Я, арранкар

Пред глазами — не лес, а черная тоскливо однообразная чаща без конца и края. Вокруг — одни ели. Исполинские, остроконечные, жуткие и живые. Они стоят, волнуясь, гнутся с диким стоном до земли, шатаются точно маятник при каждом шаге и снуют, снуют бесцельно, то туда, то сюда. Точно стадо баранов, они толкаются в этом хаотическом шествии, задевая друг друга, натыкаясь то и дело на растущие в каменное небо деревья и перецепаясь через те, что уже были повалены такой же разбредшейся отарой до них. Лишенные элементарной координации движений, эти однотипные громоздкие, неповоротливые, уродливые твари тащат свои туши вперед без особого направления, без намека на проблески сознания; они движутся по воле инстинкта, как и все, видимо, в этом диком мире. Безостановочное движение — как смысл существования. Безостановочное движение — как невосполнимая жажда. Безостановочное движение — как залог жизни. Остановка — смерть. Падение — смерть. Столкновение — смерть тоже. Меж этих инертных сомнамбул диалог случался лишь в момент одного единственного фатального потока пламени, что испепелял всё дотла. Медленно осознавать, постигать чутьем, что ты — один из их числа, таких же бесконтрольно существующих тварей, еще страшнее чем натыкаться на зарешеченный алыми лучами пейзаж впереди. Эти убийственные струи чего-то расплавляющего, что вырывались из клокочущих пастей ходячих «гор», — что пестрая паутина. Задеть хоть одну такую «нить» — обращение в прах. Попасть под обстрел — как нож в спину. В этом стаде нет не только диалога, но и чувства принадлежности к одному виду. Несмотря на то, что мы — одинаковы, каждый — сам по себе, отчужден от других и в то же время с тысячей других у себя в голове. «Заткнитесь!» «Я хочу есть». «Я хочу убить». «Я хочу выбраться отсюда». «Я хочу вновь стать прежним». «Я хочу сражаться». «Я хочу эволюционировать», «Я хочу быть человеком». «Я не хочу быть в этом месте, не хочу быть нике-е-ем!..» «Прошу, все заткнитесь!!!» Я, эта черная высокая гора, готова взорваться вулканом и… вырвавшийся наружу поток алой энергии температурой, сравнимой с лавой или пеклом, дает мне впервые понять как действует оружие моих тупоголовых, но опасных «собратьев». Правда, я не могу расспросить их об этом — из горла вырывается кроме атак унылое «У-у-у» или «А-а-а», наполнявшие это место еще большей мрачностью и звуками пыток. Всё верно, я — замурована в этой тюрьме из треугольного балахона, я закована в не слушавшемся команд теле, я приговорена на вечные пытки, ибо посторонние не смолкавшие голоса, будто норовят занять мое место в голове, забрать мои глаза, уши, разум и скинуть меня в тот гнусный котел, в котором варилось бесчисленное количество духов, что создали монстра пострашнее собственных жадности и жажды. Я больше не ответчик за свои действия, но я по-прежнему в борьбе. Я одна, без Тацуки, что растворилась в небытии, но в то же время, я словно могу чувствовать каждый организм, ставший «клеткой» для этого создания. Траурный балахон да костяная маска. Кто же оно? Кто я? Неужто сама смерть? А этот мертвый лес — моя обитель, последнее пристанище для меня и мне подобных? Ответом служит лишь угрюмая какофония протяжных не то ревов, не то гудков. — У-у-у-у-у… — И я такая же. Немая. Неправильная. Это и впрямь неверно. Наверное, хуже даже не придумаешь — быть скованным и неуправляемым. Не иметь рук и возможности любых тактильных ощущений. Вместо этого иметь лишь пару не слушающихся тебя ног, топающих куда-то своей дорогой, приводя все нескладное огромное тело в качку. Я передвигаюсь как чумная: бам-бам, из стороны в сторону, и не хватает только сопровождающего колокольного звона с той каланчи, в которую я обратилась. Как могло случиться такое? Как вообще могла существовать подобная дичь в реальности, пускай и после смерти? Сколько еще раз мне умирать и возрождаться в чужом теле? Пустите меня! Выпустите меня отсюда!!! Хочу бежать. Бежать без оглядки. Подобрать полы своего балахона и пуститься вперед так, чтобы пятки засверкали. Хочу бежа-а-ать! От себя. От мира. От кошмара, творящегося наяву. А в действительности чем оборачивается такое хотение? Моя скорость — миллиметр в час, а то и хуже. Хочу отбиться от этого странного сбившегося в косяк монстропотока. Я не чудовище, не такая как они, нет-нет! Это не маска у меня на лице, и плохо слушавшиеся ноги — не мои ноги. Мне просто нужно уйти, чтобы найти какую-то лужу и убедиться, что я есть я, просто оказавшаяся каким-то чудом на вершине этой движущейся черной пирамиды. Это трудно. Трудно даже на градус отклониться от прямой, по которой ходят все. Ни обернуться, ни головы повернуть, ни тем более приказать корпусу скрутиться, а ногам — завернуть. Бесполезно. Равносильно, что асфальтоукладчик заставить проехать «восьмерку». Проще задавить издевавшегося в этом случае инструктора по вождению, чем свернуть себе руки, а машине — руль. А может?.. Это и неплохая идея? Новый алый луч едва не угодил в меня вновь — кому-то помешал впереди идущий. Убирать любого, кто стоит у тебя на пути — закон сурового мира, дарвинизм во всей его красе. А что, если?.. Я качнулась и, показалось, что мой спонтанный крен длился в замедленной съемке годы. В мыслях я успела триста тысяч раз сожрать своего «попутчика», а на деле — только сейчас ощутила его плоть в зубах. Что, если это залог успеха? Воплощение желаний той части вопящих во мне духов, что хотели вернуться назад и обратно стать прежними? В борьбе за лакомый кусок и против голода, наши тела крепли и, объевшись, дойдя до вероятного края, преобразовались в нечто новое, иное, менее слаженное и мобильное, но определенно — сильнее всех нас вместе взятых, а значит — способное поглощать больше в сотни, в тысячи раз, чтобы, быть может, эволюционировать в иную форму. Я чувствовала привкус тлена, куда-то скатившегося по глотке и ухнувшего в необъятный живот. Это самое отвратительное, что я когда-либо ела в своей жизни, но челюстям даже рефлекторно не хотелось выпустить эту гадость — напротив, они еще больше вгрызались в завопившее недорезанным мулом существо. «Есть… Есть. Есть!» — И плевать, что что-то во мне рушилось, атрофировалось, увядало, уступало место преклонению перед низменными благами в обход высокопарной морали. С каждым поглощенным куском себе подобного, я окончательно превращалась в каннибала, и вопрос о человечности можно было теперь навеки закрыть. Хотя стоп! В хьюманизации — и дело. Я твердо верила, я убедила себя, я заставила поверить в это те тысячи неудачников, переваривавшихся в моем нутре, что именно этот путь приведет меня к чему-то более разумному и независимому, а не к новому «небоскребу» из этих масочников, которых я помещу в себя. Очевидно же, что правила этого мира твердили: эволюция — определенное количество объединившихся, то есть поглощенных в одном теле душ. Я не знала, можно ли было назвать себя или кого другого с дырой вместо сердца «душой», но определенно эти эфемерные твари служили здесь структурным кирпичиком для всего сущего. Так, распадаясь на пепел, они дополняли собой эту землю или сильнейших этого мира, преображали их, видоизменяли, сколько бы времени на это ни ушло. «Главное — не останавливаться!» — приказ прозвучал как бы извне, и спустя бездну времени жизни, пронесшуюся у меня перед глазами, я вгрызаюсь наконец в затылок очередного монстра. Желанию перестать походить на него, стать кем-то иным, более резвым и менее безвольным, постепенно уступила даже жажда заполнить в себе назойливую пустоту, отныне голосившую водоворотом чудовищного множества голодных пастей. Казалось, я старалась накормить всех тех, кого сама съела, кто однажды вкусил и от меня кусок, однако то была ложь — именно желание стать о двух ногах, о двух руках и с варившей головой на плечах отныне застилало мои глаза, и я перла как танк, да, как танк на идущие впереди черные «конусы». Они — не собратья мне, и мы — не племя, а значит, никаких сожалений по поводу хладнокровного уничтожения. Это чистый дарвинизм, просто побеждает сильнейший, я не уставала повторять это себе и тратить на каждый чертов миллиметр своего Пути дни, недели, месяцы, годы. Считать время в этом краю — реально бесполезная, лишенная всякого смысла вещь. Когда тобой движет одна лишь цель, мир сбавляет обороты, а любые величины становятся относительными. Ты действительно примитивизируешь в одноклеточное, деградируешь до одержимого поживой паразита, опускаешься на самое дно, только каким-то десятым чувством ощущая, что всё это дерьмо необходимо, дабы после — возвыситься, возродиться, воскреснуть. Идти вперед и жрать. Жрать и не останавливаться на достигнутом. Безостановочное движение — как невосполнимая жажда, безостановочное движение — как залог жизни, да, это единственно скармливаемая себе истина, и в этой аллюзии единственный «минус» — отсутствие знаний о границе. Когда все эти чаяния закончатся? Сколько духов и духов в них нужно поглотить? Сотни тысяч? Миллионы? Миллиарды? Или всё дело в чертовом сроке пребывания здесь? Быть может, вернуть себе ум и способность говорить достойны только старожилы этого забытого богом и дьяволом мира? Сколько я тут? Столетие или целых десять? Порой мне кажется, что счет пошел на тысячелетия: однообразие — медленная смерть, животный образ жизни — неблагодарное дело. Я иду и жру, жру и иду, умудряюсь уворачиваться от тех, кто хочет закусить мною тоже, а еще бойкотировать приказы тех тварей, что каким-то чудом заставляют мне подобных плясать под свою дудку — нападать на других дырчатых существ или на людей, и последнее заставляет меня слушаться как раба. Я хочу видеть людей, я хочу быть как люди или хотя бы как те, что с масками; они монстры, но они говорят, двигаются, куда им вздумается, и они не ограничены однотипной жизнью. В погоне за желанным я теряю себя и в то же время стараюсь неустанно повторять всё, что о прежней себе помню. «Я Тацуки. Нет, не она. Нет, я. Тот призрак из прошлого — видение, не Тацуки. У меня есть крылья. Нет, не у меня. И не крылья то, а парашют. Или то крылья самолета?.. Откуда я знаю столько странных слов, смысл которых мне неизвестен? Я же чудовище. Или нет? Я пустой? Так, кажется, зовутся такие как мы — с дырой вместо цепи в теле. Гиллиан… Кто такие гиллианы? Это нас так зовут?.. Я ничегошеньки не смыслю в этом, но это название мне не нравится. Мне нравится «человек», или «адьюкас», или «арранкар»… Да, последнее я слышала в разговорах меж наших «загонщиков»; они — как раз, адьюкасы. Они не мешают, в открытую ржут надо мной, когда застают за очередной жертвой. В их насмешках всё одно и то же — «оставь», «тебе не стать одним из нас», «что, возомнил себя сильнейшим?», а следом — привычное упражнение в меткости своих ударных сил. Их атаки больше похожи на горящие шары, а не лучи, и они жгутся больно, заставляют взвывать до самых небес, вызывая в каменном небе над лесом дрожь и дождь из крупной убийственной крошки. Она не может навредить таким как я гиллианам, она слишком медленна для столь быстрых как адьюкасы, однако пару раз мне удается поджарить самых задирчивых из них и спустя, кажется, миллион лет, вырваться из своей стаи, остаться в полном одиночестве. Теперь я тоскливо плыву по дремучей округе. Здесь нет конусообразных обитателей, равно как и загонщиков нет. Здесь вообще пусто — то есть, свобода стала катастрофой для вожделенных амбиций. Черт! Я же столько времени убила на это! А убитым существам ради своей цели давно утратила счет! Черт! Черт! Черт! Что, если мне осталась самая малость? Что, если я остановилась в каком-то шаге от подобия человека? Черт! Я хочу стать обратно человеко-о-ом! Вижу вдруг вспышку света чуть подали и чую знакомый гул. Сотни лет — до того места, но мнимый триумф мой нарушает из ниоткуда взявшийся меч. — У-у-у! — вою я угрожающе, дожевывая последний кус схваченного собрата, и… — А-а-а!!! — резко падаю, точно с невиданной высоты. — Получай! — Меч вновь рассекает воздух пред глазами и противно скрипит по кости. — А-а-а!!! — кричу я, останавливаю лезвие лапами-крыльями в миллиметрах от кожи лба, слышу хруст чего-то осыпавшегося и словно из тумана выхватываю яснеющий образ какого-то воина перед собой. — Не убивай меня! — срывается чудо — слово! — с моих губ и мольба следом: — Я хочу быть человеко-о-ом!!! Его последний роковой взмах катаны останавливается теперь сам, прямо у кончика моего маленького, человеческого носа. — Ты кто? — требует ответа мечник. — Меня зовут… Тацуки. Помоги мне. — А я Кано Ашидо. Что ж, говори, но знай: как только твоя маска вернется, я убью тебя.