Regnum

Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir… Надо ковать железо, толочь его, мять…

Анна Каренина

В зелёной тьме дом сползал в воду. Воды было слишком много. Вода, чувствовал он, подходила к его горлу, хотя на самом деле она лишь покрыла первое, нижнее бревно сруба. Дом покосился, и тот, дальний угол, наверно, был в воде. Они оба были больны. Он встал, прошел к двери; упал руками на пол, чёрный, покрытый слоем воды, в которой скрылась его ладонь. «Не выйти», подумал он. Жар заставлял его тело подниматься к низкому потолку, парить паром над ледяной ноябрьской водой. Почему дом был построен так странно, разделён на маленькие комнаты, — совсем не так, как тут принято. Он хотел спросить этих людей, но слишком торопился убить их. В коридоре было маленькое окошко, и в мутном лунном свете, который вливался в его грудь белым ядом, у корней покосившегося вяза он увидел два черепа. Их вымыло потоком. Он не хотел их видеть. Они быстро прикрыли их листьями и землёй тогда, в августе. Хозяев дома, кажется, было трое… четверо? Что это, почему, когда он забыл, как они заболели? Там, в комнате с жаровней, было стекло в окне. Настоящее стекло, зеленоватое, толстое, но настоящее стекло. Он коснулся рукой жаровни, даже не обжёгся — хотя нет, наверно, обжёгся, — слишком горячи были его руки, чтобы он почувствовал. В той, задней комнате, самой уютной, светлой; там были сверкающие серыми волнами меховые покрывала, багряные, как выблеванные сгустки крови, яркие ковры, всё, что у них оставалось, серебряное блюдо, на дне которого кружились волнами тонкие ветви и одежды невинной серебряной нимфы Эгерии, всё, всё… И там был он. Должен был быть. Брат сильнее меня, подумал он. Если он выжил тогда, после казни, он жив и сейчас. Почему я так долго не видел его. Это всё болезнь. Он распахнул дверь, и его обдало жаром — новым, странным, медно-золотым; кровать была перекошена, кажется, вода сплошной волною пробралась сюда вчера, когда пена ударила в окна. Рыжие волосы брата стелились по алому покрывалу, чернеющему, выцветающему, живыми и злыми бледными прядями. И лицо его было совершенно белым. Казалось, что в воде плещется сгустками кровь. И у изголовья сидел некто в чёрном, в чёрном высоком уборе и длинной белой рукой тянулся к груди его брата. Брат говорил о нём много и часто, не зная его имени, предполагая, догадываясь; тот, древний, чьим преемником стал его брат, тоже знал о человеке в чёрном, но не называл его. Он понимал, что они никогда не узнают его имени. — Ты очень порочен, друг мой, знаешь ли ты это? — сказал тот. Голос из-под чёрного покрывала словно перебирал всё у него внутри по кусочкам, проникая в кровь, заставляя его мозг вспыхивать медно-золотым светом. Дом покачивался; его вот-вот должно было снести морем. — Отпусти, — сказал его брат. — Отпусти… Столько… месяцев… я больше не могу. Больно... очень... — Ты желал во всём уподобиться мне, — сказал тот. — Мой сын, наверное, не рассказал тебе всего? Он был лжив, мой младший сын. Как и ты. Ему сначала показалось, что гость покрыт длинным чёрным покрывалом: нет, чёрные волосы спускались до пола из-под высокого венца и растворялись в воде. Он так и не увидел его лица, когда тот наклонился над братом. — Забудь. И ты забудь, — сказал голос, обращаясь уже к нему, старшему. Человека в чёрном не могло быть здесь, и его больше не было. Он очнулся на полу; жаровня горела, бросая странные жёлтые отсветы в оконное стекло. Его ноги были в воде, в углу дома у него за спиной она доходила почти до колен. Он видел жаровню, пол, раму окна; значит, был день. — Я хочу есть, — услышал он голос брата — как всегда звонкий, требовательный. — Пойди найди что-нибудь. Мы должны убираться отсюда. Ты жив? — Да, — ответил он. Он подошёл к оконному стеклу. Он снова увидел череп — один из черепов, его принесло совсем близко к дому. Череп был наполовину в грязи, и он словно прогрызал себе путь к основанию дома, которое сейчас (к счастью, подумал он) приподнялось над землёй. Он полез в висевший на крючке мешок. Грубо смолотые зёрна можно было сварить или запечь, сделать лепёшки. В его комнате были птичьи яйца, надо сходить за ними. Он встряхнул головой, снова выглянул в окно. Сначала там было его собственное бледное, безликое лицо, его тяжёлые влажные пряди тёмных длинных волос. А потом на него наложилось другое; ему показалось было, что это тот, некто, приходивший ночью, но лицо двинулось, посмотрело на него. Плоские белые пряди были цвета черепа. — Сестра, — сказал он, — что ты тут делаешь? Это ты? Ты позвала его? Как ты нас нашла? Сестра?.. — Его нельзя позвать, — понял он по одному движению её тонких губ. — Он не приходит. Он никогда не приходит. Она то ли отошла в сторону, то ли глаза перестали его обманывать — он не видел её больше. Брат зло толкнул его в плечо. — Ты уже можешь ходить. Лодку наверняка унесло. Мы должны сделать что-то, чтобы выбраться отсюда. Нам нужно немедленно поесть. Ты похож на испанского раба, — брат брезгливо скривился, поправил булавки из слоновой кости в рыжих волосах. — Я не собираюсь зимовать здесь, слышишь? — А где собираешься? — Есть одно место, — брат криво усмехнулся. — При хорошей погоде доберёмся туда за полдня. Хорошее место для таких, как ты. — А для тебя? — Я постараюсь сделать так, чтобы это место для тебя стало самым лучшим, — ответил брат. Он держал в руке мешок; дроблёное зерно шуршало успокаивающе, по-домашнему, от огня жаровни оно осталось почти сухим. «Лучше бы кто-то из нас этой осенью умер», — подумал он.