, стоит признать, страшно рукастых. Ты творец, и это так же впаяно в тебя, как и безупречная послушность. Рука проникает в грудную клетку легко, как птица в гнездо или животное в нору, пальцы нащупывают то славное, мягкое, прохладное, что я искал; средоточие трескучего голубого электричества, источник тебя. Улыбка натягивает губы, натягивает все непослушное, несовершенное, резиновое лицо. Скоро у тебя не будет сердца, но оно тебе и не нужно. Главное - твое лицо. Тончайшие винтики - не отыщешь, если не знаешь, где искать. Твое глупое сердце вынуть намного проще, чем снять с тебя лицо. В комнате нет часов - у меня есть собственные. Мой исправный, живой механизм. Секунды тикают, ударяясь о грудную клетку изнутри, гладкая проекция тебя соскальзывает на пол. Ударяется, но не разбивается - сработал на совесть. Все, что мне остается - полнейшее отсутствие лица, отсутствие тебя в этой холодной комнате. Рука стискивает гранату, вкладывает туда, где должно быть твое сердце - оно уже в моей руке, растекается за пределы нерешительной хватки. Все-таки я боюсь раздавить тебя, как ты боялся раздавить меня, когда оказался на мне в первый раз. Щекотный смех, теперь я могу смотреть тебе прямо в глаза, не отвлекаясь на гладкую кожу. Блески света в твоих зрачках маслянисто плавают, извиваются. - Один, - говорю я, и граната, по всем законам жанра, должна взорваться в этот самый момент, но не взрывается. Я предпочел оставить чеку там, где ей полагается быть. *** Холодный воздух свистит между зубами, все сковано морозом, парализовано и раздавлено собственным весом, и зубы теперь - идеально гладкие льдинки, стрекочущие друг о друга в ускоренном темпе. По тебе и не скажешь, что ты родом с этой свалки - такой ты получился гладкий и красивый; а выплавлен-то был из деталей, собранных здесь, под серебристым снежком, из разбитых телевизоров, игровых приставок, велисипедных рам. Моя рука примерзла к твоей - я облизал свою руку, прежде чем вложить в твою. Так мне будет больнее с тобой расставаться. Во всем мире не слышно ничего, кроме биения робкого электричества, которое я поместил в нагрудный карман. Суставы хрустят, и не поймешь, мои это суставы или твои. Мы идем через завалы мусора, смаргивая падающий с ровно-серого неба снег. Вырвать руку из твоей - это последнее, что я могу сделать, это подарок, только ты не оценишь, и верхний слой моей кожи остается на гладком металле твоей кисти; ты опускаешь глаза и смотришь, бесчувственно, конечно, бесчувственно, откуда взяться чувствам в твоей груди; все бы ничего, но я уже замерзаю, а ты можешь хоть целую вечность стоять под снегом, и славно бы оставить тебя здесь, но ты притащишься назад, как собака, программу никоим образом не изменить. Поэтому я проникаю рукой в такой родной, такой сладкий механизм и выдергиваю чеку из гранаты, а после говорю тебе оставаться на месте, надеясь отбежать как можно дальше и там посмотреть на твою смерть. Уже на холме я оборачиваюсь на знакомый звук - ровное стрекотание, к которому я так привык, что не могу уснуть без него, и колкая синева проникает мне в самую душу, обволакивая, и я не могу заставить себя закричать. Ты идешь за мной, конечно же, потому что никто не захочет умирать один, когда есть другой вариант. На твоих глазных яблоках не тает снег - только так тебя и можно отличить от человека, если ты при лице и полном параде; я открываю рот, чтобы проглотить твое сердце, но застываю, замороженный внезапным взрывом, и весь мир покрывается льдом. Холодный синий взрыв превращает нас в ледяные скульптуры, и я уже знаю, на что пойдут наши с тобой детали - на этих новеньких мягоньких роботов, которые неотличимы от людей, потому что сердце у них внутри - из огня.