Golden Age

And thatʼs the end and thatʼs the start of it. Это и конец, и начало; Thatʼs the whole and thatʼs the part of it. Это и целое, и его часть; Thatʼs the high and thatʼs the heart of it. Это и кульминация, и сущность. Thatʼs the long and thatʼs the short of it. Это долго, и в то же время скоро; Thatʼs the best and thatʼs the test in it. Это лучшее, и это превращает все в испытание; Thatʼs the doubt, the doubt, the trust in it. Это и сомнение, сомнение и вера. Thatʼs the sight and thatʼs the sound of it. Это зрелище и звучание; Thatʼs the gift and thatʼs the trick in it*. Это дар — вот в чем весь фокус. 13 декабря 2035 года, Хохфильцен, Австрия Можно ли волноваться перед гонкой, если ты вырос в закулисье биатлона? Если количество твоих визитов на стадион исчисляется сотнями, а ипостаси варьируются от болельщика до соревнующейся биатлонистки. Если ты уже имеешь за своими плечами россыпь юниорских стартов, а главное — побед? Если твой отец славился железными нервами и пуленепробиваемым спокойствием, может ли твое собственное сердце заходиться в безумном галопе, даже если ты уже видел вживую эти трибуны и проходил эти изгибы трассы? Манон Фуркад определенно знала ответ на эти вопросы — можно, да еще как! И если до этого никто еще не падал в обморок на своем дебюте в Кубке мире, то она была уверена, что сможет эту статистику подправить. Сколько бы раз она не рисовала эту картинку в воображении, на деле все выходило совсем по-другому. Разминочная зона оказалась в разы оживленнее, шум трибун громче, а журналисты навязчивее. Все околостартовое пространство было охвачено каким-то упорядоченным хаосом — некоторые спортсменки уже направлялись на старт, а кто-то только переодевался, другие еще разминались или находились у массажиста. В этой суете казалось, кто-то непременно должен споткнуться, случайно налететь на товарища или опрокинуть оператора, что-то должно сломаться, разбиться, потеряться и определенно пойти не так. Но словно в идеально запрограммированном механизме, все благополучно расходились, наставления тренеров долетали до подопечных, инвентарь находил своего хозяина, а все формальные требования соблюдались под неусыпными взорами распорядителей. По сути — тот же распорядок, что и на всех биатлонных стартах, по факту — все совсем иначе. Второе, что поразило Манон, стоило ей приехать на стадион для пристрелки, было количество болельщиков. Полузабытые старты юниоров не шли с этим ни в какое сравнение. Несмотря на разгар рабочего дня и несколько часов до старта, трибуны были почти полностью забиты. По уже развевающимся то там, то здесь флагам можно было безошибочно восстановить топ-10 Кубка наций, а по веренице счастливых и довольных жизнью болельщиков — местоположение палатки с согревающими напитками. Но если из публики, увлеченной современными звездами, лишь несколько человек удостоили Фуркад любопытными взглядами, то журналисты, имеющие явно другое мнение, стали первым и не особо приятным сюрпризом дня. Не успела девушка выйти из микроавтобуса, довезшего французскую сборную до стадиона, как два особо шустрых репортера попытались подбежать к ней, и если бы не широкая спина тренера, вовремя загородившая подопечную, точно взяли бы ее в плен своих камер и надоедливых, выбивающих и без того хрупкое предстартовое спокойствие, вопросов. Но если там наставник смог защитить ее покой и личное пространство, то теперь в разминочной зоне Манон оказалась одна, окончательно поняв, что главным трофеем сегодняшней фотоохоты является именно она. Куда бы девушка не направлялась, она чувствовала себя так, словно на ее спину была приклеена мишень для объективов всех камер и телефонов. Вот и сейчас, отвернувшись от всех и завязывая мешок с личными вещами, она прекрасно знала, что австрийский оператор ловит своей камерой каждое ее движение, передавая картинку на центральный экран стадиона и на бог знает какое количество телевизоров. Не оборачиваясь, Фуркад распрямилась и встряхнула плечевой пояс. «Рано или поздно этот день закончится. Наступит вечер, будут известны результаты, и не надо будет ни о чем переживать, — вновь завела успокаивающую мантру Манон. — В конце концов, все когда-то через это проходили…» — она взглянула на приближающуюся Адель Абер, впервые появившуюся в основном составе еще в прошлом сезоне. Подбежав к расположению французской сборной, та игриво подмигнула Манон. — Да не дрейф! — Адель ободряюще потрепала подругу по плечу. — Вместе на подиуме будем стоять. Настрой какой? — Боевой, — тихо ответила Манон и слегка улыбнулась. — Удачи тебе, — она кивнула подруге, и та, расплывшись в своей самой широкой и лучезарной улыбке, развернулась и уверенным шагом направилась к старту. Во всех французских сборных, что юниорских, что взрослых, пожалуй, не было человека позитивнее Адель Абер. Где бы она ни появлялась, там тут же раздавался заливистый легкий смех, угрюмые лица светлели, а будничные проблемы отходили на второй план. Эта курносая веснушчатая девушка с копной светлых непослушных, вьющихся мелким бесом волос имела уникальный дар становиться душой любой компании. И даже если бы она не показывала результаты, ее все равно стоило бы привлекать в основной состав для поднятия командного духа. Еще не познавшая горьких поражений и болезней молодость, непоколебимая уверенность в том, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, бьющая через край энергия и амбиции, казалось, были готовы заразить любого, даже самого матерого и сдержанного ветерана. И пусть она не показывала сногшибательных результатов, не устанавливала рекорды и не собирала одну медаль за другой, но она вполне уверено держалась в двадцатке сильнейших, тренеры видели в ней потенциал, а это значило, что она пробудет во взрослом Кубке как минимум еще один этап, и на его протяжении у Манон будет хотя бы один родной человек в сборной. Проводив подругу взглядом, Фуркад еще раз расправила и без того идеально сидящий биб с пятьдесят пятым номером, взяла лыжи с палками и тоже направилась к стартовым воротам.

***

«Так, главное правильно распределить силы по дистанции. Не загоняй себя в начале». Кто-то из стоявших впереди спортсменок отправился в гонку, и очередь на старт в спринте продвинулась на одного человека вперед. Манон, сфокусировав все свое внимание на затворе винтовки стоящей перед ней немки, изо всех сил пыталась утихомирить вновь разбушевавшееся внутри волнение. «Будь предельно собрана на спусках. Не уверена — лучше сбавь скорость. Главное — не падать». Стоящая перед немкой шведская спортсменка ушла в гонку, и очередь снова сделала шаг вперед. Сейчас уйдет немка, а дальше… «Перед стрельбой главное сосредоточься на дыхании. Ну, Манон, успокойся, — почти с мольбой обратилась она сама к себе, — ты же все это прекрасно знаешь. Если нет, то тебя бы и не вызвали в основную сборную. Главное собраться и показать то, на что ты способна. Как говорил отец…» Раздался протяжный писк, и стоящая перед ней София Шнайдер рванула в гонку. Манон испуганно воззрилась на расстилавшуюся перед ней трассу, охваченные черно-красно-желтым неистовством трибуны. -5, -4, -3 — цифры на табло сменяли друг друга невообразимо медленно и в то же время быстро. Вновь раздался протяжный жалобный писк, и Фуркад, будто бы на автопилоте, оттолкнулась и начала набирать скорость. Ревущий стадион, словно бушующее море, подгоняло звуковой волной, заставляя убегать, убегать, убегать. Впрочем, стоило девушке отбежать от шумных трибун к более спокойным лесным участкам, как волнение в груди улеглось, расставляя все по своим местам и давая ощущение уверенности, такое знакомое ей по соревнованиям юниоров. За работой по трассе и концентрации на своих ощущениях, Манон не заметила, как снова вывернула к стадиону. Подход, изготовка, прицел… выстрел, прицел… выстрел… Зрители на трибунах, то ли устав от перевалившей далеко за середину гонки, то ли в отсутствие явных лидеров на стрельбище, сохраняли удивительную тишину. И вновь, будто на соревнованиях со своими одногодками, Фуркад хладнокровно поразила пять из пяти. Но уже на середине второго круга что-то пошло не так, резко все изменяя. Внезапно Манон стала чувствовать, как лыжи отказываются скользить так же легко, как в начале спринта. Зарываясь в рыхлый снег и натыкаясь на твердые глыбы старого покрова, они отнимали драгоценный секунды, делая подъемы круче и тяжелее, а спуски извилистее. Стойка, два штрафных и третий, финишный, круг — весь этот путь дальше уже вряд ли поддавался описанию. Манон изо всех сил пыталась вработаться в подъемы, но с ужасом замечала, что почти не двигается. Ноги, словно закованные в пудовые кандалы отказывались повиноваться, в руках, казалось, каждая мышца налилась свинцом, а в легких катастрофически не хватало воздуха. На предфинишной отметке она уже не различала подсказок тренеров, доносившиеся словно в тумане, они были почти не различимы за шумом околотрассовой толпы и беспокойно звенящего колокольчика какого-то неистового болельщика. Каждый звон отдавался болезненной пульсацией в висках, будто бы бренчали и стучали по жестяному ведру, надетому при этом на ее голову. Боль разрывала каждую частичку тела, но в мыслях звучала лишь одна фраза: «Отец смотрит гонку. Я должна… Я не имею права… опозорить…» Едва закатившись за финишную линию, девушка без сил рухнула на снег, даже не посмотрев, как на стадионном табло впервые на взрослом Кубке мира высветилось: 35. Fourcade Manon +01:57:5.

***

— Ну и долго мы тут будем торчать? — недовольно буркнул Филипп Кацуев, переступив с ноги на ногу и в очередной раз бросив на Диму Шипулина полный недовольства взгляд. Несмотря на то, что он был почти на голову ниже друга, своим сбитым телосложением он определенно восполнял эту разницу. Вкупе с дутой зимней курткой он больше смахивал на медвежонка или тяжелоатлета, чем на биатлониста. Вновь не получив от друга никакой реакции, Филипп шумно вздохнул, попытавшись изобразить максимум утомленности и раздражения. Он уже давно успел пожалеть, что согласился составить другу компанию в просмотре женской гонки. Российские девушки выступали откровенно слабо, а остальные недавнего юниора мало интересовали. В итоге напрасно убитые три часа на улице, где властвовала сырая и хмурая погода, вместо тех же часов, которые он мог провести в теплом, уютном номере за просмотром какого-нибудь фильма или сериала. Мысль о таком неудачном раскладе заставила его вновь недовольно кхекнуть. — Подожди, — Дима, нетерпеливо отмахнулся от друга, снова принимаясь напряженно всматриваться в микст-зону, где финишировавшие спортсменки давали интервью журналистам. Его внимательный взгляд упорно выискивал одну единственную биатлонистку. — Вот она, — наконец еле слышно прошептал он. Филипп подошел к Диме поближе, устремляя взор в том же направлении, что и друг, и увидел, как рядом с позицией французских телевизионщиков появилась высокая худенькая девушка. На ее неестественно бледном лице выделялись огромные карие глаза, вытянутый овал лица и точеные скулы еще больше подчеркивали худобу, придавая слегка вымученное, но все же красивое выражение. Поправив выбившуюся из-под шапки прядь темных волос, она принялась что-то отвечать оккупировавшим ее репортерам. — Ты со мной? — Дима бросил через плечо взгляд на Филиппа и стал пробираться сквозь толпу к журналистскому пяточку. — Манон, как вы оцениваете свой дебют? — репортер поднес к девушке микрофон и выжидательно на нее уставился. — Я… — Манон бросила быстрый взгляд в камеру, потом на оператора, и решила все же остановить взор на журналисте. — Не знаю… Сегодня у меня получилась не однородная гонка… — она запнулась. Сотканный из самых разных эмоций и ощущений, этот спринт вряд ли вообще поддавался какому-нибудь описанию. — Второй и третий круг получились слабыми... Возможно, надо было по-другому разложиться… А может, это высота. Журналист коротко кивнул, пытаясь всем своим видом ненавязчиво показать, что время — деньги, отвечать надо быстро, а философствование и паузы лучше оставить для тренера. — Разговаривали ли вы с отцом перед стартом? И если да, то что он вам сказал? — Мы разговаривали с ним вчера. Он сказал, что я прекрасно справлюсь и пожелал удачи. — То есть сегодня он вам даже не позвонил? — Он… — Манон запнулась и отчего-то снова стала рассматривать стадион за спиной журналиста. — Он предпочитает не давить на меня и давать личное пространство. Журналист снова кивнул, в его списке оставалось еще три вопроса для дебютантки, а он уже заприметил приближающуюся Кларис Марте, одну из основных спортсменок французской сборной. — Как вы оцениваете свое состояние? Какая установка на предстоящий пасьют? — поспешил он перейти к следующему пункту. — Манон! — внезапный окрик заставил девушку, только что попрощавшуюся с журналистом, вздрогнуть, но увидев знакомое лицо, она облегченно выдохнула. — Привет! — Дима, приближавшийся к ней со стороны трибун, как-то неуклюже махнул рукой и поспешил снова убрать ее в карман. За все время совместных соревнований в юниорах они вряд ли сказали друг другу что-то большее, чем обычные приветственные и поздравительные фразы. Но сейчас, в новой обстановке и коллективе, этот русский парень, всегда такой скромный и немногословный, показался ей более родным, чем вся бушующая человеческая толпа вокруг. Словно бы встретив старого школьного друга, Манон скромно улыбнулась. — Поздравляю! — он подошел к ней поближе. На языке вертелись десятки слов поддержки и поздравлений, но языковой барьер делал его немым. — Спасибо, — Фуркад кивнула. — Great job! — он выудил еще одну фразу из закоулков памяти, куда те от волнения разбежались, словно тараканы от яркого света. — Манон, Манон, будьте добры, ответьте на несколько вопросов! — чей-то резкий и громкий окрик беспардонно прервал его. Очередной журналист, держа диктофон наготове, уже подбежал к Фуркад. Еще не научившаяся общаться с акулами пера и говорить свое резкое нет, Манон извиняющееся улыбнулась Шипулину и повернулась к журналисту, в следующее мгновение уже окруженному своими коллегами, также жаждущими получить материал для своих статей. — О да, это определенно стоило того, — протянул Филипп, разворачиваясь за другом, который опустив голову прошел мимо. — Да ну тебя, — только и бросил Шипулин.

***

Двадцатитрехлетний Эрик Экхофф уже давно не робел перед телекамерами и репортерами. Даже наоборот. Если попадались молоденькие журналистки, то краснеть и смущаться приходилось им. Скромность и такт были словами, явно не входившими в словарь молодого норвежца. Он вовсе не избегал журналистов, пытаясь каждый момент под прицелом объективов превратить в маленькое шоу имени себя, а интервью для печатных изданий снабдить необходимым количеством ехидства и иронии. Некоторые сравнивали его с отцом. Некоторые с Нортугом. Первых Эрик намеренно игнорировал. Вторых принимал с самодовольной улыбкой, но не более того. Сам он ни на кого не равнялся. У него не было кумиров и идолов. Еще с самого раннего подросткового возраста он понял, что принцип «В этой жизни каждый за себя» — единственно верный, и придерживался его, держа в своем сердце разве что одного человека — свою мать, Каю Экхофф. И то, после того громкого скандала с разоблачением отцовства, так услужливо широко освещенного прессой, отношения между ними явно разладились. Кто-то называл его позером, кто-то выскочкой. Эрику же было откровенно плевать. Если хотят — пусть говорят. А нет — он и сам сможет заставить их, когда захочет. Кто-то называл его разгильдяем, кто-то тружеником. Экхофф не опровергал ни того, ни другого, но точно нашел бы пару ласковых слов для того, кто сказал бы, что он не уделяет биатлону достаточно внимания. Секрет такого быстро пришедшего успеха во взрослой сборной отчасти, наверное, заключался в природном таланте, не требующем долго восстановления после нагрузок, а может в правильном психологическом подходе, образе жизни, в котором находилось место и для изнуряющих тренировок, и для не менее энергозатратных вечеринок. Прошедший олимпийский год вдобавок к кубковым призами принес Эрику успех, славу, два золота — спринтерское и эстафетное, а также двойную порцию сравнений с отцом. Именно поэтому среди всех прочих целей на сезон, Экхофф выделял одну главную — заткнуть своими результатами всех любителей сравнений и стать первым и единственным Эриком Экхоффом. Впрочем такие наполеоновские планы могли подождать как минимум до завтрашнего дня, а пока был выходной для мужской сборной, а значит музыка включена на полную катушку, дверь комнаты распахнута настежь, а душа жаждала разнообразия и веселья. Sucker love, a box I choose No other box I choose to use Another love I would abuse No circumstances could excuse, — звуки раздавались на весь второй этаж гостевого домика, где жили норвежцы, а может, даже отдавались басами на первом. Эрик, вальяжно развалившийся на мягком кресле, взлохматил рукой и без того торчком стоявшие светлые волосы и сладко потянулся. Он уже успел хорошо отдохнуть после обеда и начал подумывать о том, чтобы податься на улицу, когда боковым зрением заметил, как в коридоре промелькнула чья-то тень. Поскольку дальше в левом крыле располагались лишь женские комнаты, ему не составило труда тут же догадаться, кто именно тихонько прошмыгнул мимо. — Кариииин, — протянул он, закинув голову на спинку кресла и уставившись в потолок. — Не проходи мимо, — не оборачиваясь на дверь, он услышал, как начавшиеся отдаляться шаги остановились, потом будто в нерешительности помедлили и снова стали приближаться к нему. — Чего тебе? — облокотившись на дверной косяк к нему заглянула невысокого роста девушка с темными волосами, собранными в высокий хвост. Надетые куртка и спортивные штаны явно свидетельствовали о том, что она собиралась на улицу. — Куда так спешишь? — Эрик поднялся с кресла и направился к ней. — На стадион. Девчонок поддержать, — она опустила руку и нетерпеливо переступила с ноги на ногу. — А ты чего здесь киснешь? — Кто сказал, что кисну? Тебя ждал. Карин равнодушно наблюдала, как Экхофф приблизился к ней. — Я же знаю, что ты нисколько не больна, а пропускаешь гонку ради того, чтобы остаться со мной, — сладкоголосо протянул он и медленно потянул за язычок молнии, по-хозяйски уверенно расстегивая ее куртку. — Дурак ты, Эрик, — Карин попыталась звучать строго, но все испортила ухмылка, которую она не смогла сдержать. — Пусть дурак, но влюбленный в тебя. — А как же Лия? — Лия? — Экхофф нахмурился, словно с трудом припоминая что-то, что было давным давно. — Ах да, Лия… А что она? Она в Лиллихаммере. А мы тут… — почти прошептал он. — Every you and every me, — одними губами повторил звучащую на фоне песню Эрик, забираясь рукой по куртку и обхватывая девушку за талию. — Все вы Свендсены одинаковы, — шутливо бросила Карин, уже ощущая горячее дыхание на своей шее. Но этого оказалось достаточно, чтобы Эрик, утеряв весь былой настрой, отпрянул от нее. Like the naked leads the blind I know Iʼm selfish, Iʼm unkind Sucker love I always find Someone to bruise and leave behind**, — продолжало доноситься от колонки. — Я просил не называть меня этой фамилией, — в глазах парня появился тусклый блеск раздражения. Карин оценивающе посмотрела на Экхоффа, словно решая про себя стоит ли еще что-нибудь ему говорить. — Подумаешь, — фыркнула она, разворачиваясь к двери. — Слушаешь всякое старье, — бросила она уже из коридора, резким движением застегивая куртку. Эрик чувствуя, как от былого прекрасного настроения остались лишь одни обрывки, дошел до середины комнаты, но тут же обернулся и широким резким жестом закрыл дверь.