***
Шум шагов тонул в мягком покрытии ковровой дорожки коридора. Дима тупо смотрел, как меняется узор под ногами. Шаг — и неровно вытканный цветок, два — и какой-то трудно распознаваемый фрукт, шаг — и снова лепестки. Мысли в голове сбивчиво вертелись, одна наталкивалась на другую, смешиваясь с тут же возникающими вопросами. Ему необходимо было сосредоточиться, выстроить в голове хоть какой-то план действий, и звучащий над ухом голос Филиппа ситуацию не улучшал вовсе. — Нее, наши, конечно, поборются завтра, но насчет победы, — он так категорично помотал головой, что русской четверке, похоже, завтра не было смысла вообще выходить на старт. — Здоровье Сергея сейчас… — и он многозначительно щелкнул языком. В этом собственно была вся сущность Филиппа. Разглагольствования ради разглагольствований. Если бы Диму попросили описать друга тремя словами, то это были бы еда, сериалы и болтология. Спорту там места бы не нашлось, и Шипулина это удивляло ровно настолько, насколько восход солнца каждое утро. Он искоса глянул на беспечно шагающего рядом приятеля. Иногда в нем даже просыпалась зависть — хотел бы он точно также беззаботно смотреть в будущее. «Я еще думаю, чем хочу заниматься в жизни», — любил он повторять, но при этом не предпринимать никаких попыток для прояснения ситуации. Для него, как и для Димы, спортивный путь казался предопределенным и логичным. Все было знакомо, понятно, а главное — имелись нужные связи, и концы ниточек, за которые можно было дергать, лежали на раскрытых ладонях. Какими именно связями располагал Кацуев-старший, Дима никогда не интересовался и догадывался лишь примерно. Он вообще предпочитал не высовываться, и тут, должно быть, сказывалось отцовское воспитание. Несмотря на то, что Шипулин-старший также занимал свою ячейку в управляющем аппарате, он привил сыну убеждение, что словами невозможно доказать свою значимость, действительность не всегда совпадает с ожиданиями, а все, кроме собственных усилий, эфемерно и ненадежно. И Дима учился равнодушно взирать на происходящее под боком. Общественность же вряд ли отличалась тем же смирением — о коррупции в спорте говорили и писали в последнее время много, как, впрочем, и о Сергее Мартынове, шансы на победу которого только что в пух и прах разнес Филипп. После стольких десятилетий безмедалья в российском биатлоне появления такого спортсмена, как Сергей, вызвало настоящий фурор у публики и журналистов. Ему было двадцать один, когда он начал завоевывать свои первые призы на Кубке мира, в двадцать три впервые стал олимпийским чемпионом, а в двадцать пять вернул в Россию Большой хрустальный глобус. Болельщики, внезапно осознавшие, что теперь можно вполне обоснованно рассчитывать на призовые места для своего спортсмена в каждой гонке, а не выискивать его в двадцатке отстающих, готовы были носить его на руках. Очень быстро ажиотаж развился до такой степени, что нельзя было включить телевизор или открыть газету и не наткнуться на интервью или заметку о Сергее. Диме тогда исполнилось восемнадцать, и он очень хорошо помнил это разверзающееся неистовство, похожее на торнадо, захватившее и спортсмена, и болельщиков. Он смотрел на происходящее с завистью и трепетом на грани испуга. Мечтал быть на его месте, представлял, как бы изменилась его жизнь… Но затем все вдруг резко оборвалось. Сергей остался вторым в общем зачете на следующий год, потом вдруг заболел, пропустив большую часть следующего сезона. «Легочная инфекция», — как позже объявили врачи сборной. Каждый последующий сезон он исправно цеплялся за конец первой десятки, но привыкшим к большему болельщикам этого было недостаточно. Сергей пропал с телеэкранов и газетных полос, а если и появлялся, то попадал под град вопросов: что, как и когда ждать новых подвигов. Он стал закрытым и угрюмым, на этапах предпочитал останавливаться в одноместном номере, сторонясь молодняка, вроде Димы и Филиппа. На прошедшей Олимпиаде он не завоевал ни одной медали и даже не был близок к подиуму, и Дима вдруг осознал, что рядом с ним, вроде бы буднично и незаметно, произошла величайшая трагедия спортсмена. Бушевавшее торнадо поглотило его без остатка и безжалостно стерло из спортивной элиты. И Дима больше не завидовал и не хотел быть на его месте. В своем стабильном положении наблюдателя со стороны, он убедился в том, что раньше казалось таким далеким и никого конкретно не касающимся — спортивная карьера вовсе не сказка и счастливо заканчиваться не обязана. Ковровая дорожка под ногами тем временем закончилась, и появился железный порог лифта. Дима, отвлекшись от своих размышлений, снова прислушался к уверенному голосу друга, который, похоже, в своем монологе не успел уйти так уж далеко. — Я бы на его месте закончил карьеру, — пожал плечами Филипп для пущей убедительности своего непонимания и шагнул в кабину лифта. Дима последовал за ним. — Но он ведь не так уж плох для общекомандных. Да и в эстафете, — Шипулин нажал на цифру «6», обрамление кнопки зажглось красным, и двери лифта бесшумно закрылись. — Кого на второй этап поставить? Филипп презрительно фыркнул в ответ. — Народу полная команда. Да хоть бы тебя, — он ухмыльнулся, но Дима ничего не ответил, перевел взгляд на табло, где сменялись цифры этажей. Его… он был бы не против попытать свои силы. Тем более что времени до чемпионата мира было более чем достаточно, и, наверное, команда могла позволить себя эксперименты с составом… На табло высветилось «6», и двери лифта разъехались в стороны. Пририсуй к этой цифре еще ноль да добавь несколько значений, и получится его процентовка на стойке. Никуда не годится. Работать надо над стрельбой, а потом уже о чем-то говорить. Филипп не прав, ему в эстафете пока делать нечего. До номера они дошли уже молча. Завтра предстоял абсолютно свободный день — ни тренировок, ни соревнований — и хотелось чем-то занять себя. Идти на стадион, для того, чтобы посмотреть на биатлон со стороны? Нет, такой редкий день хотелось использовать с максимальной пользой. Можно было, конечно, по примеру Кацуева, первую половину отсыпаться, а вторую проваляться на диване, но это не подходило под понятия Димы о продуктивности. Мысли его снова вернулись к тому, что занимало их с самого начала. Он не видел Манон почти год. Десять месяцев и две недели, если быть точным. Ровно столько прошло с того момента, как его перевели на Кубок мира, а она так и осталась в юниорском чемпионате. Ровно столько прошло с того момента, как он понял, что завтрашний день в планах может так и не наступить. И любые намерения всерьез сдружиться с ней растаяли словно мартовский снег в Осло. Хотя не то чтобы он собирался предпринимать какие-то серьезные попытки. Незнание иностранного языка сводило все его планы к нулю. Он понятия не имел, как представить себя, предложить прогуляться или поддержать разговор о делах, а главное боялся выглядеть глупо. И даже несмотря на то, что с этого лета он пытался привести свой английский хоть какой-то мало-мальский порядок, он все еще не был уверен, что не будет выглядеть как полный идиот и неуч перед Манон. И вчерашний разговор после спринта только подтверждал его опасения. Честно говоря, он думал, у него еще есть время. Он думал, она не появится на Кубке еще сезон. Планировал, что подучит язык по-настоящему и вот тогда-то сможет высказать все, что было у него на душе. Но все его карты вновь смешали размашистым жестом. Только теперь ко всем его остальным сомнениям прибавилась боязнь упустить момент. А что если на следующий этап их снова отправят по разным Кубкам? И если так, когда они увидятся вновь? Неопределенность будущего заставляла чувствовать себя шагающим в тумане по скалистой местности. Дима присел на свою еще не разобранную кровать и, убедившись, что Филипп не может видеть экран его телефона, в несколько быстрых движений открыл профиль Манон в одной из социальных сетей. Перед ним плавно раскрылись уже хорошо знакомые фотографии. Он знал их наизусть, хоть и запомнить их было нетрудно. Манон определенно не любила пользоваться соцсетями и выставлять свою жизнь напоказ. У последнего обновления гордо светилось «24 ноября» — еще самое начало сезона — а на фотографии она была в обнимку с веером лыж от спонсора. Бизнес-обязанность, не более того. Дима пролистнул ленту дальше. Большинство фотографий действительно были скорее деловые, чем личные. Вот Манон на встрече с производителями спортивного питания, вот какой-то седовласый мужчина вручает ей грамоту в золотой рамке, вот уже просто снимки ботинок и прочей спортивной экипировки с традиционными словами благодарности в подписи. Было также и несколько фотографий с гонок — Дима пролистнул их суть медленнее, вглядываясь в сосредоточенное выражение лица и позволяя взгляду скользнуть дальше по фигуре, но тут же пролистнул дальше, словно кто-то поймал его на чем-то неприличном. Личных фотографий были совсем крохи. Одна из отпуска, на которой Манон и Адель, обе в летних сарафанах, стояли на узкой улочке, смутно напоминавшей какой-то греческий городок. Другая — с отдыха во Франции: Манон, стоя на веранде родительского дома, приветливо улыбалась снимающему. За ней следовал снимок двух спаниелей, очевидно живущих у родителей и сфотографированных в тот же визит, но Дима отлистнул назад на фотографии самой Манон. Он ни за что никому бы не признался в этом, но любил смотреть на них, представляя, какая она на самом деле в жизни, в обычной домашней обстановке и среди друзей. Как она смеется, радуется или, наоборот, негодует, чем она интересуется и о чем думает вне гоночных забот. Дима быстрым движением промотал ленту назад, фотографии понеслись разноцветной полосой. Что удивительно, у Манон почти не было семейных фотографий, разве что парочка в обнимку с дядей Симоном. Пестрая лента замерла, достигнув начала, его взгляд остановился на кнопке «написать сообщение». Как часто за последние несколько месяцев он смотрел на нее, но так и не решался нажать… А, может, сейчас не пытаться «случайно» встретиться в коридоре, а написать впрямую, спросить: «Может, встретимся завтра днем?» Даже от одной мысли его ладони вспотели, а желудок неприятно свело. У нее, скорее всего, были свои планы, с чего вдруг она должна согласиться провести день в его компании. Зачем что-то спрашивать, чтобы получить отказ? Дима выключил экран и посмотрел на Филиппа, бродившего по номеру и готовившегося ко сну. Он ощущал непреодолимое желание высказаться, озвучить свои мысли, может, тогда и планы станут яснее?.. — Как думаешь, какой состав выставит Франция? — Нууу, парни, думаю, будут в самом боевом составе… — А девушки? Как думаешь, Манон побежит? — Дима решил сразу перевести разговор в нужное ему русло, пока Филиппа не унесло в другие дебри. — Думаю, нет, — он как-то странно хмыкнул. — Вряд ли они будут кидать ее по всем дисциплинам. Спринт, пасьют. Не удивлюсь, если завтра она полетит домой. — Думаешь, это возможно? — Дима попытался выглядеть максимально спокойным, но его выдал дрогнувший голос. — А ты чего так переживаешь-то? — Кацуев расплылся в улыбке, но от нее уверенности не прибавилось, а может, вообще не стоило начинать этот разговор? — Да так… — Дима чуть помедлил с ответом. — Надеялся с ней завтра поговорить. — Так что мешает подойти после? — Как ты себе это представляешь — постучаться в дверь, здрасьте, вот он я? Ты бы сам так сделал? — Я не западаю на всяких французок. — Француженок, — на автомате поправил Дима. — Без разницы. — Здесь надо какой-то более ненавязчивый подход. Знаешь, что-то вроде случайной встречи в коридоре, на стадионе. Лучше, конечно, в гостинице, тут спокойнее… — То есть болтаться в коридоре словно придурок в самый раз? — Филипп расхохотался, и Дима осекся на середине фразы. — Почему сразу придурок? — внутри стала вскипать обида. — А что, нет что ли? Думаешь, ты такой конспиратор? Все заметят, что ты маячишь у них на этаже. — Да почему на этаже? Можно и в холле… — на лице Кацуева опять появилась ухмылка. — Да не пошел бы ты! — Дима не выдержал и отмахнулся. — Могу, — Филипп вновь рассмеялся. — Я вообще не понимаю, что ты в ней нашел. Тощая, как щепа, бледная, как смерть… — третий «комплимент» Дима уже не услышал, голос заглушила хлопнувшая за ним дверь. Лучше побыть одному и вернуться, когда Филипп уже будет спать.***
Часы показывали ровно 8:15, когда по номеру на седьмом этаже в крыле, где располагалась женская часть французской сборной, разнеслось громкое: I beg to dream and differ from the hollow lies This is the dawning of the rest of our lives On holiday! * Адель вытянула из-под одеяла руку и не глядя тыкнула в лежащий на прикроватной тумбочке телефон. Музыка заглохла на самом взлете гитарных запилов, в комнате повисла звенящая тишина. Рука тем временем опять спряталась. Что-то невнятно пробормотав, Абер сильнее завернулась в одеяло и перевернулась на другой бок. — Ну у тебя и будильник, — донесся из ванной голос Манон, а через мгновение и она сама показалась в дверном проеме, уже одетая в будничное и готовая начать день. — Мотивирует встать и начистить кому-нибудь физиономию, — послышался сонный голос из-под одеяла. — А ты чего? Встала уже? — одеяло отодвинулось чуть в сторону, и показался один сощуренный глаз. — Тебе ж никуда не надо. — Не спалось, — Манон присев на край кровати стала неторопливо застегивать часы. — Да и зарядку никто не отменял. — Сумасшедшая, — с зевком ответила Адель. — Я бы на твоем месте дрыхла без задних ног. — Мой отец всегда говорил… — Манончик, — взмолилась она, снова натягивая одеяло на голову. — Мы можем хотя бы здесь жить без тени дядюшки Мартена? — но чуть помедлив, поспешила добавить. — На стадион придешь поддержать? — Конечно, — Манон предпочла ответить лишь на второй вопрос. Спортивный браслет тихонько щелкнул, обхватывая тонкую кисть, и, встав с постели, Манон направилась к двери. — А ты вставай, а то еще на штраф нарвешься, — бросила через плечо, но вдруг остановилась, словно что-то вспомнив. — Слушай, Адель, — она развернулась к ней, — а что вчера имел в виду Гийом? Ну, насчет NRK и чепухи. На чьи слова они ведутся? Несколько мгновений одеяло оставалось неподвижным, затем Адель резко откинула его от себя, тяжело вздохнув, села на постели. — А ты сама не догадываешься? — она взъерошила и без того спутавшуюся в гнездо копну и вздернула одну бровь. — Наша норвежская суперзвезда. Экхофф. — Зачем ему это? — Манон, это ты у нас одна такая правильная. А этот… Любит языком трепать, себя потешить или наших парней вывести из себя, — она спустила ноги вниз. — И давно это? — Фуркад сделала один шаг вглубь номера. — С прошлого сезона, насколько я знаю. Он же как только понял, что титул упускает, сразу беситься начал. Наплел журналистам, якобы Гийом встречается с дочкой президента IBU. Типа хотите знать, почему с этого сезона изменился подсчет очков, спросите у зятя Пойе, — Адель снова вздохнула. — Журналюги и набросились на него. Они даже в отелях его преследуют. — В отелях? — у Манон неприятно засосало под ложечкой. — И никто их не останавливает? — А как? Во времена наших родителей еще можно было, а сейчас? У них вся аппаратура — телефон, спрятал в карман и заселился под штатским обличием. Манон ощутила неприятный приступ тревоги, холодной змейкой пробежавшей от затылка вниз по позвонкам. Но тут же одернула себя. С чего вдруг решила, что за ней могут охотиться точно также? Птица не того полета. Еще и не показала ничего толком. — Ты права, — она постаралась как можно беззаботнее улыбнуться Адель. — На стадионе. Увидимся.***
Впрочем, день без участия в гонке оказался для Манон не таким прекрасным, как она его себе представляла. Казалось бы, наслаждайся свободным временем, гуляй, отдыхай, но почему-то она не могла отделаться от зудящего чувства неуместности. Словно все заняты делом, а она одна лодырничает. Позавтракав со всеми и проводив девчонок на стадион, она вернулась в номер, где провела еще какое-то время за бессмысленным листанием соцсетей, лежа на заправленной кровати. Можно было поехать на стадион с командой, но просто так скитаться среди готовящихся к гонке ей не хотелось. Она попыталась было смотреть мужскую эстафету, но, почувствовав, что переживание за парней заставляет все внутри скручиваться в тугой узел, выключила телевизор и уткнулась в телефон. Только когда часы показали 14:15, она поднялась с кровати, взяла со стула куртку и направилась к выходу, намереваясь успеть на последний трансфер до стадиона. Захлопнув дверь номера, Манон для надежности еще несколько раз дернула ручку — проверить, точно ли закрылась. Она заметила это за собой еще с подросткового периода — едва начинало расти нервное напряжение вокруг, она сама становилась тревожнее и зацикленее на сущих мелочах — перепроверить, все ли взяла с собой к гонке, точно ли выключила звук на телефоне на собрании, закрыла ли дверцу шкафчика с личными вещами. Причем не раз и не два, а непременно столько, сколько требовалось, чтобы надежнее и отчетливее запомнить. Сколько помнила себя в спорте, она всегда была такой — собранной, пунктуальной. Адель называла это занудством и твердила ей, что быть такой нельзя и нужно меняться, но другой она себя не представляла. Однажды она упомянула об этом на сеансе с психологом сборной, о чем, впрочем, тут же пожалела. Та стала советовать всякие практики и методики, активно расспрашивать про семью и друзей. Манон ответила ровно столько, сколько посчитала нужным, и вынесла для себя два главных вывода. Первый — не рассказывать всем и всё про то, что творится внутри, второй — она прекрасно сможет справиться со всем самостоятельно. Нужно лишь больше самоконтроля. Взять хотя бы фразу Адель о журналистах. Она знала, что не должна была реагировать так, ведь конкретно ее это никак не касается. У Гийома с Экхоффом свои взаимоотношения, да и сам он Олимпийский чемпион и обладатель Глобуса, а она? Она всего лишь тень того, кто обладал такими же, но помноженными на многократность, наградами. С чего вдруг испугалась, что за ней тоже будут бегать с микрофоном и камерой?.. — Манон! От внезапно раздавшегося оклика, она непроизвольно вздрогнула, поспешно обернулась, но увидев, кто именно шел к ней по коридору, даже облегченно выдохнула. Дима. Он приблизился к ней в считанные секунды, будто она собиралась убегать от него, и, взволнованно улыбнувшись, произнес: — Здравствуй! — Привет! — она кивнула, улыбнулась и сделала несколько шагов в сторону, намереваясь направиться к лифту. Все предыдущие их беседы обычно на простом приветствии и заканчивались, поэтому она не ожидала, что сегодня… — Как твои дела? — Дима шагул вместе с ней, очевидно тоже направляясь к лифту. — Нормально. Твои? — Тоже хорошо. Они сделали несколько шагов в полной тишине, которую можно было назвать даже неловкой — разговор отказывался клеиться. — Ты на улицу? — она взглянула на его куртку и зажатую в кулаке шапку. — Что? — он растеряно моргнул, но в следующую секунду, похоже, сам понял, о чем его спрашивали. — Не, наоборот, только пришел. Ты прости, если переспрашиваю. Этот английский, — и он досадливо махнул шапкой. — Мне тоже тяжело давался, — Манон понимающе кивнула. — Я видела твое интервью несколько недель назад. Ты неплохо говоришь. — Спасибо, учусь. Но до тебя еще далеко, — он как-то робко улыбнулся, посмотрел в конец коридора, потом снова на Манон. — Как на Кубке? — Да вроде бы нормально, только… — они остановились напротив лифта, — пока как-то непривычно, — она пожала плечами. — Это быстро пройдет, — Дима широко улыбнулся, хотел было еще что-то добавить, но замялся. Он бросил взгляд на электронное табло — лифт стремительно приближался к их этажу. — А ты… На следующий этап поедешь? — Еще не знаю, — она попыталась изобразить безразличие к этому вопросу, но интонация получилась неубедительной. — Сегодня вечером должны сказать, — с негромким «цзынь» двери лифта распахнулись. — Я на стадион, ты… идешь? — Я… Нее… нет… — Дима сделал полшага назад. — Надеюсь, еще увидимся, — он махнул зажатой в руке шапкой и сделал еще один шаг назад. — Увидимся, — Манон кивнула и улыбнулась. Двери закрылись, и лифт плавно заскользил вниз. — «Но я надеюсь, что еще увижу Кубок мира в этом сезоне», — закончила про себя Манон. «Надеюсь, я еще увижу тебя», — загадал Дима, смотря, как на электронном табло постепенно таят цифры.***
Эрик смотрел на экран большого стадионного монитора и не верил своим глазам. Торесен вез ему двадцать три секунды отставания. После первой стрельбы. Два десятка гребаных секунд! И это нельзя было назвать коллективным творчеством, два первых этапа Норвегия достойно выдерживала темп и Швеции, и Франции, захвативших первенство с самого начала. Еще только готовясь к гонке, Эрик видел, как слаженно парни проходили рубеж за рубежом. Один за всех и всё ради победы. В идеале они должны были привести ему преимущество ну или хотя бы не готовенькое отставание от Пойе! Не то чтобы он нуждался в форе перед ним, но с чего вдруг он изначально должен был смотреть ему в спину?! Продолжая разогревать мышцы, Эрик наматывал круги трусцой по небольшому пяточку для разминки, яростно работая руками и делая такие энергичные повороты вправо и влево, будто собирался наотвешивать кому-нибудь хуков с обеих сторон. Если всё свести к сухим цифрам, двадцать три секунды не такая катастрофа, во всяком случае для него. Хотя, конечно, включаться придется с первого круга. Создать французу легкую и беспечную жизнь в его планы не входило точно. И пусть очки от эстафеты никак не могли изменить цифры напротив его имени в тотале, он не мог позволить себе оказаться на ступеньку ниже Пойе. Кого угодно, но только не его. Он снова бросил взгляд на табло, +24,3 горело рядом с норвежским флагом, смачно сплюнул и взглянул в сторону тренерской биржи. По направлению к нему почти переходя с широких шагов на бег, приближался помощник тренера. — Лыжи встали, — бросил он поравнявшись с ним и перешел на более спокойный шаг. — Со смазкой полный пролет. На плюс пошло. В несколько шагов они дошли до угла, где трудилась их сервис-группа. Утюжки и другие приспособления, отдаленно напоминающие рубанок, летали над лыжами Эрика с такой скоростью, что механики Феррари могли бы позавидовать. — Еще время есть, успеем. Эрик уверенно кивнул на слова тренера. В этих парнях он не сомневался. Табло на стадионе моргнуло, обновляя результаты после очередной отсечки. +18,9 значилось напротив Торесена, стойку он прошел с двумя доп. патронами. Что ж, во всяком случае цифры не растут катастрофически быстро, а значит, проблемы были у всех и все еще может измениться после второй стрельбы. Но чуда не произошло. Из разминочной зоны Эрик наблюдал, как Пойе занимает середину трека в ожидании Фабьена Арно. Слышал, как по трибунам прокатилась оглушительная волна какофонии из треска, звона колокольчиков и возгласов болельщиков и утихла, едва Гийом покинул стадион. Если верить последней отсечке на трассе, до появления Торесена оставалось двадцать секунд. Эрик напряженно всматривался в белое полотно трека, ожидая наконец увидеть товарища. Мысль о том, как Пойе уже, должно быть, прошел первый подъем, зудела в голове и заставляла тело сгорать от нетерпения. Наконец Торесен появился на стадионе. Заметно подаваясь вперед при каждом шаге, он выжимал из своего организма последние силы в попытке отвоевать хотя бы несколько секунд, хотя бы сотые из доли. Распорядитель дал знак, и Экхофф выкатился на середину трассы. Расмус был уже в нескольких метрах, он мог видеть искаженное оскалом лицо. Стиснутые до скрипа зубы и закислившиеся, превратившиеся словно в камень, мышцы — Эрик прекрасно понимал, сколько боли сейчас причиняет каждый шаг. Торесен сделал все, что мог, и теперь наставала очередь Экхоффа. Если многого хочешь, то и соответствующие результаты показывай. Эрик стал нетерпеливо расталкиваться, оборачиваясь на приближающегося Расмуса. Касание руки за локоть — и вот он уже в полную силу оттолкнулся палками, один раз, другой, сменил мелкий шаг на длинный, уверенный и сильный прокат и очень скоро скрылся со стадиона. Он догнал Гийома после второй стрельбы. Покрытие сегодня действительно было не к черту, но сервисменам удалось сотворить какое-то маленькое чудо, и Эрик замечал, насколько лучше, по сравнению с другими сборными, выкатывались его лыжи на спуск. После одного из таких спусков он обогнал Лойдова, который присоединился к нему после лежки, и через некоторое время заметил маячащую впереди темно-синюю спину Пойе. — 8 секунд, он будет врабатываться на последнем подъеме, не упусти, — прокричал на бегу тренер Эрику. Он его не упустит. Ляжет на этой трассе, но не упустит. Раз, раз, раз — лыжи врезались в снежную кашу. Еще один пологий поворот, прокат, небольшой спуск... а дальше — тот самый подъем. Он видел как неистово заработал Пойе, — нет, просто так уйти не получится. Рывок, еще, еще — Эрик взлетел за ним следом. Еще один толчок и спуск — позволить лыжам выкатить тебя, подвезти почти вплотную к спине Гийома. Выпрямиться на сотую долю секунды быстрее француза, толчок и шаг влево, чтобы выкатиться параллельным курсом, но Пойе перекрыл ему путь, сделал несколько шагов размашистым бесшажным ходом и снова заработал палками, входя в последний поворот перед финишной прямой. Эрик предпринял еще одну попытку на обгон, заходя в изгиб трассы по малому радиусу, но и тут француз успел просчитать его маневр. Шаг — и они след в след выкатились на прямой участок. Лишь белое полотно финишной прямой, лишь твой финишный коридор — Пойе остался в центральном, Эрик скользнул в левый и в несколько движений сравнялся с французом. Шаг, шаг, шаг. Он видел боковым зрением, как Пойе еще пытается уцепиться за первое место, за борьбу в фотофинише, но с каждым движением, с каждой долей секунды безнадежно отставал. Казалось, он двигался в замедленной съемке, на каждый его рывок приходилось два шага Экхоффа. Шаг, шаг, разножка. На табло почти одновременно вспыхнули две строчки: Norway 1:16:44; France +2,0.