Till they're sore // ex Bad romance

Только я миновала консьержа и собралась подняться по нескольким ступенькам, ведущим к лифту, как на лестничном пролете справа что-то мелькнуло, и на меня обрушилась моя соседка Мэг, пытающаяся на ходу совладать со своим микроскопическим телефоном. Чтобы Мэг — Мэг! на своих вечных шпильках ссыпалась с десятого этажа по лестнице! Она взвизгнула от неожиданности, узнала меня и стала совать мне телефон, лепеча что-то нечленораздельное. — Что? — Наверху… на лестнице, — заплетающимся языком. — Мэг, да что случилось? — Не могу… ногти мешают… звони в полицию. Я слегка тряхнула ее за плечи и помахала рукой перед глазами. — Маргарет Эстер Стоун, какого черта тут происходит? — Там на лестнице… этот… о господи… Джокер. До меня не сразу дошло. — Чего? Действительно — о господи. По всем правилам, мне бы именно это и сделать — позвонить в полицию. Джокер. На лестнице. Караул. Нет, я почти не шучу. По-хорошему, мне бы позвонить и делать ноги. Это, так сказать, моя гражданская обязанность и прямой приказ Гордона. Хотя о чем это я, он мне давно не начальник, он только просил моего сотрудничества. Только вот… даже если отбросить мою заинтересованность в виде врожденного любопытства и эгоистичного желания его сохранить, потому что иначе я опять скачусь в ту яму, из которой выход — три пачки снотворного, в чем я уверена… да, если не брать это в расчет, все равно не нужно быть гением, чтобы знать, что звонить бесполезно, потому что Джокер успел стать легендой не на пустом месте, и так просто его не возьмут. К тому же, меня за последние сутки так достали вопросами о нем и предположениями разной степени приятности, что я уже начинаю запутываться, что было, чего не было, что придумала я сама, чтобы отвязаться, а что придумали газетчики, так что я, кажется, даже рада буду увидеть его во плоти. Просто чтобы убедиться, что я не свихнулась и все это не плод моего больного воображения. Нет, попробую быть честной, я хочу его видеть. Что бы я сейчас ни сделала, это будет глупостью. Выдохни. Я пошла на поводу у своего эгоизма. — Э-эй, Мэг, все в порядке. Это один мой… знакомый, у него странное чувство юмора, — честно говоря, я понятия не имею, какое у него чувство юмора, но подозреваю, весьма травмоопасное. — Успокойся, все нормально. — В таком случае, передай этому кретину, что ему лечиться надо! Меня чуть удар не хватил. Мне стоило невероятных усилий не хихикнуть. Обязательно передам. — Ладно, пойду, пока он кого-нибудь еще до инфаркта не довел, — сказала я и нырнула в лифт. Уффф. Похоже, мое объяснение прозвучало для нее достаточно убедительно. Можно понять. Гораздо легче смириться с тем, что у твоей соседки приятель придурок, чем поверить, что у твоих дверей внезапно материализовался ужас Готэма. Кажется, ее слегка отпустило. Блаженны те, кто не читает ничего кроме «Космо», ибо их нервы легко успокоить! Поднимаясь в лифте, я была уже совершенно уверена, что делаю хорошую такую, весомую глупость, и отмахнет мне за нее по полной программе. Что-то кисловатое и зудящее, как будто касаешься языком контактов батарейки, тихонько покусывало меня изнутри. Беспокойство, усталость, ожидание. Он словно точно знал, где будут мои глаза, когда двери откроются. Черное — белое — красное. Наотмашь. Я вздрогнула и непроизвольно сделала шаг назад. Совсем забыла, как это выглядит вживую. Вблизи. Эй, ты чего? Выпрыгнула из лифта, пока он не закрылся. Джокер стоял, руки в карманах, подпирая собою стенку, и раздражающе ухмылялся, видя мое замешательство. Впрочем, может, и не ухмылялся, может быть, я случайно обманулась и, в неверном свете подмигивающей ртутной лампы на лестнице, приняла за настоящую ухмылку ту, что «украшала» его перманентно. Галстук чуть сбился на сторону в изломе не успевшей обмяться ткани легкого летнего плаща, cменившего заляпанное пальто, ворот рубашки испачкан белым. Успокойся. Все нормально. Просто человек, со странными цветовыми пристрастиями и со шрамами и гримом на лице. — Привет. Впустишь? — медленно. Честно говоря, я ожидала чего угодно, но только не того, что он будет ждать меня под дверью. — Мне всегда казалось, что замки — от честных людей, — ядовито отозвалась я, чтобы скрыть неловкость. — Хм. Могу я позволить себе иногда соблюсти подобие приличий? Для разнообразия. — Уж соблюл, так соблюл. Тут кое-кто внизу бьется в истерике. — Н-да, сюрприза не вышло, — с видимым сожалением сказал он, — мне извиниться? Я возвела очи горе. — За что? За то, как ты выглядишь или за то, что сюрприза не вышло? — Я отперла замок. — Заходи. — Только после вас, миледи, — расшаркался он. Я изобразила неуклюжий реверанс в джинсах и прошествовала вперед. Он вошел следом, аккуратно повесил плащ на вешалку, звякнув содержимым карманов, и принялся демонстративно оглядывать мое жилище. Зачем? Он уже был здесь дважды, и о его наблюдательности вполне свидетельствовало то, с какой легкостью он нашел видеокамеру, о которой я сама бог весть сколько не вспоминала. Джокер придирчиво изучал книжные полки, на которых книги по фотографии и изобразительному искусству стояли вперемежку с классикой, фэнтези, бульварными детективами и дисками с фильмами самого разного пошиба. Мне вдруг стало неловко за бардак, царивший у меня дома, за полные пепельницы, за чашки с остатками кофе, расставленные где попало, за плюшевого крокодила в кровати и гадальный шар «Восьмерку» на тумбочке. Я как-то вдруг перестала ощущать себя хозяйкой в собственном доме. Дошел до ДВД плеера, на котором валялась коробка с «Кто подставил кролика Роджера» и тут же, рядом, «Книги Просперо», повертел в руках то и другое, хмыкнул и продолжил свои изыскания. Мне захотелось взять и вытолкнуть его за дверь. Интересно, он бы вытолкнулся? Вряд ли, лучше не пробовать. Насмотревшись по сторонам и налюбовавшись на мое смущение, он уселся за компьютер. — Показывай. Здрасте. Вломился в мою жизнь, и ведет себя как дома. Деточка, если бы он не вломился, вполне возможно, тебя бы уже и не было, откомментировал внутренний голос, подозрительно похожий на голос дяди Карла. Чтобы воткнуть флешку, мне пришлось бы скособочиться и перегнуться через него, но его личное пространство в этот момент казалось почти плотным, и мне как-то не хотелось его нарушать. Попыталась наплевать и сделать над собой усилие. Не вышло. Усмехнулась про себя тому, как же мне должно было третьего дня снести башню, и что так гложет падкую на клубничку желтую прессу. Нет, это попросту невозможно. Я выковыряла из футляра пять флешек и вывалила их на стол, предоставив ему самому разбираться, а сама отправилась на кухню за стулом. Там я привалилась к стенке, стараясь расслабиться, умерить тревогу, раздражение и это дурацкое вечно преследующее меня чувство неловкости непонятно за что, убедить себя, что все нормально. Когда я вернулась, он уже вполне устроился и успел изрядно накурить, ожидая, пока очередная флешка скопируется на винт. — Ну и как тебе… прошлый вечер? — спросил он, повернувшись и глядя, как я пытаюсь втиснуть стул между компьютерным креслом и книжными полками. — Это был интересный опыт, но не могу сказать, что уважаю себя за это. — Хм. А Уэйн? Это-то он откуда знает? Nil admirari. Держи себя в руках. Я уселась и тоже закурила, чтобы не дышать чужим дымом. — Очень кстати. Он мне помог, когда я… — Влипла по собственной невнимательности. — Ну… да. А потом полночи расспрашивал о тебе. Джокер удовлетворенно хмыкнул. — И что — ты рассказывала? — Он был очень настойчив. Кажется, от скуки он решил поиграть в детектива. — Хе. Н-да, поиграть. Он тебе нравится? — с ехидной ухмылочкой. Ну и вопросик. Нравится? Вряд ли. Но, по крайней мере, он относится ко мне как к женщине, это приятное разнообразие. Поскольку я сама себя таковой чувствую далеко не всегда. Да какое твое дело? — Да, — заявила я. Просто чтобы позлить. Дура, сколько можно лезть на рожон? — Не ври, ты не умеешь, — снисходительный взгляд, — что ты о нем думаешь? — Не знаю. Но он не похож на свой публичный образ, мне кажется, он не такой раздолбай, каким хочет казаться, и не совсем тот, за кого себя выдает. — А ты знаешь хоть одного человека, который был бы тем, за кого себя выдает? — Знаю. Я вот ни за кого себя не выдаю. — Ой ли? — Джокер сощурился, — хотя, может быть, так и есть, — добавил он задумчиво. — У тебя бы просто не получилось. Это был комплимент или оскорбление? — Он пригласил меня на благотворительный вечер, — зачем-то сообщила я, — завтра. — Пойдешь? — Не уверена. — Почему нет? Я бы на твоем месте пошел. — Вот сам и иди. — Боюсь, он заметит подмену. Несмотря на напряжение, я прыснула. У меня, простите, воображение еще не совсем атрофировалось. Он достал из слота последнюю флешку и запустил программу просмотра. — Там три четверти — брак, — предупредила я. — Ага, — отозвался он и стал быстро листать картинки. Все нормально. Эка невидаль — человек, которого боится и ищет весь Готэм — у меня дома, за моим компьютером, сидит вот тут, в футе от меня, вытянув длинные ноги в этих своих невозможных штиблетах и постукивая ими по дальним ножкам стола. Сосредоточенно просматривает те две с половиной сотни кадров, что я наклепала, копируя некоторые их них в отдельную папку. Тоже мне, редактор. А мне дико некомфортно, и молчание тяготит. Все нормально. И мне снова, до дрожи в пальцах, хочется до него дотронуться. Дурная блажь. Забудь. Думаю, что бы сказать. — Кофе хочешь? — ага, в полдвенадцатого ночи. Никакой реакции. Хы. Чай-кофе-потанцуем. Потанцевала одна такая, видела. Хрусь. Меня передернуло от воспоминания. Но воспоминание осталось в воспоминаниях, а он был здесь. Он не обращал на меня внимания, а я разглядывала его. Поразительно, как простой и яркий грим делает человека неузнаваемым, при этом подчеркивая малейшие мимические движения. А ведь я так ни разу и не видела его совсем без грима. Я чуть переставила настольную лампу. Потом еще раз. И еще, завороженно наблюдая, как тени ложатся на раскрашенное лицо, по частям выявляя искаженные грубыми мазками ускользающие черты. Краска не может скрыть лепку лица, и вполоборота видна линия острой, но не выдающейся скулы, и белое не сглаживает твердой, но без лишней тяжести, челюсти, и крупный нос с чуть скругленным книзу кончиком и чуткими, подвижными ноздрями, и складочки на щеках, которые так украшают мужчин, когда они улыбаются… пересеченные длинным провалом, окаймленным валиком наросшей кожи под слоем непристойно-красного. Кто одарил тебя улыбкой Челси? — Что ты чувствовала, когда снимала? — я подпрыгнула, когда он заговорил, и постаралась выглядеть и звучать нейтрально. Мне вдруг показалось, что он слышал мои мысли. — Неловкость. — Неловкость за такое нелицеприятное занятие? — Да. Нет. Мне было неловко за Колдуэлла. Стыдно. — Стыдно? — он приподнял брови, — неподходящее чувство для журналиста, ты не находишь? Я пожала плечами. — Извини, я так устроена. Он кивнул. — Не извиняйся, все правильно. — Что — правильно? Меня просто перекрутило. — И ты сняла стыд. Посмотри. Он пролистал пару десятков выбранных кадров. Да. Получилось сильно. Ай да я. — Мне гордиться? — я усмехнулась. — Думаю, ему это как булавочный укол. И я была в полиции, мне пришлось рассказать и отдать копию, а значит, и он об этом уже знает. Зачем это? Что с этим делать? — Ни-че-го, — хлопнул Shift+Del и снес директорию. Совсем. Какого хрена?! — Ты что делаешь? — возмутилась я. — И я корячилась ради того, что вообще не нужно? Ну, знаешь… Он повернулся ко мне и несколько секунд поизучал мою перекошенную физиономию. — И злиться ты тоже не умеешь. — Что еще за бред? Что значит — не умею злиться? — Расслабься, главное осталось. Может быть, это даже пригодится. Ах, меня успокоили! Тьфу. Я тихо кипела. Он поставил локоть на стол и подпер кулаком подбородок, помолчал, глядя на меня с каким-то энтомологическим любопытством. — А теперь сделай то, что хотела сделать все это время. Что? Ох. Он ведь даже не смотрел в мою сторону! Ничего я уже не хочу. Сижу. Злюсь. Хотя и не умею. — Валяй-валяй. Делай, что хочешь, — рожа ехидная и выжидающая. Делай, что хочешь. Будь у меня в руках, например, та же чашка кофе, я бы выплеснула ее ему в лицо. Вместо этого я смотрела ему в глаза, едва выдерживая этот полный иронии взгляд, но упорно не разрывая зрительного контакта. Настольная лампа светила по касательной, слепя с одной стороны нас обоих, и мои попытки испепелить его взглядом закончились тем, что я закоченела, глядя в абсентные на ярком свету радужки в провалах зачерненных глазниц. Абсентные… пробовала я пару раз абсент, редкая мерзость, но мерзость завораживающая. Ровно семьдесят два градуса мутноватой желто-зеленой мерзости. И все эти семьдесят два градуса уставились на меня, предлагая утонуть, раствориться и исчезнуть. Делай, что хочешь. Мне хотелось стереть к черту этот грим, чтобы увидеть его настоящего. Хотя черт его знает, он же психопат, может быть, настоящее — именно это? Я запуталась. И от этого я все равно не могу отвести глаз. Я протянула руку и отодвинула упавшие на глаза волнистые зеленоватые пряди. Он сощурился от света, отвернул лампу. Я не знаю. Я не знаю, чего я хочу — чтобы ты остался здесь навсегда или чтобы исчез, и все это оказалось смертным сном. Делай, что хочешь. Легко сказать. А чего хочешь ты? Слабой рукой, я все же прикоснулась к его щеке. Он вздрогнул. Я отдернулась и посмотрела на свои пальцы, испачканные белым и красным. Джокер взял мою руку в свою и, расправив ладонь, глянул на эти следы, перевел взгляд на меня. Губы поползли, сложившись в кривую недобрую линию, мелькнул кончик языка, выражение лица стало задумчиво-неприятным. — Нра-авится? — ядовито протянул он. Нравится? Д-да. Кажется, да. Я ни на секунду не забывала, кто он и что он, но дьявол меня побери, если это пугало меня сейчас. Нравится? Его лицо так близко, что сквозь неровный слой белил видны поры на коже. И чернота слезла с век от моргания. А еще он порезался, когда брился, и капелька крови смешалась с белым на подбородке. Нижняя губа рассечена в двух местах, раньше я этого не замечала... Нравится? Сладкий жирный запах театрального грима. Теплое дыхание со слабым оттенком табачного перегара. Нравится? Сузив глаза, он разглядывал меня, словно пытаясь прочитать мысли. Нравится? Личное пространство? Уже нарушено, и дальше только следующее прикосновение. Если я его сейчас снова поцелую, нас никто не прервет. Я лишь вымажусь в краске, и это будет… забавно. Я молчала. Он смотрел. И он прочитал. И… — Рассказать, откуда у меня эти шрамы? Ч-черт. Как вовремя. Иди на фиг. — … да. Он отстранился и зажег еще одну сигарету. — Давным-давно, в некотором царстве… х-хе… я встретил девушку необычайной красоты. Японка, художница и мастер каллиграфии. Она была как будто из другого мира. Это была любовь с первого взгляда. Взгляда не нее и на то, что она творила, и я не видел ничего вокруг, весь мир состоял из нас двоих. Вернее, мой мир состоял из нее. — Он мечтательно затянулся. — А она делала мне одолжение, отвечая на мои ухаживания, и в конце концов сдавшись. Как-то раз мы ужинали в кафе. Я отлучился на минуту, а когда вернулся, на столе стояла открытая бутылка шампанского и два полных бокала. Я спросил, разве сегодня какой-то особенный день, а она ответила, что ей просто захотелось шампанского. Мы выпили… а дальше я ничего не помню. Очнулся дома, она сидела рядом, на скуле у нее был кровоподтек, руки слегка дрожали, а сама она вот так смотрела на меня, — он кивнул в мою сторону. — Я попытался встать, и все тело заныло. Я спросил, что случилось, и говорить оказалось очень больно. Она сказала, что на нас напали, и коснулась моей щеки. Точно как ты минуту назад. Я последовал ее примеру и нащупал швы, — он медленно провел пальцем по красной полосе. Чуть не повторив его жест, я спохватилась и сцепила руки в замок. — Она пострадала гораздо меньше и ухаживала за мной те день-два, что потребовались мне, чтобы оправиться от побоев. А потом началась сказка. Раны зажили очень быстро, и скоро я перестал переживать из-за шрамов, ведь они ее не оттолкнули, напротив, что-то в ее отношении изменилось в лучшую сторону. Я получил все ее внимание, и был совершенно счастлив. — Его неторопливая речь, его голос проникали прямиком куда-то в спинной мозг, и я слушала, как завороженная. — Однажды, когда ее не было дома, у меня кончились сигареты, и было лень идти на улицу, поэтому я искал в ящиках стола, не завалялась ли где-нибудь заначка, наткнулся на один из ее альбомов и стал его разглядывать. Мне нравились рисунки, что она делала для себя. Быстрые наброски, часто одной линией, точные и безупречные. Иногда она рисовала и меня, и до, и после того, как все случилось. И вот, в одном из таких рисунков мне померещилось что-то не то. Я даже не сразу понял, в чем дело. Мне потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что альбом был старым, чистые листы в нем закончились еще до того достопамятного дня, а на рисунке я был уже с порезанным лицом. Когда она вернулась, я попросил ее объяснить это. Она не смогла. Тогда я стал расспрашивать о подробностях того, что произошло в тот вечер. Она стала путаться и сбиваться, но я был очень настойчив. Понемногу она выложила все. Я думал, что попал в какое-то абсурдистское кино. — Искреннее удивление. — Черт их разберет, этих японцев. В моем шампанском была лошадиная доза снотворного. Она заплатила каким-то двум отморозкам, которые и доставили меня домой, слегка поваляв по дороге, и даже ее ударили для убедительности. Все остальное она сделала сама. Я пытался добиться от нее хоть сколько-нибудь внятного объяснения, зачем, и она сказала, что будь я повнимательнее, мог бы и сам догадаться. — Усмешка уголками вниз. — О да, учитывая то, какой бешеной она стала в постели после того, что… сделала со мной, было бы нетрудно сделать выводы, не будь я таким… влюбленным идиотом. Сказать, что всю любовь как рукой сняло? Не могу. И мне, например, даже в голову не пришло заявить в полицию. Но я, конечно, ушел и, уходя, был просто обязан поделиться с ней этим… афродизиаком. С последним звуком он вытянул губы в прямую линию и склонил голову набок, ожидая эффекта. Мне захотелось немедленно провалиться сквозь землю. Сдохнуть и испариться. Он словно действительно унесся в прошлое, он звучал так, будто его рассказ был истиной от начала и до конца, и, зная по тому, что успела прочитать, что он не раз рассказывал подобные байки, я все же чуть было не поверила. Но нет, конечно, нет. Он рассказывал персональную историю. «Нра-авится?» Для меня. «Ты что, из этих? — Нет». Меня и без того не покидало ощущение глупого стыда за то, что почему-то нахожу его привлекательным, вот такого, обезображенного и подчеркивающего это, убийцу, безумца, террориста без причины, который уже однажды когда-то поставил Готэм на колени потому лишь, что это, должно быть, показалось ему хорошей идеей, и теперь продолжает этот свой немыслимый танец, сметая и ломая жизни с каждым новым па. Неподходящее чувство для журналиста. Стыда вдвойне глупого, оттого что мне было неловко показать свое влечение не то что кому-то третьему, а именно ему. Стыда втройне глупого, потому что я уже успела вполне определенно продемонстрировать ему то, что он сейчас так серьезно и болезненно высмеял. «Афродизиак», мать вашу. Я задохнулась. Какая же ты ядовитая гадина. Кто ты? Кто дал тебе право видеть людей насквозь и вот так, походя, бить их в самые больные места? Самые больные? Да с каких пор это успело стать моим больным местом? Впрочем, в этот момент все было именно так. Он наблюдал за мной. Он видел, как меня корежит. Я подумала — нефиг, собралась с духом, поискала в глубине себя немного пороху, нашла и резюмировала: — Решительная девушка. Знала, чего хотела. Он издал какой-то невообразимый звук, как будто подавился, и разразился хохотом. Смеялся он долго и заразительно, и я, несмотря на обиду и завязанные узлом нервы, чуть было не последовала его примеру, но тут он прекратил ржач, поднялся и, немыслимым образом просочившись между мной и столом, взял меня за руки и вытянул на тот пятачок посреди комнаты, что был свободен от мебели и прочего хлама, слегка закружив и мурлыча что-то вальсоподобное. Ай-вэй, где-то это уже было. Кажется, я об этом уже сегодня вспоминала. — Ты мне нравишься все больше и больше, — произнес он сквозь зубы, не переставая перемещать меня на три такта, чудом избегая столкновений с неподвижными предметами. Мне показалось, или в его голосе прозвучала злость? Я похолодела, но лучезарно улыбнулась в ответ: — А ты мне — все меньше и меньше, — и закинула руки ему на плечи. Я опять нарываюсь? — Правильно, — оскалился он, снова закружил меня и вдруг швырнул на кровать и обрушился сверху, приземлившись на вытянутые руки. Еще недавно я пришла бы в восторг, и потянулась бы навстречу, и… сейчас меня это естественным образом разозлило. Он только что вывернул меня наизнанку и приставил зеркало, кривое зеркало, это так он меня видит? Да какое ему вообще до меня дело? Он получил свои картинки, выкинул их в помойку, чем вполне выразил свое отношение, если оно вообще было, катился бы к черту! Нет, надо еще потоптаться по живому. Сволочь. Я попыталась оттолкнуть его, но он был таким тяжелым, жестким, каменным. Я выворачивалась, как могла, но это было бесполезно. Меня затрясло от чувства физической беспомощности, я никогда не считала себя слабой, но что толку от того, что я могу десять раз подтянуться и тому подобное, когда дело доходит до прямого насилия? Он прижал мои руки к матрасу, просунул колено между моих ног, толчком раздвигая их, и поймал мое колено своими, пресекая попытку ударить его по чувствительному месту. Склонился ниже, опираясь на локти, так что сквозь слои одежды я почувствовала его эрекцию. Я перестала бороться и закусила губу. Меня это не заводит. Меня даже на возмущение не хватало. Ну, сделай это, и я получу доказательство того, что ты обыкновенная скотина, и навсегда успокоюсь на твой счет. Все люди более-менее одинаковы, какими бы они ни были на первый взгляд удивительными, какими бы уникальными ни пытались казаться. Так или иначе, все сводится к одному, к одним и тем же примитивным инстинктам. Я сама тому пример. Чертовски грустно. Я закрыла глаза и отвернулась. Он приблизился еще, дыша мне в ухо, его волосы щекотали мне щеку. Меня — это — не — заводит. — Смотри на меня, — прошипел он. Я не отреагировала. Он до боли сжал мои кисти. — Посмотри на меня. Сейчас же. Я повиновалась. Маска. Черное, белое, красное — на расстоянии дыхания. Лицо под гримом непроницаемо, взгляд, даже в этих черных провалах, абсолютно ясный, и в нем — ни гнева, звучащего в голосе, ни вожделения, передаваемого его телом, как будто мы мирно беседуем за чашечкой чая, и мне в бедро не упирается весьма определенный твердый предмет. Он немного помолчал, прикрыл глаза. — Объясни мне, почему некоторых женщин так и тянет к монстрам? Ты считаешь себя монстром? Вполне справедливо. Да тебе просто нравится быть монстром! И — нет, не тянет, спасибо. И он очень эффективно свел на нет то, что беспокоило меня все эти дни, и почти погасил тот не поддающийся контролю чисто телесный импульс, чуть было не бросивший меня к нему снова буквально полчаса назад. Я собралась высказать ему все, что думаю по этому поводу, и меня не парит, как он отреагирует, и шел бы он к черту со своим эмоциональным садизмом, и вообще, я больше в это не играю, хоть застрели. Хоть в прямом смысле. Я уж было открыла рот, чтобы все это произнести, но он не дал мне издать ни звука, припечатав долгим и злым поцелуем. Я не сопротивлялась, но и не ответила, хотя что-то внутри меня мучительно хотело этого. Что за напасть? Когда за тебя думает твое тело, то все идет наперекосяк. А когда включаешь голову после того, как тело уже все решило, то жизнь и вовсе становится невыносимой. Отстранился, отпустив меня, и выпрямился. — Это тебе нужно? — в голосе — нечто, очень сильно напоминающее презрение. Я вскочила с кровати, как будто подброшенная пружиной. Кожа вокруг губ горела, все лицо горело. И глаза тоже жгло. Только бы не позволить слезам показаться на поверхности. Ублюдок, долбаный психопат. Вытерла рот рукавом, изгваздав его красным, и ухмыльнулась, надеясь, что получилось не менее зло. Те слова, что я собиралась сказать, просто застряли где-то на пути от мозга к языку, забитые внутрь этим… да, в общем-то, это даже и поцелуем назвать нельзя; и все, что я смогла, это выдохнуть: — Не верю. Если вы спросите меня, что я имела в виду, я не смогу ответить. — Тоже мне, Станиславский, — усмехнулся он и, повернувшись спиной, в два шага оказался в прихожей. — Скатертью дорога! — бросила я. Меня как будто вываляли в грязи. Я не знаю, что меня задело больше, его… сказка, игра в насилие или, наоборот, то, что она так ни во что и не вылилась. Если бы он зашел чуть дальше, это было бы мерзко, но в этом не было бы ничего удивительного. И еще гаже это было бы оттого, что он не казался мне человеком, над которым может взять верх простая физиология. Он и не был. И самое гадкое — я почти хотела этого, и дело не в чертовых гормонах, а в самодовольном желании убедиться в своей правоте. А так… так, кажется, еще хуже. О боже, мне надо что-то делать со своим идиотизмом — меня оскорбил его самоконтроль! Только уйди, и я, наконец, сделаю то единственно разумное, что должна была сделать еще позавчера — попрошу у Гордона убежища. Пусть он меня хоть в камеру запрет, хоть вышлет куда-нибудь в глушь, только подальше от этого выкручивающего изнутри кошмара. И… соблазна. Ч-черт.