Ошибка

Люция о себе знала только одно с огромной точностью – её можно было назвать потерянным ребёнком во всех смыслах этого слова. Ей исполнилось шестнадцать четыре дня назад, но в этом празднике не было ничего хорошего или весёлого, потому что с самого рождения на ней висело одно только клеймо – ненормальная. Оторванный от жизни ребёнок – так порой переговаривались люди из деревни, когда она ещё имела родителей, но её мать умерла год назад, ровно год, как её не было на этом свете, а Люция устала считать дни и ждать того момента, когда сбудется то, что шептала мать в полубреду ей по ночам. Любимой сказкой её матери был рассказ о том, что однажды к ней пожаловала прекрасная, великолепная ведьма и тихо-тихо нашептала судьбу её дочери. Она рисовала прекрасные картины о том, что будет в будущем, и говорила женщине, обыкновенной пелсийской селянке, которая потеряла мужа за две недели до того, как должна была рожать, что у её дочери есть великое предназначение. Провидица даже имя ей выбирала сама, потому что её мать могла назвать только два или три банальных варианта; но нет, именно благодаря этой незнакомой женщине она и была Люцией, хотя сама не понимала, почему это имя казалось таким уж важным в тот момент. Матушка шептала ей по вечерам, прижимая дочурку к груди и пытаясь накормить её хоть чем-то, когда та болела, шептала, что у той будет великолепная судьба, и что она станет самой могущественной женщиной из всех, кого только можно было встретить под земным небом, а ещё – под землёй, в глубинах океанов или в высоте небес. И матушка указывала на прекрасных ястребов, что вились вокруг неё, и говорила, что Хранители отметили её. Она шептала что-то о королях и о принцах, но Люция слушала её слишком внимательно, и теперь, по мнению всех, кто только проходил мимо неё, была именно сумасшедшей; была той, от кого следует отвести подальше своего ребёнка, чтобы только не прикоснулась и не посмела причинить вред. Почему её так ненавидели – девушка понятия не имела, хотя она отчаянно пыталась понять; она не знала даже, откуда в ней взялось всё то, что сейчас вызывало такое отторжение. Ведьма притащила книги и порой посещала их; очень редко, очень-очень, и Люция уже слишком плохо помнила её, но из-за того, что она прежде говорила с той ведьмой, нынче её нарекали сумасшедшей. Она помнила – ведьма была уже совсем старенькая, но всё ещё красивая в каких-то отдельно взятых чертах своего лица; она оказалась жительницей соседней деревни и была совсем не той, кто пришёл к матушке с самого начала, не той, первой, что рассказала сказку о судьбе. Но ведьма была особенной, потому что она приносила Люции книги, она научила её читать и писать, и, казалось, никто другой из пелсийских детей особо не задумывался относительно этого. Может быть, те, кто продавали вино, ещё могли немного обеспечить детей знаниями, но её мать была самой бедной в их деревушке, и Люция никогда не имела совершенно ничего для того, чтобы узнать что-то, но у неё были её книги, и она перечитывала их по сотне раз. Она была той, кого называли сумасшедшей, той, в кого тыкали пальцем; её голубые, вероятно, отцовские глаза сияли ясно-ясно, до такой степени, что даже пелсийская грязь не могла этого убить, а чёрные волосы, когда их всё-таки нормально вымыть и причесать, казались самыми красивыми волосами на свете, но у Люции никогда не было никакого желания это делать. Она не считала себя грязнулей, но она не желала переступать ту самую черту "сумасшедшей", которую для неё выставили остальные люди, и в своём блаженном состоянии провела первые пятнадцать лет жизни. Она не умела собирать дрова, и мать часто ругала её; шли годы, не появлялось рядом никакого короля, мать потеряла в неё веру и всё чаще и чаще поднимала на Люцию руку, вот только та не умела сопротивляться, даже не понимала, зачем это вообще нужно, и теряла всяческую надежду на будущее, ведь оно окончательно растворилось где-то там, в далёком странном ореоле смерти. Она пыталась дышать так, как полагалось, но она была другим человеком; матушка вбила ей это в голову, а после не смогла заставить забыть собственные настановления. Люция потерялась, она больше не могла сопротивляться тому, что именовала собственной судьбой, и казалось слишком трудным жить вот так, жить в этом бесконечном приступе страха и кошмара, что окружал её ровными стенами так часто, что не отпускал ни на одну секундочку. Блаженная. …Она уже целые сутки совершенно ничего не ела, а теперь скиталась по рынку, глотая давно уже сухие слёзы, на которые никто бы здесь не обратил внимания. Пелсия была голодным краем; краем посух и холодов, в которых не существовало ничего, что можно было бы связать с божествами. Все уже пытались кутаться в что-то тёплое, хотя ничего тёплого у них не оказалось, но Люция не могла похвастаться даже куском старой, протёртой ткани, у неё и осталось только несколько вещей матери, и те уже прохудились настолько, что носить их было практически невозможно. Остальные ещё как-то жили, но Люция существовала за гранью бедности и даже не могла ничего с этим поделать. Она не общалась прежде с другими детьми, и теперь всем была чужая, а мама слишком часто рассказывала басни о том, какой великой она станет, чтобы сейчас это имело хотя бы несколько оттенков смысла. Она мёрзла, пытаясь завернуться в старый-старый платок, но от того ведь остались лишь какие-то дыры, да и только, смысл в него заворачиваться? Старая, ещё отцовская даже, рубаха совершенно не грела, сколько бы Люция не пыталась охватить себя руками и таким образом хотя бы немножечко согреть. На глаза наворачивались слёзы, но девушка упрямо отгоняла их в сторону и не желала реагировать на подобное проявление собственного отвратительного самочувствия, только молча кусала губы и старалась справиться с тем, что нахлынуло на неё бесконечным потоком страха и кошмара. Её юбка была длинна, естественно, как и все остальные, и на ней даже не было дыр – были, но Люция сумела их заштопать, хотя сколола себе почти все пальцы и после ещё долго не могла решиться взять иглу в руки, - но всё равно слишком холодна, и ветер порой проникал под неё, отвратительным холодом пробегая по ногам, на которых в последнее время появилось слишком много царапин и кровавых порезов. Люции казалось, что она не из этого мира; она присела на какой-то камешек на краю рынка и попыталась смотреть на то, что делают остальные. Мать никогда не заставляла её работать, пока не дошло до того отвратительного момента, что она потеряла в неё веру, но было слишком поздно. Мать не умела работать с вином, поэтому она не могла научить собственную дочь, а та стремилась к другого рода знаниям, и они остались без гроша, потому что Люция даже ничем не могла помочь собственной семье. Крики о её предназначении давно уже потеряли своё первоначальное значение, и теперь девушка просто сидела на камне, глотая холодные слёзы; она пила только воду, потому что есть было нечего, и теперь с ума сходила от холода. …Люди, которые пересекли границу их маленькой деревушки, казались богатыми. Их одежды были просто великолепны, насколько могла оценить Люция, да и, кажется, красавицу с длинными золотыми волосами сопровождал могучий охранник, на которого девица бросала пылкие взгляды. Второй юноша, худощавый и тоже вроде бы привлекательный – Люция не пыталась рассмотреть, - уже причастился к вину и собирался его покупать; её не интересовали торги, но она, вопреки матушкиным пророчествам, только сейчас впервые увидела людей, которые были представителями высшего мира, высшего мира не их страны. Она сама не понимала, почему буквально прикипела к тому месту, на котором сидела, но теперь не могла даже сделать несколько шагов, потому что стало слишком холодно и слишком пусто на душе. Мама лгала – она бы никогда не могла оказаться среди этих людей, слишком уж богатыми и слишком морально пустыми они показались самой Люции. - Грустишь? Короткий, отрывистый вопрос заставил её резко поднять голову; естественно, это был не какой-нибудь вельможа, а всего лишь Томас Агеллон, сын того, кого в Ораносе назвали бы виноторговцем, а здесь – всё таким же бедным человеком, как и все прочие. - Мама умерла год назад, - шёпотом пояснила Люция, поднимая на него свои синие глаза; она знала, что Томас нередко нарушал закон, но он и помогал ей; он единственный помогал ей и не называл блаженной, в отличие от всех остальных. Его глаза смеялись; он казался сейчас таким добрым, хотя и был обычно довольно вспыльчив, и Люция старалась об этом не забывать. - Это не повод голодать! – уверенным тоном воскликнул парень, протягивая ей что-то; Люция сначала желала отказаться от дара, но поняла, что иначе она просто не протянет, и удивлённо посмотрела на то, что он дал ей. - Вам самим нужно, - попыталась возразить девушка, но Томас лишь отрицательно покачал головой, словно отказываясь обратно принимать свой же дар. Люция едва-едва заметно улыбнулась; он был единственным, кто не считал её сумасшедшей, хотя даже его брат, младший, Йонас, порой слишком странно относился к Люции. Она знала, что считалась в деревне обыкновенной нахлебницей, и даже ничего не говорила, просто не умела возражать против того, что ей высказывали остальные. Ей было больно, до ужаса больно, и она не видела никакого повода вырываться из глубины собственного отчаяния. Уже год как умерла её мама, но больше не было ничего, за что она могла бы ухватиться и попытаться выкарабкаться на свободу. - Ладно, пойду я, - Томас улыбнулся. – Ну, Люция, выше нос! Может быть, мы с тобой ещё поженимся? Он рассмеялся, и Люция, несмотря на то, какой сегодня был ужасный день, рассмеялась в ответ, потому что так ей было немного легче. Улыбка так и застыла на губах девушки; Томас умел поддерживать, и она была почти согласна с его словами, хотя повторяла раз за разом, что такая, как она, ничего не умеющая и странная, не может пригодиться ему. И все будут против. Он улыбался ей достаточно часто, он поддерживал её, и Люция чувствовала какое-то странное тепло по отношению к этому человеку; она даже потеряла взглядом тех чёртовых вельмож, которые теперь волновали её куда меньше, и пыталась не упустить с виду Томаса, словно надеясь на то, что он оглянется и решит всё-таки продолжить беседу. Настроение старшего Агеллона переменилось радикально, как только он увидел своего отца. Тот должен был радоваться тому, что кто-то вообще решил у него что-то купить, но, вероятно, цена была слишком несправедливой; Томас просто не мог не вмешаться, и он нависал над покупателями самым настоящим коршуном и не собирался умолкать ни на одну секунду, словно это было для него сейчас невероятно важным. Она не слышала криков, но интуитивно поднялась на ноги, глядя на того худощавого богача, которого взглядом изначально почти что проигнорировала, не посчитала важным. Её сердце, предупреждая о чём-то, на несколько секунд застыло и пропустило удары, что имели прежде значения, а после забилось вдвое быстрее, подчёркивая, что на самом деле кошмар только начинается. Она не могла возражать порывам своего собственного сердца, потому что это казалось просто невероятным, и Люция не знала, что надо делать дальше, чтобы остановить собственное беспокойство. - Всё будет хорошо, - неслышно пробормотала она, но сама не поверила в свои же слова, уверенная в том, что нынче что-то обязательно поменяется; а оно и вправду поменялось, и не осталось ни единого шанса вот так взять и оказаться на той желанной свободе, к которой она так сильно стремилась всего лишь минут пять назад, а теперь банально не могла до неё дотянуться. Всё будет хорошо – застыло в ушах, и она, словно мир на мгновение замедлился, наблюдала за тем, как незнакомец занёс свой прекрасный кинжал и ударил Томаса в грудь; в её ушах всё ещё звучало шутливое "поженимся", когда стражник пытался увести подальше как можно скорее и девушку, которую охранял, и остальных, оттаскивая подальше парня с кинжалом. Её руки задрожали прежде, чем разум окончательно понял, что произошло, и она видела, как Йонас рванулся к брату; эти слова в её голове пока что ничего не значили, и Люция не понимала, почему она стоит на месте, но не могла заставить себя сделать хотя бы несколько шагов, только внезапно поняла, что та еда, которую дал ей Томас, это последнее, что он успел сделать, прежде чем умереть. Она закричала громко, утеряв над собой контроль, и кто-то оглянулся, бормоча своё стандартное "блаженная", а после крик пробежался по рыночной площади – площади? Она не могла заставить себя утихнуть, просто не пыталась сдержать этот невероятный порыв умереть и развеять собственный прах по ветру, потому что не осталось ничего, что прежде держало её в проклятом, ненавистном мире. Она затихла, а громкое звуковое эхо всё ещё отражалось от воздуха и рвалось в небеса; Томас умер, и у неё не осталось ни единого сомнения относительно этого. Пробегая мимо, какой-то воришка вырвал у неё из рук то, что дал Агеллон, но девушка даже не оглянулась, она просто рухнула на тот же камень, на котором сидела, и поняла, что сжимает что-то в руке, что-то, что у неё ещё не успели отобрать. У неё в кулаке было зажато тонкое кольцо, скрученное из коры и засохших травинок; такое маленькое признание, у которого почти не было смысла, и она знала, что если бы Томас не лежал бы сейчас мёртвым, может быть, когда-то в этой жизни он бы взял её за руку ещё раз, и вновь попытался утешить. Она больше не кричала, а слёзы скапывали по лицу мерно, тихо и спокойно, оставляя пустоту и кровь на душе, словно этот высший мир вырвал у неё самое главное.