Соловейко

«Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь» Из комедии «Горе от ума (1824)» А. С. Грибоедова

Вечор наступил, смеркалось. Двор гудел, едва ль не выл: все, как прознавали весть, ахали, крестились, плакались, как то принято было, да на друг дружку косились — боязно оно ведь, никто ж не знал теперь, как далече жизнь пойдет, как быть самим, и что теперь поделать. — На кого ж оставил нас, родимый! — качали бабы головой, когда мужики молча поднимали шапки да чесали лоб. Валил из трубы дым в господской кухне; завывали то ли от морозу, то ли чуя что неладное собаки; а кошки будто в сердце наскребли. Дык ясно ж дело... Барин помер. Микитка, поварёнок тавошний, во двор ко всем не выходил — холодно, чай не май месяц, и дел невпроворот. Зато то и дело норовил, негодник этакий, из окна высунуться, да так, что едва ль на землю не валился — выглядывал он, интересно ж. Доселе отродясь похорон не видывал, а тут надо же — барин помер! Мужики большой гроб притащили: сосновый, бархатом битый. Откуда взяли — ясно дело, и так все ждали, что батенька Владимир Карлович, царство ему небесное, помрёт скоро. Хворым был старый барин, да и года своё ужо брали, вот и скончался, бедный, аккурат в обед. А хоронить наутро в третий день сговорились. Как помер барин, так тут же отправили Гришку-гонца с письмом в Петербург, чтоб ужо оттуда до Парижу дошло. Да вот только когда Павлу Владимировичу ещё в минувший раз писали, что плох совсем барин, отец его ро́дный, тот, ирод, и отвечать не стал. Что уж спешить теперь было, всё равно в срок не поспеет. Любава, кухарка, в тот вечор с Микиткой пироги пекли, пока батеньку барина в почивальне омывали. Только вот беда — кормить-то теперь и некого стало… А хлопотали с привычки, потому что дотоле так положено было. — Микитка, дурья твоя голова, пиріжки горять! — заорала Любава, всплеснув руками. Микита ахнул, опомнившись, да мигом бросился от оконца к печи — пироги спасать. А Любавка злилась сильно, что Миките в забаву смерть была. Дурень, думала она, не знает ещё, чем оно всем грозит. Дык родной ведь дурень — Любава сама его растила, ночей не спала, хоть некровная была. А теперь приедет барин молодой, удумает продать половину душ, да и отлучат её от Микитушки родненького. Тот ведь дурень дурнем, да и малой ещё — пропадёт совсем без Любавишной юбки… — Брехня, не горять твої пиріжки. — Це я брешу? Тобі следить положено, а ты, дурень, у вікно пялішься! Хотя какая, впрочем, разница: ну сгорят пироги, что с того? Дворовые и гарь пожуют, чай привычные. Не для барина же, чего стараться? Микитка повернул пироги другим бочком да обратно к окну отправился — на улицу глядеть. По табуретке на подоконник заполз, устроился там поудобнее, чтоб побездельничать. Любавке только цокать оставалось да думать, как же быть-то дальше - Микитка ж маленький ещё такой, только б не продали… Она тогда вздохнула горько, отвязала фартук с полной талии да ушла в погреб за водкой, мужиков напоить. Хоронили барина, как и оговорено было, на третий день со смерти. Сначала в церкви отпели, опосля земле предали, помянули. Усадьбу на то время заняли родичи, что издалеча прибыли: тётки, дядьки, мамки, даже третья вода на киселе — кого звали и не звали, все приехали. А вот барин молодой, хоть и ждали его доднова, не прибыл даже помянуть. Ну да бес с ним, воротится ещё, когда все деньги прогуляет. А дела тем временем шли без хозяина туго, тошно — не было ж пригляду. Усадьба большая в три поверхи, земли раздольные, а править некому. Вот и начало всё мигом из рук вон идти — никто работать не хотел. Старались ведь всё делать как прежде было, да как тут без управы-то? Сидел в тот день под вечор Микитка на подоконнике да блин жевал — поминал хорошее о старом барине. Добрый был Владимир Карлыч, щедрой души человек — Микитка его отродясь знал, чай при нём ужо родился. Сытно в его время жили, горя не знали… А вот молодого барина Микита и в лицо-то никогда не видел — тот всё в Париже своём пропадал, едва ль на свет появился, и поведать о нём можно было только то, что люд честной болтал. А язык-то у народа острый: столько ерунды наговорят, что опосля едва не чертом человека величали. Любава злилась, шпыняла Микитку — это унеси, а это принеси. Присесть надолго не давала. Ругала, что рукава пачкал, пока на кухне убирался; кудри свои золотые нарочно не подвязал, чтоб мешались; и босиком бегал по холодному полу, чтоб захворать лишний раз — всё не так, не этак! Микита дулся только, но и слова единого поперёк не уронил. Знал, не послушается - битым будет. А гости на вино налегали, про барина и не вспоминали ужо. О другом разговорились: благоты-то у старого князя много было, и теперь каждому свой кусок цапнуть захотелось. Дескать, не объявляется Павел Владимирович, значит надо побыстрее всё добро чужое к рукам прибрать, пока ещё можно. — Нехристи! — крестились бабы, что аккурат у двери слушали. — Разве можно так? Можно, можно. И не то ли ещё будет, ежели крестьян продать вздумают. Страшные времена, казалось, были. А как же? Каждый за свою голову боялся: а коли продадут? Да не барину какому во двор, а купцам товар на горбу таскать? Впрочем, делать нечего. Крепостных спрашивать не станут, чего хотят они, а чего нет. Оставалось только хорониться да молиться на ночь. Час от часу не легче… А бояре, тоже нашлись родственнички, как шакалята — едва ль не подрались, спьяну-то, за наследство. Ироды, что сказать ещё. Бес и с ними, о себе было нужно думать. *** Сорок дней прошло со смерти. Весна теплела, уходила… День настал как все за ним былые. А тут — чу! Зазвенели бубенцы, дыбом на дороге встала пыль, и чуть поодаль от усадьбы завиднелась барская карета — нарядная, богатая, с тройкой белых жеребцов. Сонный Борька, сторож, что спьяну у ворот в имение уснул, не сразу даже ухом-то повёл, что едет кто. Когда опомнился, то глазу не поверил. — Едет, — дивился он. — Едет! И, еле волоча с похмелья ноги, побежал во двор, крича: — Едет! Князь едет! У всех сразу «варежка» и расхлопнулась: мол, да неужели? Барин едет молодой? С шумом, величаво въехала карета по мощенной камнем дороге к усадьбе, и остановилась у ворот. — Открывай, холоп! — окликнул Борьку кучер. — Его светлость князь Павел пожаловали-с! И сомненья в том, что отныне всё иначе будет, как рукой сняло… Только едва ли перемены были к лучшему.