Till they're sore // ex Bad romance

Утренний обход, который был скорее привычкой, потребностью быть в курсе всего, чем обязанностью, и беседа с лечащими врачами заняли все время до обеда. Рутина никогда не казалась утомительной. Она занимала свое место в жизни, структурировала ее, позволяя отделить себя от того, что окружало его двадцать четыре часа в сутки. В любом случае, соскучиться здесь не удастся, при всем желании. Доктор Аркхэм подошел к палате, значившейся пустой, и бесшумно отворил дверь. Девушка лежала, разметавшись на смятой постели. Заснула, как была, в одежде, даже не потрудилась снять юбку, свернувшуюся теперь в жгут на талии. Джеремия отвел глаза. — Доктор Куинзел. Харлин дернулась, открыла глаза, мутновато огляделась, вспомнила, где она и почему, рывком уселась на кровати и набросила на ноги простыню. — Снова издеваетесь? — сердито сказала она и тут же зевнула, испортив все впечатление праведного гнева. — Во-первых, доброе утро. Во-вторых, снова нет. Вы все еще доктор, все еще работаете у меня и, как видите, все еще не арестованы. Вы хороший, хотя и неопытный, специалист и, уверен, вовсе не плохой человек. И — сильны же вы спать! — Не шутите так. Аркхэм присел на стул у кровати и слегка наклонился, ловя напряженный взгляд уже окончательно проснувшейся девушки. — Нет, Харлин, я не шучу. Вы — мой сотрудник. А я дорожу своими сотрудниками. Я помогу вам, если вы поможете мне. Она безнадежно покачала головой. — Что вы можете сделать после вчерашнего? — А что такого случилось вчера? — невинно развел руками главврач. Харли нахмурилась и уставилась на Джеремию. — Погодите… и кто из нас ночевал палате сумасшедшего дома, доктор Аркхэм? Аркхэм улыбнулся, пропустив шпильку мимо ушей. — Харлин, послушайте. Я могу сделать так, что то, что произошло вчера, не будет иметь никакого значения. Преимущество частной клиники в том, что здесь нетрудно скрыть такую мелочь, как ваша вчерашняя… выходка. — И все будет как раньше? И я смогу уйти? И почему вы вдруг решили… — Не будет, пока что не сможете, и у меня есть к вам вопросы, если отвечать по порядку. Пока я не заявил в полицию о своих наблюдениях за вами и о том, что произошло вчера, вы ни в чем не виноваты. — А как объяснить вот это? — он обвела рукой палату. — Скажем, мы с вами проводим маленький психологический эксперимент. — В таком случае, кто же ему помог? Ведь очевидно, что кто-то должен был… — Любой санитар или охранник, поступивший на работу после его появления, мог быть его человеком и снабдить его всем необходимым. — Вы только что говорили, что дорожите своими сотрудниками. — Может быть, у меня двойные стандарты. — У вас что же, совсем никаких принципов нет? — Отчего же, есть. — Главврач снял очки и начал неторопливо протирать их чистым носовым платком. Харли с минуту наблюдала за его монотонными движениями. — Чего вы от меня хотите, Джеремия? — спросила она, не выдержав тишины, и тут же сконфузилась, поймав себя на том, что назвала по имени человека, от которого сейчас целиком зависела и, к тому же, в два раза старше себя. Аркхэм не обратил никакого внимания на фамильярность, придвинулся почти вплотную и в упор посмотрел на девушку. Не скрытые толстыми стеклами черные глаза доктора оказались заметно больше, и взгляд их был куда тяжелее, чем можно было предположить. В отличие от большинства плохо видящих людей он не щурился без очков, потому что при такой степени близорукости это было бесполезно, и расфокусированный взгляд был вдвойне гнетущим. Настолько гнетущим, что обычно наблюдательная Харли не заметила огонька одержимости, мелькнувшего в глазах психиатра. — Я хочу знать, что он вам говорил, когда вы отключали запись. Хочу знать, чем он вас увлек. Что сделал, что сказал такого, что образованная взрослая женщина, как вы, вдруг стала готова на все. Харли отвернулась. — А если я не соглашусь? Джеремия водрузил очки на место, покачал головой, сразу отметая такую вероятность, но решил прояснить: — Тогда я извещаю полицию, и вы отправляетесь в тюрьму, или, если пожелаете, я признаю вас невменяемой, и вы остаетесь здесь на законных основаниях. Или же… возможно, мне не слишком хотелось бы афишировать то, что еще один мой специалист оказался… не слишком уравновешен. Я уже говорил, что преимущество того, что это частная клиника, в том, что здесь можно многое скрыть. В том числе и человека. — Дядюшка Амадей руководствовался весьма завиральными идеями, когда перестраивал здание под клинику, и архитектора нашел себе под стать, так что, несмотря на наличие чертежей, дом до сих пор преподносил сюрпризы своему хозяину. — Здесь много интересных архитектурных особенностей… — Аркхэм говорил это очень нейтрально, очень повествовательно, но Харли заметно сникла. — Но вы же ведь разумный человек, доктор Куинзел? — Да, доктор Аркхэм, — она кивнула, одновременно ощущая, как по спине ползет холодок. Здесь можно многое скрыть. В том числе и человека. Эти слова не укладывались в голове и никак не вязались с ее представлением о главвраче. — Кажется, вы меня… убедили. — Замечательно. А в морге Готэм Дженерал лежит труп. И проделка с картой больше не кажется такой хорошей идеей. И совсем уже не успокаивает. — А… Чарли? — Тот студент? Любопытство убило кошку. Его смерть целиком на совести Джокера. Услышав имя, девушка замерла на секунду. — Вы ведь хотите говорить о нем, Харлин. Она опустила глаза. — Да… хочу. — А с кем же еще, как не со мной? Харли вяло улыбнулась. — Да, вы правы. С кем же еще. — Итак, — Джеремия довольно хлопнул в ладоши, резкий звук заставил девушку вздрогнуть, — вы мне рассказываете все что можете, а я делаю все, чтобы избавить вас от неприятностей. Можете не торопиться. — Сколько времени это займет? — Зависит от вас. Я не буду давить. Харли подобрала ноги под себя и глубоко вздохнула, оценивая свое шаткое положение и туманные перспективы. Степень своей неосторожности. Внушаемости. Хороший специалист. Хороший специалист не поддался бы обаянию собственного пациента. Хороший специалист вовремя почувствовал бы опасность. Хороший специалист не влюбился бы без памяти в сумасшедшего. Хороший специалист и неплохой человек не сделал бы того, что сделала она. А она теперь убийца, как бы ни повернул это Аркхэм. И это не голос совести, это факт. И если он дает ей шанс… — Что вы хотите услышать? — Ваши беседы без записи были весьма продолжительны, и, думаю, он много успел вам… наговорить. — Немало. Ложь, ложь, ложь, тонны лжи! — С чего, по вашему мнению, все началось? — Для меня или для него? — Для него. Харли прикрыла глаза и потерла лоб кончиками пальцев. Это было одним из кошмаров, которыми он ее наградил. Сейчас ей было трудно и некомфортно говорить об этом, впрочем, сомнительно, чтобы кому-нибудь вообще это могло доставить удовольствие. Кроме него. Как же он это хорошо скрывал. — Когда ему было лет семь, случился пожар. Мать ушла к подруге, отец смотрел телевизор, а он решил вскипятить чаю и случайно сорвал вентиль, испугался, что его накажут, и убежал на улицу… Ей совсем не хотелось пересказывать историю о том, как по возвращении он застал пожар, о том, как его мать приковали к автомобилю, чтобы она не бросилась в огонь, об этой обезумевшей женщине с окровавленными запястьями, волокущей задыхающегося во влажном вонючем дыму ребенка в только что потушенный дом, и кричащей, что он во всем виноват. Не хотелось говорить о том, как ребенок был вынужден выпрашивать прощение у обгорелого трупа отца, и как мать истерически смеялась, наклоняя его голову к обугленному лбу, она словно видела это наяву. Он тогда говорил долго, с подробностями, описывая ощущение страха и беспомощности, отвращения и чувства вины, и она словно была там. Ей не хотелось передавать все, что она слышала. Какая проникновенная ложь. — Вы говорите так, будто сами все видели. — Видела. Много раз, в кошмарах. Вы не верите ни одному слову, так ведь? — теперь она выглядела обозленной. — И сейчас спросите, как такая взрослая образованная женщина, — кавычки зримо повисли в воздухе, — купилась на такую дешевку. Я вот теперь тоже не верю. Примерно с прошлого вечера. Знаете, когда вы сказали, что он непробиваем, все встало на свои места. Он хуже, чем непробиваем, он... я не знаю, как это назвать. Но я это видела. И — слышали бы вы, видели бы вы, как он об этом рассказывал. — Это была жалость, Харлин? — Джеремия склонил голову набок. — Нет, не совсем. Даже совсем нет. Но… — она беспомощно посмотрела на Аркхэма, — это было… при всей дикости… очень убедительно. Он не старался вызвать жалость, он говорил со злостью… наверное, потому я и поверила. — Дыхание перехватило. — Прошу вас, давайте продолжим потом. — Да вам действительно нужна помощь. — Нет. Вы же сами сказали, что я хороший специалист. Я знаю, что со мной происходит, и разберусь сама. — Не все так просто, девочка, — покачал головой психиатр, — не все так просто. Если надумаете, я к вашим услугам. Харли закусила губу. — Вряд ли. — Решите потом. Я распоряжусь, чтобы вам принесли что-нибудь перекусить, а если будут вопросы, отправляйте ко мне, не хотелось бы, чтобы наши версии причин вашего нахождения здесь в чем-нибудь расходились. — Хорошо, хорошо, только уйдите. Пожалуйста. Аркхэм задержался на пороге. — Один вопрос: чего вы боитесь больше — огня или того, что ваши близкие в вас разочаруются? Харли удивленно глянула на главврача и ненадолго задумалась. — Странное сравнение. Не уверена… наверное, все-таки огня. — Ясно. Джеремия шел по коридору клиники и с тревогой думал о том, куда его завел профессиональный фанатизм. *** Сбежав от надоедливой газетной парочки, я поехала в парк. Хотелось побыть одной и подумать. Поваляться на травке, полюбоваться на зелень, может быть, даже уток покормить. Вообще-то неожиданное желание. Размечталась. Очередной телефонный звонок нарушил эти мои пасторальные планы. Звонивший незнакомец приятно удивил просьбой о фотосессии, сообщив, что меня порекомендовала ему миссис Уэсли. Учитывая то, как мы с ней распрощались, это довольно странно. Но не важно, мне надо оплачивать счета, как-никак. Соврав, что «у меня есть окно после пяти», я помчалась в студию дяди Карла в восточной части Мидтауна. Клиент показался мне неприятным анахронизмом. Он был отчаянно похож на этакого жовиального дядюшку из первой половины прошлого века, неуклюже отплясывающего фокстрот перед летней эстрадой. За время работы он вымотал меня так, будто я не снимала его, а на себе таскала. У него не было ни одной идеи насчет того, что он хочет увидеть на фото. И вообще, довольно быстро выяснилось, что он вовсе не за тем сюда пришел. Мало того, что мне пришлось все придумывать самой и двигать его, как марионетку с голосовым управлением, он, практически не умолкая, расспрашивал меня о Джокере. С ума все посходили? Заняться больше нечем? Ирма Уэсли, значит, порекомендовала? Представляю себе эту рекомендацию. Я стойко отбивалась, ссылаясь на полицию и секретность, которая, если послушать меня в тот момент, взлетела просто таки до уровня Пентагона. Я таскала туда-сюда тяжеленные стойки с освещением, пытаясь придать немного благородства имеющейся в моем распоряжении физиономии, но почему-то все время выходила очень злая карикатура на Уинстона Черчилля, и меня бы это совершенно устроило, но за свои мучения я хотела получить заслуженный гонорар, а не сомнительное удовольствие созерцать возмущение этого месье с масляными глазками. К счастью, я не зря училась и не зря старалась, два десятка удачных кадров вполне компенсировали три часа двустороннего вытягивания жил, и мы расстались, старательно прикидываясь взаимно удовлетворенными. *** Интермедия. В школьной библиотеке, как всегда, полумрак и безлюдье, книжная пыль, плотно забитые тысячами томов стеллажи до самого потолка, книжная пыль, несколько лестниц на колесиках, и снова книжная пыль. Этот запах ни с чем не перепутать, он въедается в мозг вместе с прочитанным. Три шага туда, три обратно, три туда, три обратно, как в клетке, какая разница, что вокруг — книжные полки, стены или вообще ничего. Ничего не меняется, только сверлящий взгляд отца между лопаток. Всегда. — Не мельтеши. Элли. Мрачна, как никогда, глаза красные, опять всю ночь рисовала. Сидит на верхушке одной из лестниц, нахохлилась, как ворона. Она и есть ворона — взъерошенная, остроносая, и если вздумает клюнуть, мало не выйдет. Директрисе на прошлой неделе точно не вышло — у нее чуть припадок не случился, когда по всей школе гулял комикс, нарисованный Элли. Очень узнаваемо получилось, просто шикарно. Идеи были общие, но рисунки — только ее. А вот не надо было устраивать скандал с визгами, вызовом родителей и, о, это самое забавное, ведром воды на головы. Ледяной. Что такого в том, чтобы научить девчонку танцевать? Все ноги отдавила. Ну и что, что это происходило в раздевалке для девочек? Это-то больше всего и возмутило, оказывается. Мама долго смеялась, но пошла улаживать конфликт, и с директрисой, и с отцом Элли. Вообще-то, сам бы справился, уж с налаживанием отношений проблем никогда не было. А сейчас… сейчас все совсем плохо. — Когда вы уезжаете? — Через два дня. Я не хочу уезжать. — Думаю, тебя не спрашивали. — А лучше бы спросили, — тряхнула головой, взлетела эта дурацкая косая челка. Она думает, что так никто не видит родимого пятна в полладони у нее на скуле. Если бы. И от издевательств это ее не защищает. Как будто им всем не по тринадцать-четырнадцать лет, а по шесть. Идиоты великовозрастные. — Ты хоть будешь звонить? — Не знаю, смогу ли. Папа сказал, это какая-то закрытая военно-морская база у черта на рогах. — Где? — Мне не говорят, — скривилась. — Ну пожалуйста, не мельтеши! Он остановился и уперся руками в лестницу. — Закрытая база, говоришь? — сделал «большие глаза». — Ужа-асно секретная, и там выращивают супермутантов, полулюдей-полуосьминогов для ужа-асно секретных военных операций. Смотри, не попадись такому. — Да ну тебя, — слегка толкнула в грудь. Вечно она пинается. — Я тебя развеселить пытаюсь. — Неудачно. — Согласен. Как легко катятся эти лестницы, даже когда на них кто-то сидит или стоит. Лестница покачнулась. — Ой! — Не бойся, не уроню. На всякий случай расставила руки и тут же набрала сугробы пыли с корешков книг. — Папа считает, ты дурно влияешь на меня. — Он вообще много чего считает, — солдафон, что с него возьмешь. Как и его отец. Отличаются только степенью амбиций. Иногда бывает просто больно это понимать. — Погоди-ка, дай вспомнить… а, вот, — он покатил лестницу в другую сторону, на ходу отстукивая ногами ритм. — Единожды застали нас вдвоем, А уж угроз и крику — на весь дом! Как первому попавшемуся вору Вменяют все разбои без разбору, Так твой папаша мне чинит допрос: Пристал пиявкой старый виносос! — Он не виносос! — ну хоть улыбнулась. — И не старый, но из песни слов не выкинешь. — У тебя здорово получается. О, боже. — Это не я, это Джон Донн. — Да мне без разницы, Джон Донн, Дон Джонсон… — махнула рукой, спрыгнула с лестницы. — Ну почему ты все время пытаешься казаться глупее, чем на самом деле? А ведь совсем не дура. — Да потому что не хочу, чтобы меня называли заучкой, как тебя. Ну и словечко. Точно, детский сад. — Я не заучка. — Но ты всегда все знаешь и везде лезешь первым. Как это еще назвать? — Мне кажется, это называется как-то иначе. А вообще-то, мне все равно. — Тебя послушать, так тебе вообще на все плевать, а сам умудряешься быть лучшим во всех последних классах. По тебе Дирфилд* плачет. — Мне деваться некуда, и скорее это будет Пеннингтон*, — тоже ничего приятного. — Отец меня ни за что далеко от себя не отпустит. Но это будет хоть какое-то расстояние. Чуть реже вздрагивать, чуть реже оглядываться через плечо. Мечта. — А другим есть куда? И еще папа говорит, что это из-за тебя я стала «нервная», и что в Готэме климат нездоровый, и еще кучу всего, и все к тому, что нам надо уезжать отсюда. — Ты же знаешь, это тут совершенно ни при чем. — Почему ты так думаешь? Черт, ей даже этого не сказали. * — Мам, за что он меня так ненавидит? — Неправда, он не может тебя ненавидеть. — Из-за него я теряю друга. — О чем ты говоришь? — Это ведь он отсылает Тэнниелов из Готэма? — Не делай из него всемогущего монстра. Он всего лишь добился повышения для Шона, они же друзья. — Как великодушно с его стороны. И почему-то это случилось именно после того скандала с директором. — Ты слишком все драматизируешь и ищешь злой умысел там, где его в принципе быть не может. А у вашей директрисы явно проблемы в личной жизни. — В каком смысле? — Как бы тебе это объяснить… * — Потому что это мой отец дурно влияет на твоего. Поежилась. — Ой-й. Он может. У него такой взгляд… будто все вокруг в чем-то виноваты. — Ага. Давай не будем о нем. — Ты сам о нем заговорил. Ты все время о нем говоришь. — Да, бывает. Знаешь, он как будто все время смотрит мне в спину. — Как это? — Так… например, вот сейчас мы прогуливаем, а мне кажется, что он уже знает об этом. Всегда знает, что бы я ни делал. — И что — он тебя отлупит? Чушь какая! — Нет, никогда. Я один раз за всю жизнь схлопотал от него затрещину, и вовсе не за то, что натворил. Он… он будет смотреть. Вот так, как ты сказала, только по-настоящему. Не знаю, как это объяснить, но я каждый раз думаю, что лучше бы он меня избил. — Не понимаю. Твое счастье. — И ладно. Пойдем на крышу, я тебе покажу огненное колесо. — Ты его, наконец, сделал? — Ага. — Вот за это точно влетит. И твой папа будет играть в гляделки, как ты говоришь. Будет. Обязательно будет. И снова будет тыкать носом в братца Уила, в идеал, который уже сгнил и рассыпался в прах под шестью футами глинистой почвы на Готэмском кладбище, и, тем не менее, остается членом семьи. Отец делает это каждый раз, как замечает, что ты — не он. Нет-нет, ты никогда не дорастешь до этого идеала, хоть убейся. — Может быть. Забудь, в конце концов, он не василиск, взглядом не убьет. И вообще, я на это колесо две недели потратил, а мы, может, в последний раз видимся. Это стоит пяти минут позора. ...И недели этого пристального молчания по вечерам и ощущения себя лживой недостойной тварью. Ну, как всегда. — А что такое василиск? — На крыше расскажу. _______________ * Deerfield Academy и The Pennington School - закрытые частные школы для учащихся 9-12 классов, расположенные в Массачусетсе и Нью-Джерси соответственно.