Соловейко

Спал себе Микитка в тепле, не трогал никого. Когда ж ранее при барине-то видано такое было, чтоб позволили петухов проспать? И так як по-царски, казалось, зажили — работать не для кого стало, сиди себе весь день на печи да в потолок плюй. Ну, вот чего, думал Микита, матинка места себе не находит? Каждый новый день всё тяжелее, всё мятежней ей. Молится днём и ночью, места себе не находит. А как Микитка поминал, что хорошо без барина живётся, так она его со всею силой била по затылку и плакала, бывало, после его слов всю ночь. Легка была Любавка на помине. Громыхнув дверьми, она тяжелым шагом ворвалась на кухню да с порога рыкнула Миките: — А ну, піднімайся! Ти пан чи що, щоб спати весь день? Микитка живо с перепугу подскочил, да так, что аж с лавки упал. У Любавы глас был громкий: бывало, гукнет так, что вся усадьба мигом на уши вставала. Какой уж тут дальше спать... — Ти чого, матінка, кричиш з ранку раніше, спати не даєш? — Князь приїхав, от чого! Барина з дороги нагодувати, напоїти надобно, а у нас і піч-то не горить! Піднімайся, давай, кому говорять? То ли со сна, то ли и впрямь ужо не ожидал Микитка, что барин молодой приехать изволит, да и смог только рот открыть и очи выпучить. — Тю! — протянул негодник так, будто Любавка не про барина, а про лешего какого молвила. — Буде вам, матінко. Дай поспати… — и давай обратно на лавку лезть. У Любавки разве что голова не задымилась. Покраснела баба вся, разгневалась — ишь ты, как с матерью говорить удумал! Тут дело во какое сурьёзное — князь приехал; одно его слово барское и пропадет Микитка на работе каторжной! С Любавкой-то ничего не станется: всё, как с гуся вода. Нужно будет — упадёт в пол перед барином, молить будет, в ногах валяться, голову свою под топор положит, лишь бы Микитушку у неё не забрали. Так уж порешила — не отдаст никому кровинушку свою, пусть и неродную вовсе. Выходила, подняла, вырастила, а отобрать не позволит. Не кляча ведь Микита, не мешок с зерном, чтоб продать абы кому. Как подумалось об этом, так залилось сердечко по-новому горем и гневом. Любава подлетела к лавке да как начала Микитку тряпкой лупить, за шкирку на ноги подымая, что у того рот дурной мигом-то захлопнулся. *** Дворовых будто кипятком ошпарили — носились туда-сюда, про князя молодого судачили, что, мол, раз теперича он тут заправлять всем будет, то надо барину себя показать, повыпендриваться да подластиться, чтоб далече жить хорошо. Вон, Марфуша, прислужница, вместо того, чтоб пыль бегом в гостиной замести да чистоту навести, у зеркала в коридоре крутилась, прихорашивалась, косу золотую плела, воеже¹ красой своей девичьей блеснуть. Роман Дмитриевич, управляющий, хитренько-так усищи свои тараканьи разглаживал, пока барина встречать шёл — задумал, поди, ужо чего, подлиза жалкий. Василий, камердинер, бегом да спотыкаясь напялил глаженую ливрею и теперь Микиту с Любавой поторапливал — вперёд всех лез перед барином показаться. Оно и ясно - никому не хотелось проданным быть, а тут ещё и возможность такая к барину поближе притереться — грех не воспользоваться! Микита хотел поначалу попросить Василя, чтоб тот оставил чего-нибудь ему понести, так хотелось мальцу глянуть на барина нового, только вот Любавка тут же грудью вперёд встала: мол, нельзя, не велено поварёнку в господскую гостиную нос свой совать. Ещё рассерчает барин, погонит прочь, а потом продаст и не спросит. Вот и пришлось на кухне остаться. Тут и времени-то на уговоры не было. И так всё как из-под палки делали — вон, порося бедного едва ль заколоть успели, прежде чем тот в печь попался. Сговорились похлеще вином угощать, а то по весне и кормить-то особо нечем было: только тем, что в погребе завалялось. Вином, конечно, сытым не будешь, зато стол хоть не пустой. А Любавка волновалась — недоброе поговаривали, что барин адвоката с собой привёз: завещание подписать да бумаги разобрать. Имущество оговаривать собрались. То всё бабы разузнали, что под дверьми опять устроились разговоры слушать. То и дело те бегали — уж не знали, куда себя деть, как себя показать да голову свою схоронить. Как только Марфушка десятый раз мимо кухни с посудой пробежала, поймала её Любавка, и давай расспрашивать, чего барин молвил. — Откуда знать мне? О своем говорит, непонятно ничего! — помялась девка. — Пойду я, тёть Люб. Барина кормить надо. — Дура ти безграмотна, тільки і вмієш, що хвостом виляти! Іди з моїх очей! Марфа «тюкнула» только, да юркнула прочь с кухоньки. Сама-то срам как одета — груди из платья так и валятся. Видно сразу — лисица этакая, ищет себе пригод на сыдницу. Всё одно — чуяло сердце недоброе, покоя не давало. Видит бог, продаст барин половину душ, не пожалеет никого. И не свидятся больше Любава с Микитушкой… В гостиной же тихо было, не то, что в людской. Громко стучали старые, деревянные часы, тоскливо размахивая медным маятником; копотливо шуршал бумагами Виктор Николаевич — адвокат с Петербурга, сидя за дальним концом большого, длинного стола. В углу стоял Василий, выжидая, когда подзовут, а Марфа с вином хлопотала, подливая в бокалы. В обтянутом парчой кресле, чванно², неподвижно сидел князь. Сидел аккурат напротив адвоката, скучающе блуждая мрачным взглядом серых, узких глаз. Красивый, мочи нету. Прям из ингличан как будто, у которых ещё, говорят, шкура белая, как снег. Кожа у барина и впрямь фарфоровой была; волосы темные, каштановые, словно шелковые… А голову-то как поднял — будто не барин вовсе, а царевич из столицы изволили-с в глубинку заглянуть. Марфа едва ль графин в руках держала — тряслась так, что всё из рук валилось. Ждала, что вот сейчас, хоть ненадолго бросит княже взгляд свой на неё — заметит… Нет, приметит. А она уж в ответ так глянет, что барин про неё всё без слов поймет. Но взор его даже не дрогнул — так и остался будто цепью прикованным к скучному столу. Ну конечно, куда уж Марфе-то с ним — не под стать была. Видно ж сразу, что брезгует — та ему вина в фужер³ подлила, так барин сначала платком вытер, где Марфушка касалась, а опосля тот платок кинул на пол, как тряпку какую ненужную, и даже взглядом не повёл. — Наследство всё на вас списано, — начал Виктор Николаевич. — Поместье это, дом в Петербурге, земли под Томском и Иркутском. Также счета в столице и крепостные крестьяне. Вы говорили мне в письме, что не желаете оставаться в Империи, и потому хотели бы продать часть наследуемой земли. Могу вас обрадовать, что я уже даже нашел покупателя — Его Светлость граф Александр Ламбсдорф заинтересован приобрести часть ваших крепостных крестьян, как и выкупить земли под Томском. Поскольку в комнате было тихо, то шум, тут же поднявшийся за дверью, был уловим до безобразия хорошо. Барин даже было бровь взметнул, услыхав, как что-то в коридоре громыхнуло. Василий громко покряхтел: мол, якобы он шумит, а за дверью и нет никого. — Есть еще один покупатель, — обождав, продолжил адвокат, — Светлейший князь Владимир Голицын давно хотел иметь поместье под Новгородом… — Нет, — негромко прервал его князь. У Марфушки даже уши покраснели — не глас, а мед будто… — Это фамильная усадьба, я не стану её продавать. У Василя как от сердца отлегло, он аж глаза закатил, стремглав перекрестился. А за дверью опять что-то шумно громыхнуло. Марфуша, благо, тут же опомнилась, что тётушку Любаву успокоить надо. Наверняка, конечно, сказать нельзя, что здешних не продадут, зато хоть надежда появилась, да и уж вряд ли то дворовых тронет - скорей тогда уж деревенских. Вот и поспешила Марфа откланяться да с пустым графином побежала на кухню. До сей поры все бегали, никак угомониться не могли. Служки в кабинете барском, в почивальнях порядок наводили. Вечорело уже потихоньку. На кухне жарко было, печь горела. Марфа, как прибежала, сначала воды попросила горло промочить: горит вся прямо, говорит — во, как князь собою хорош. Села девка на лавку да стала руками обмахиваться. — Ну? Чого там? — Любава сразу подскочила к ней, водицы налила. — Ох, тётушка… — заулыбалась Марфа, отхлебнув холодненькой из ковша. — Сердце — тук-тук… Из груди выпрыгивает. Всё б отдала, чтоб такой меня приголубил… — Ти по справі давай кажи, вертихвістка! Ич, про що вже розмріялася! Ще в панночки мітити почни! Марфа вздохнула только, засмеявшись звонко. Да она и рада бы, дай только разгуляться. — Будет вам, тётушка, — говорит. — Радуйтесь лучше. Барин сказал, что поместье трогать не станет. Ну и дворовых, видно, тоже. Любавка аж дышать перестала. За мгновение будто посветлела, расцвела. Сначала и слов-то не смогла найти — застыла на месте, а потом как вплеснула руками, да как бросилась на Марфу щеки целовать и за благую весть благодарить… Даже це́почку серебряную с себя сорвать хотела, только Марфушка не позволила. — Пусть, вон, Микитка пирогов мне налепит. Чай и квиты, — улыбнулась она да подлила винища в графин. — Пойду я, тётка, «хвостом поверчу». Любавка только рукой махнула и к иконам бросилась, помолиться. Микита в то время аккурат в углу сидел, сковороду начищая, и думал всё — как бы хоть одним глазком князя молодого увидать? Любопытно же. Вот он работу закончит, да и, глядишь, отпустит его Любавка на барина под окошками поглядеть. Марфа говорит, пригожий... Да как уж тут — Микитка-то представлял, что тот как прежний барин выглядит: такой же седой, старый — сын ведь похож, поди, на батеньку. Дурень малой, что сказать еще. А дело на вечор было… Как закончили с делами, решили проводить Виктора Николаевича — отказался тот остаться, решил сразу восвояси отправиться. Чай и недалече-то собрался — до Петербурга рукой подать. Карету приготовили: не ту дорогую — похуже, но всё равно хорошую, ладную. Лошадей впрягли, к крыльцу пригнали. Тут уж весь двор сбежался глянуть на барина нового — Павла Владимировича здесь видали только тогда, когда родился тот, ещё при барыне живой. Совсем дитинкой тогда был, а тут во какой взрослый стал, «сурьезный» — ну прямо Владимир Карлыч по молодости. Диво и только! Микитка опять ко всем не выходил — Любавка так и не пустила, хоронила от греха подальше. Да и с окна, по большому счету, видно всё было. Сначала вышел Виктор Николаевич — толстый, щекастый дяденька в расшитой вензелями шляпе и камзоле. Смешной такой, подумалось Миките, прямо как мишка в костюме — вперевалочку шел да всё за портфельчик свой хватался с ценными бумажками. Но Микиту не то волновало, как только вслед за ним у крыльца явился… Барин молодой. Вышел, словно лебедь белый: величавый, стройный… У Микитки тут дыхание-то и перехватило. Внутри что-то так сильно сжало грудь, что даже вздохнуть — и то не получалось. То ж зависть черная была, удумал он. Наверняка, не может быть иначе. Ишь ты, барином родился! Свободный, знатный родом… Его-то никто с лавки гнать с петухами не станет. И лавка у него в опочивальне, наверное, самая большая, что вообще бывает. Ух, зла не хватает! Увидел и ладно… Микита встал с окна да и пошел обратно к матинке ластиться. ___________________________________________________________ ¹ Воеже - чтобы, дабы. ² Чванно - надменно, пренебрежительно. ³ Фужер - большой бокал для вина на высокой ножке.