Соловейко

Сегодняшним утром Павел проснулся раньше прежнего – в этот раз, как ни странно, бессонница не беспокоила его столь же навязчиво, как дотоле, и поэтому князь вполне сносно выспался за ночь и даже встал еще до полудня. В последнее время от ночных мигреней и избытка пищи для раздумий он спал лишь урывками, крайне беспорядочно – не считая той злополучной ночи, когда они с Глебом напились, аки бродячие сапожники. Прошлой же ночью, ко всему прочему, его страшно мучили неясной природы апатия и будто бы явственное чувство вины и тревоги – содеянный несколькими днями ранее возмутительный грех, против всякого чаяния, не давал теперь никакого покоя, хотя князь и старался всеми силами выкинуть из головы и сердца любые проявления сострадания. Ведь Глеб прав – это всего лишь холоп, и лишние раздумья, а уж тем паче проявления сердобольности, здесь неуместны. В конце концов, хозяину не пристало переживать о том, что чувствует вещь, которую он использует – а уж то, как именно ему ее использовать, хозяин в праве решать сам. Разговор с Куравлевым об этом вопросе, пожалуй, и послужил в итоге некоторому душевному успокоению, благодаря которому Павел, собственно, и умудрился на сей раз не замучить сам себя до состояния бессонницы своими непослушными и бестолковыми мыслями о том, что он поступил с Микитой по меньшей мере жестоко. Как бы то ни было, все эти сентиментальные размышления и глупые сопереживания тому, кого сложно и за человека-то умом воспринимать, только мешались и не имели ровным счетом никакого толка – Астафьев еще не до конца выжил из ума, чтоб снова, аки влюбленный идиот, отдаться воле чувств, точно восемь лет тому назад, и чтобы отказаться от своих твердых принципов, которые он обрел на горьком опыте, держаться от подобных опасных облестников по меньшей мере на расстоянии. Благо, Глеб об этом вовремя напомнил – князь ведь едва не поддался чарам этого маленького пустосвята, и ежели б Куравлев вовремя не приехал, Павел наверняка бы уже совершил очередную ошибку всей своей жизни и теперь, аки привороженный олух, послушно выполнял бы любую волю этого ушлого подъяремного плебея! А мальчик оказался таки не по годам хитроумен – и если б князь действительно был идиотом, то, пожалуй, даже восхитился бы подобному коварству и пронырливости. Подумать только – и как Павла-то вообще угораздило сызнова чуть не вляпаться в это «la fraude sentimentale¹», да еще и, кроме прочего, с бесстыдным крепостным холуем? В конце концов, князю давно уж не семнадцать! Впрочем, сетовать об этом ныне точно не стоило, благо все обошлось, и холодный ум в очередной раз победил над низменными, пусть и пылкими чувствами. Князь был определенно доволен исходом всей этой истории. Тем не менее, думать следовало совсем о другом. За завтраком предстояло обсудить распоряжения об очередной подушной ревизии в вотчинах, ибо последняя была аж семь лет тому назад, а также дальнейший порядок взыскания податного долга с крестьян и методы наказания оных – о том, что эти холуи обкрадывали отца, Павел, в целом, давно догадывался: грех было не пользоваться простодушием такого рохли. Его бестолковый папенька всегда был чересчур уступчивым и мягкосердным, дабы называться достойным господином – дворянину не под стать расстилаться да хороводиться перед чернью! С крепостными иначе как кнутом вообще нельзя водить сношения, а не то непременно обуют на обе ноги при первом же удобном случае или же и того хуже – мятеж подымут, едва почуяв дух свободы. Обнаруженная оказия с оброком, к слову, есть ни что иное как очередное подтверждение тому, что мерзкая, охочая до наживы пакостная крепостная душа просто не может спокойно существовать, не пользуясь слабостями своего господина и не пытаясь возыметь с него как можно больше пользы – на этом едва ли не зиждется их паскудное бытие! Павел был решительно уверен, что криводушие, свойственное преимущественно черни, передается холопу по наследству, через поганую рабскую кровь. Грязные животные, недостойные называться людьми… Лишь содержание в черном теле способно обуздать их и заставить приносить хоть какое-то благо обществу. Усмирение черни и принуждение к полезному труду – священный долг дворянина. С ним отец не справился. Как бы то ни было, молодой князь не был особо подколот в податных мошенничествах и в их разоблачениях в силу своей неосведомленности в преступлениях такого рода, а потому если б в очередной раз не вмешался Куравлев, то вряд ли бы Павел сумел во всем этом разобраться, лишь полагаясь на себя – в ведении дворянских дел он был, признаться, покамест далеко не мастер, однако это можно было оправдать тем, что доселе молодому князю никогда не приходилось заниматься ведением хозяйства. Уподобляться отцу и уступать мерзким холопам Павел ни под каким видом не собирался, а потому потребовал немедля навести порядок во всей этой сумятице с ворованным оброком – наказать повинных, силой взыскать недоимку, запугать несогласных и пресечь любые бунты. Куравлеву, безусловно, за сим делом была назначена награда ровно вполовину от долгу с крестьян перед князем, что оным надлежало вернуть – и в целом, результаты его работы уже можно было оценить. Павел всецело доверял ему в вопросе о должном принятии мер в сложившейся «картине» с крестьянами. В конце концов, они были знакомы уже давно, и Глеб за это время зарекомендовал себя как человека исключительно прямодушного, верного и предприимчивого. Сомневаться в его компетентности уж точно лишнее, князь был в этом уверен однозначно. В целом, за ту пору, что они с Павлом были знакомы, Глеб прекрасно показал себя как человек, которому позволительно было доверять без малого целиком и полностью. Ну, и с которым, конечно же, можно было при случае недурно развлечься в местах даже с самой сомнительной репутацией – притом в манере, которую в дворянском кругу непременно посчитали бы возмутительной. Именно этим он, вероятно, и внушал симпатию к себе больше всего. Ввиду того, что Куравлев был внебрачным сыном некогда нашумевшей звезды русской оперы, детство и юность у него случились в тесном кругу полусвета, искусства и всякого рода вольностей всех мастей разом – отсюда Глеб и имел привычку к неразборчивым связям с лицами обоего полу и даже «пикантным» плотским утехам, к которым, вследствие доброй дружбы, он приобщил и Павла. У князя были деньги, у Глеба – то, чего князю так не хватало: ловкость и искусство правильно развлекаться. Связавшись с Куравлевым, юный Павел в свое время узнал много нового о том, сколь любопытными бывают запретные удовольствия, о которых все в порядочном обществе предпочитают осуждающе молчать. Будь то послушные девушки из «Boudoir sanglant» с пристрастиями к истязаниям, или охочие до денег мадмуазели с квартала «Notre Dame de Lorette²», готовые оказать любые «услуги» всего за двадцать франков серебром, или даже отборный китайский опий, который дивно скрашивал любой плезир – всем этим чудесным открытиям Павел был обязан именно Глебу. Пожалуй, он мог назвать Куравлева почти столь же близким другом, какими некогда были ему Саша Салтыков и Сенька Польман, с которыми Павел крепчайше дружил во времена учебы в Первой Петербургской Гимназии. «Почти» – потому что за дружбу с Глебом князь неплохо платил, однако деньги зато превосходно обеспечивали ее надежность. Отзавтракать князю в очередной раз вздумалось в любимой чайной комнате, что некогда особенно была мила сердцу его дорогой maman³ – с приезда в имение Павел неизменно проводил утреннюю трапезу именно здесь, с любовью поминая о маменьке. Точь-в-точь как и сын, мадам Жюстин в свое время питала откровенную слабость к чудному виду, что открывался из окон чайной – из этого места задний двор представал в своем лучшем свете, и было одним удовольствием любоваться отсюда цветущим сливовым садом и витиеватой белокаменной беседкой с причудливой «ангельской» лепниной на капителях, что томилась в тени старого красного дуба. Стеклянная оранжерея, видневшаяся неподалеку, и вовсе невольно напоминала о далеких и прекрасных зимних садах богатых домов Марселя, и даже навевала приятную тоску о Франции. В этой комнате Павел всегда вспоминал дом mamie et papy⁴, в котором прошло его детство – там тоже была большая оранжерея в саду и даже небольшая беседка, правда деревянная и совсем простенькая – и предавался лирической ностальгии. Здесь, в фамильном имении, где мадам Жюстин скончалась, князь вообще особенно часто вспоминал детство и мать. В последние дни – с откровенной неловкостью и стыдом из-за того, что недавно случилось… Как бы то ни было, сегодня Павел решительно не желал портить чудное расположение духа – в чайную комнату он отправился не ради самотерзаний. Целый сброд крепостных следовало должным образом наказать – князь жалел, что не додумался раньше проверить приходно-расходные сметы, и решительно считал это своим упущением. Находясь в собственных мыслях, он совсем не заметил Микиту, когда входил в комнату – тот аккурат жался у стены, верно пытаясь с ней слиться, воеже избежать внимания князя, и потому свое присутствие в чайной наперед не выдал. Ливрея, которую одолжил ему Васька, в целом оказалась без малого впору и села почти как влитая, а потому несвычный вид огольца наверняка равно сбивал с толку – Микиту было не так просто узнать без обыкновенной истрепанной косоворотки и выцветших рабочих портков. Стоит заметить, что впервые одеться в форму лакея ему удалось не так уж и просто, ибо прежде предметов одежды сложней зипуна по праздным дням огольцу носить не приходилось – что делать с аксельбантами, басонами и нитяными чулками он, конечно, понятия не имел, и Ваське потом пришлось ему с этим помогать. Насчет волос было решено, что хлопчика надобно на днях непременно постричь попристойнее, ибо для прислуги его кудри были уж шибко отросшими и даже слегка прикрывали уши – камердинер, конечно, приладил ему их перед тем, как пускать прислуживать барину, но ухода они все равно явственно требовали. Как бы то ни было, когда Микитка явился в чайную, то сразу стал объектом внимания едва ль не каждой девки, что маялась поблизости – привычный растрепанный мальчик с кухни узнавался в нем теперь с трудом, ибо прежде никто его таким выхоленным не видывал. Конечно, огольца также бросались спрашивать и об пошатнувшемся здоровьице – мол, прошла ль ужо хворотьба, не сталась ли чахотка в самом деле – но в основном эти порывы заинтересованности были скорее из вежливости, и всем был интересен токмо несвычный Микиткин вид, и не более того. Ливрея ему в самом деле очень шла, ибо в ней оголец выглядел на порядок взрослее, чем обычно, но на самом деле трудность узнать мальчика состояла вовсе не в евоной одежке или приглаженных кудельках, как это казалось другим со стороны. Паче всего изменились глаза – они больше не излучали прежнюю оживленность, детскую непосредственность и трогательную, душевную наивность, что прежде невольно притягивали всеобщий интерес. В его теперь остылом, холодном, но почему-то резко повзрослевшем за несколько дней взгляде, который совсем не был похож на то, каким он был прежде, отныне больше не было ни капли прежней беспечности и простодушия. Доселе живые, отрадные голубые глаза будто потухли, застыли, обледенели и казались теперь совершенно чужими – дело было именно в них. И даже Микита не узнал своего взгляда, когда сегодня перед выходом из лакейской впервые за несколько дней решился взглянуть на себя в зеркало. Там, в отражении на него неожиданно взглянул будто совсем иной человек, который прежде огольцу был совсем не знаком. Потерянный, растленный и будто бы мертвый внутри. Это был не Микита. К тому времени, когда князь изволил явиться на завтрак, самочувствие мальчика ужо начало меняться к худшему – снова стал подниматься жар, и держаться на ногах с каждым мгновением становилось все более тяжко, ибо закружилась голова. Благо хотя бы Васька до этого дал возможность побыть на балконе, чтоб вдосталь надышаться свежим воздухом и внутренне набраться сил, пока служки готовили стол к завтраку. Но когда Микита увидел барина – впервые опосля того, что между ними случилось – внутри все тотчас перевернулось вверх дном. Словно земля ушла из-под ног, и кровь застыла в жилах. Оказалось, что даже просто находиться с князем в одной комнате было сущей пыткой... В то мгновение у огольца всерьез возникло нестерпимое желание попросту пойти да и выпрыгнуть прямиком в окно, лишь бы прекратить эту неожиданно вспыхнувшую кипучую боль в той гнилой яме в груди, где прежде было влюбленное сердце. При одной только мысли о том, что теперь, из-за новой должности, ему придется видеть барина вот так каждый день, Миките не хотелось жить. Коварный рассудок подсказывал, что в худшем случае не только видеть… Ведь ежели Павел Владимирович не выкинет его из головы аки хлам, наравне с Марфушкой, то наверняка вздумает поиграться с ним еще. И будет портить его снова и снова, равно как тогда в кабинете, со всей своей бесчеловечностью и скверной, на которую способен, пока не выживет из Микиты все осколки души, без остатка. Или же пока тот не перестанет напоминать ему своей жалкой смазливой рожей ту гадкую девицу из прошлого, из-за которого огольцу теперь суждено было жестоко страдать. Или… пока мальчик однажды не помрет от барских увечий – в мучениях и унижении, проклятый Богом и даже самим собой. От этих мыслей еще пуще захотелось выйти из чайной в окно. - Bonjour, mon cher ami, c'est bon de vous voir⁵, – аккурат следом за барином в комнату влетел Куравлев с не менее беспечным выражением лица и чудным расположением духа. Он без особливого интереса спешно прошел мимо Микитки и Аньки (ибо Дмитрич посчитал, что Ваське там сегодня делать нечего, одного парубка хватит), и отправился сразу к столу, в итоге опустившись на стул ажно прежде самого князя. – Je voudrais vous tenir compagnie, si cela ne vous dérange pas⁶. - Oui, s'il vous plaît⁷, – согласился Павел, усаживаясь за стол напротив Глеба, и вытягивая свежевыглаженную газету, что аккурат подала на подносе Анька – губернский ежемесячник со свежими известиями о делах в Новгороде и уезде. Развернув вестник со страниц о политике, князь поинтересовался ужо на русском: – Ты как обычно – на ногах с самой зари? Следуя спешным Васькиным советам, что тот свалил на огольца доселе в лакейской, мальчик несмело подошел ближе к барину, всеми силами пытаясь унять предательскую дрожь, что вдруг прошила его тело. Признаться, Микита даже удивлялся собственной осмельности, ибо до сего момента опасался, что и вовсе оцепенеет и не сможет пошевелиться, когда вновь окажется с Павлом Владимировичем в одной комнате. На деле же он пока вполне сносно справлялся с собой, хотя страх внутри мальчика приумножался едва ли не с каждой минутой. Оказавшись так близко к нему, встав аккурат за спиной в ожидании барской воли и тут же поймав на себе глумливый взгляд Куравлева, которого явно забавляло не только присутствие мальчика, но и его запуганное, подавленное поведение, Микита почувствовал, что теряет силы. Ему было так больно и страшно, что прерывалось дыхание – казалось, ежели барин к нему сейчас вдруг обратится даже с самой невинной просьбой, то оголец с перепугу наверняка лишится чувств. - Ну, вы сегодня тоже непривычно рано, mon cher ami, – подметил в ответ Глеб, в это время не сводя мерзкого, насмешливого взгляда с побелевшего от тревоги Микиты. – Avez-vous bien dormi⁸? Князь же, как ни в чем не бывало, быстро увлекся «Губернскими ведомостями» и теперь бегло читал новые вести, заостряя особливое внимание на сводках о делах в столице – хлопочущая рядом Анька и уж тем паче стоящий позади без дела Микита, которого Павел и вовсе до сих пор не заметил, интереса у него совсем не вызывали. Тем временем Анька, натянув на губы фальшивую улыбку, кропотливо разливала ему и Глебу дорогой османский кофий, намедни доставленный с Москвы взамен имевшимся в доме запревшим без былой надобности запасам – впрочем, несмотря на качество зерна, угодить Павлу Владимировичу таки не удалось, ибо, по его мнению, готовили его здесь прескверно и неумело. Однако, несмотря на это, вот ужо как седмицу барин предпочитал сей напиток за утренней трапезой – но тут, скорее всего, барин пил его лишь чтоб добро не пропадало. Микита же в это время аккурат тишком наблюдал за тем, как Анька обережливо разливает по чашкам эту черную жижу со странным запахом, и почти ни о чем не думал из-за страха. В голове тогда отчего-то плясала лишь одна заурядная, но крайне докучливая мысль, терзая своей борзой навязчивостью и ум, и душу, а ее безмолвный голос стучал в висках, будто звон церковных колоколов в воскресный день. Это была даже не мысль, а скорей пожелание. Простое и такое понятное. Однако же огольчик даже удивился, когда поймал себя на нем – пожалуй, прежде ему никогда бы не пришло подобное в голову. Оно было слишком жестоким для него и даже немного пугало. Всего несколько слов, полных отчаяния и мести. «Чтоб ты этим кофием подавился». Князю ведь было плевать на него. На все плевать. Наплевать, что сломал Миките жизнь, наплевать, что разбил ему сердце. Наплевать, что отобрал у него честь, что втоптал в грязь… Наплевать! Стоит только взглянуть на его безмятежную физиономию и чудный, отдохнувший вид, как сразу становится ясно – молодому барину не было и дела до огольца опосля того, что было между ними! Все эти дни, что Микита провел между смертью и жизнью, пытаясь набраться душевных сил, воеже не залезть шеей в петлю и как-то заставить себя продолжить существовать на этом свете несмотря на то, что случилось – барину было наплевать на него. Он преспокойно жил, занимался своими делами, наверняка пил вино в своей долбаной библиотеке и ни о чем не думал. Разве что, наверное, после попойки разок припомнил, как весело отымел холопа намедни, и какая ж у него была рожа на бабу похожая – а засим и вовсе выбросил это из памяти, будто окурок дешевой пахитоски. А может, не вспомнил даже и этого. Душа рвалась в клочья от гнева и от отвращения единовременно. Микиту ажно замутило. - Encore mieux qu'hier⁹, – улыбнулся в это время Павел, потянувшись за чашечкой кофе. – К слову, ты как раз вовремя, я хотел поговорить с тобой. Comment ça va avec les paysans? Sont le responsables du villages déjà envoyé en Sibérie¹°? В тот миг, стоя подле заклятого князя, который в это время столь беззаботно улыбался Куравлеву, оголец вдруг понял, что его руки дрожат не столько от страха, сколько от… ненависти. Микита тогда почувствовал ее столь дюже и ясно, что даже скулы свело. Он внезапно понял, что ненавидит этого человека всем своим естеством, притом даже пуще, чем недавно любил. Ненавидит за все и сразу, за каждый чертов день, что они были знакомы – не только за то, что произошло в кабинете. Розги, гадкие слова, безразличие, игра с чувствами – до этого оголец по простоте душевной прощал барину совершенно все гадости, которыми тот с ним платился взамен за микиткины чувства: такие наивные, безрассудные и искренне-открытые перед князем. Глупое сердце надеялось, что это всего лишь малая плата за счастье – ведь это такой пустяк: хлебнуть немного горя ради любви! Это даже казалось приятным. Отвоевать свою любовь несмотря на страдания… какая красивая и нелепая затея. Как Микита вообще мог быть таким слепым и так глупо спутать принца с чудовищем?.. Васька был прав. Какой же он все-таки дурак... Вместе с тем, Куравлева все это уже помаленьку начинало раздражать – конечно, он сразу заметил, что вокруг них с князем вьется исключительно Анька, когда как оголец только и делает, что стоит на месте, аки вкопанный, и строит из себя разобиженную пыню. Не то, чтоб девка не справлялась – однако ж Глеб не для того выставил Микитку прислуживать, воеже смотреть, как он мнется без дела, а в это время ничего не происходит. Увы и ах, но подобный расклад его совсем не устраивал – в планах был и хлеб, и зрелище, а потому смекнув, что затея грозит превратиться во что-то бестолковое и скучное, Куравлев решил вмешаться в «водевиль». - Ils partent ce soir, ne vous inquiétez pas¹¹, – ответив князю, Глеб равным образом потянулся за своей порцией кофе. В эту минуту Анька аккурат накладывала пироги с клюквой, а князь был все еще занят газетой, поэтому то, как Куравлев взял чашку и нарочно двинул рукой вместе с ней, будто случайно задев край стола, заметил только сам Микита и больше никто. Хрупкий фарфор ожидаемо выскользнул из ловких пальцев и, привлекая внимание всех, кто находился в чайной, с пронзительным лязгом ударился вдребезги об пол, мгновенно рассыпавшись по паркету на множество тонких, белых осколков. - Oh, c'est dommage¹²! – Глеб наигранно надул губы, сетуя о своей неловкости, засим с издевкой ухмыльнулся в своей гадливой манере, и вновь перевел взгляд на опешившего огольца, спеша отдать приказ прежде, чем Анька спохватится вперед господского указу. – Убери это. И поживее. Оголец мигом побелел пуще прежнего, как только всеобщее внимание с проклятой кофейной чашечки живо перекинулось на него. Только в этот момент Павел заметил, что все это время Микита, оказывается, находился здесь. Сначала князь лишь стремглав бросил взгляд через плечо, удивившись, что доселе не заметил в чайной еще одну служку, но нежданно встретившись с холодными, голубыми глазами, вдруг показавшимися и знакомыми, и не знакомыми одновременно, Павел мгновенно застыл в изумлении. Это... Микита? Это в самом деле он? Тот, кто стоял сейчас рядом с князем, вовсе не был похож на того оживленного, радостного, светлого мальчика, которого Павел видел в нем прежде. И бог с ними, с тряпками, что оголец на себя нацепил – дело было в лице, во взгляде, в отчаянии в глазах. Мгновенье, во время которого они соприкоснулись взором, было совсем скорым, но при том удивительно ярким и острым – даже той секунды, что оно длилось, хватило, чтобы в полной мере обменяться чувствами. Однако оголец не продержался дольше короткого мига и стремглав отвел очи, скрыв их под светлыми ресницами, ибо смотреть барину в глаза ему было и вовсе невыносимо – это как снова предстать перед ним обнаженным. Павел же беспорядочно метался взглядом по синякам, что слабо виднелись глубоко под кожей на лице мальчика и выглядывали из-под рукавов сюртука на руках, по ссадинам на шее от удушения, что невольно притягивали внимание подле кружевного воротничка на рубашке, по его плачевному виду в целом. Отвратительные воспоминания, неистовое чувство вины, отчасти даже ненависти к себе разом ударили князя ножом прямиком в самое его сердце, и Павлу вдруг даже стало тяжко дышать – от чудного расположении духа, что было у него спросонья, вмиг не осталось и следа. Признаться, Павел даже не ожидал, что ему станет столь совестно при виде мальчишки, что даже будет сложно совладать с собой. Следовало взять себя в руки, но сердце в груди рвалось в клочья, пытаясь перекликнуть жестокий разум, и это приносило князю боль и разочарование в себе. Ведь дворянин должен быть хладнокровным... Так почему же Павлу стало так дурно сейчас? Между тем, Куравлев откровенно наслаждался происходящим действием – безусловно, он нарочно уронил кофе, дабы посмотреть, как пташка будет выкручиваться в заведомо унизительной для себя ситуации. Он с каким-то на редкость аморальным желанием жаждал, чтобы Микита сейчас непременно облажался по полной и сделал все наперекосяк тому, что полагается прислуге – тогда будет повод унизить его еще больше, повод показать ему свое позорное холопское место. Возможно, даже сразу приказать его выпороть в соседней же комнате! Мысли о сладких мальчишеских визгах, полных боли и смирения возбуждали Глеба до дрожи в кончиках пальцев. Как же здорово будет наслаждаться кофе по утрам под такую дивную «песенку» каждый день – у Куравлева крышу сносило от предвкушения такого удовольствия. Сильнее, чем избить огольца до полусмерти, он желал разве что вставить ему опосля этого по самое не балуйся, пока тот будет истекать кровью с полуспущенной с тела беленькой, холеной кожей, и плакать, аки нетронутая целка. Куравлев аж прикусил губу от такой страстной фантазии. Промолчав и ответив на приказ лишь коротким кивком, ибо вряд ли б оголец сумел сейчас и два простых слова связать перед барином, Микита послушно опустился на колени перед господами, дабы убрать с пола осколки. В эту самую секунду князь ажно смял газету в руках. Кулаки сжались сами, непроизвольно – от вспыхнувшего ощущения вины, раскаянья и чего-то еще в глубине оробевшего сердца: непонятного, пугающего чувства, с которым Павел так яростно боролся едва ли не с первой встречи с этим несчастным мальчиком. Это было то самое чувство, которому совсем не место в его душе – ведь князю «давно уж не семнадцать лет», и он теперь умен, а над сердцем его властен ныне только холодный разум... Но тогда почему же Павлу так невыносимо больно видеть этого холопа после того, что случилось? Вдруг оголец неожиданно скользнул узкими пальцами за пазуху, внезапно для князя извлекая из внутреннего кармана сюртука белоснежный, шелковый платок. Накрыв им левую ладонь, чтоб не порезаться об осколки, мальчик было ненадолго замешкался, будто собираясь с духом – сердце в этот миг в груди Микиты резво трепыхнулось, невовремя напомнив о себе и пронзив поруганную душу болью от былых жарких чувств, о которых немилостиво напомнила память. Однако вскоре, решительно перечеркнув в себе горечь утраты прежней наивной любви, Микита таки нашел в себе силы – и мигом взяв себя в руки, пока боль не разорвала сердце пополам, стал покорно собирать по частям разбитую чашечку кофе. Именно этот жалкий платок обратил происходящее действо и вовсе в невыносимую муку... На уголке легкой шелковой ткани князь увидел знакомые инициалы. Тонкие, алые нитки причудливо складывались у края платка в витиеватые буквы «П.А.». И воспоминание об их чувственной встрече там, близ людской, когда Микитка вот так же собирал осколки и случайно порезался ими, сжало сердце князя своими холодными, жесткими когтями до боли в груди. Он… это нарочно? Это снова такая ловкая игра с чувствами князя, чтобы возыметь над ним власть? Как же это… жестоко и мерзко. - Ты что вообще забыл тут? Неужто чахотка прошла? – нервно спросил Павел, прожигая огольца взглядом, полным одновременно и гневом, и растерянностью. Микитку оттого, что барин к нему внезапно обратился, до того вдруг прошибло ужасом с одного его голосу, что аж передернуло всего, и он даже с перепугу выронил очередной осколок, что аккурат поднял с пола за секунду до этого. Подумать только, а ведь прежде от этого голоса у Микитки сердце сжималось от трепета… Теперь же хотелось просто встать и выбежать прочь из треклятой чайной, лишь бы не слышать, не отвечать – до того боль со страхом душу в клочья рвали. Каждое барское слово – будто солью в больные раны. Как же Микита его ненавидел… Любопытно, какой же ответ ему нужен? Тот, что будет сказан по совести или тот, что пристало ответить слуге? Мальчик не сомневался, что ни тот, ни другой вариант не будет являться верным. Стоить лишь вспомнить их встречу в библиотеке, опосля которой огольца приказали пороть. Открой он только рот – и барин тотчас придумает, к чему тут придраться. Князь задал вопрос нарочно, чтобы найти предлог для наказания Микиты. С ответом Павлу в тот миг мальчика неожиданно выручил Куравлев, вдруг вовремя вмешавшись в их нелепую беседу. Объяснения он «благородно» решил взять на себя – оголец мог ляпнуть что-то, что разжалобило бы князя, а это Куравлеву было совсем не на руку. Павел и без того отреагировал слишком остро на всю эту репризу, и даже Глеб не ожидал подобной драмы. Следовало срочно брать ситуацию в свои руки. - Крепостным не пристало валяться целыми днями без дела. Я посчитал его состояние удовлетворительным для работы, поэтому приказал Никите заняться своими прямыми обязанностями. Князь, наконец, перевел возмущенный взгляд серых глаз с огольца на Глеба, от гнева сжав губы в тонкую, бескровную линию. - Это было ни к чему. Все равно он только раздражает, – бросил он в ответ, одновременно почувствовав, как начинает не на шутку злиться. – Он же едва стоит на ногах, какой вообще толк в этом представлении? - Вы слишком милостивы, мой дорогой друг, – снисходительно улыбнулся Куравлев, будто старый добрый учитель, пытающийся научить уму-разуму нерадивого ученика. Он уже знал, что ответить на возмущение князя, дабы заставить Павла непременно действовать так, как того хочет сам Глеб. – Это как-то не по-княжески… – задумчиво протянул он, состроив философствующую гримасу. – Вы ли это или я имею честь говорить с вашим покойным папенькой? Точный подкол ожидаемо сработал едва ли не мгновенно – Павел тотчас разгневанно нахмурился от такого неприятного сравнения, будто пытаясь испепелить Глеба своим негодующим взглядом. Любое, даже самое безобидное отождествление с отцом молодой князь всегда воспринимал в штыки, и Куравлев об этом отлично знал за столько лет их содружества. Способ был верный, и в том, что он в случае чего обязательно подействует, Глеб не сомневался с самого начала. - Тогда пускай работает как следует, коли уж взялся. У меня нет желания каждый раз терпеть этот «mêlée générale¹³», пока это недоразумение не удосужится научиться не раздражать меня своим присутствием, – с гневом выпалил Павел, спешно бросая из рук измятые «ведомости» и с грохотом вставая из-за стола. – Я потерял аппетит. - Ou là! А вот теперь я вижу, что передо мной вы, mon ami, а вовсе не ваш папенька! – шутливо похлопав в ладоши, засмеялся Глеб, провожая взбешенного Павла взглядом. – Не волнуйтесь, ваше сиятельство, я обязательно приму воспитательные меры! - Я буду в библиотеке, – уже в дверях промолвил князь, намереваясь откровенно сбежать прочь – Павлу нужно было срочно побыть одному, ибо он чувствовал себя растерянным как никогда прежде. Подумать только, его вывел из себя какой-то чертов платок… – Пускай мне принесут выпить, и побольше. Только бога ради, пусть на этот раз будет кто-то толковый, а не эта… бестолочь. - Всенепременно распоряжусь, – вдогон ответил Глеб, прежде чем за князем захлопнулась дверь, опосля чего обратился ужо к озадаченной Аньке, которая все это время огорошенно стояла с куском клюквенного пирога на тарелочке и недоуменно хлопала глазками. – Слышала, что барин сказал? Давай, метнись-ка, передай дворецкому. Давай, давай! Бросив короткий виноватый взгляд на огольца, Анька с минутку помялась – таки ж Васька просил мальчика одного тут не бросать – засим пожала плечами, ибо наказ-то выполнять надо, да и поспешила бегом из чайной за Дмитричем. Оголец же, так и продолжая сидеть на коленях на полу аккурат перед развалившимся на стуле Глебом, лишь обреченно прикусил губу, понимая, что остался с этим гадким окаёмом наедине. Ничего хорошего это, понятное дело не предвещало. Решив попытать удачу, Микита живо побросал все особо крупные осколки в платок, воеже тут не задерживаться и выскользнуть сразу опосля за Анькой, ан стоило ему только подорваться с места со своей ношей, как его тотчас осадили. - Стой. Куда собрался, пташка? Я тебя не отпускал, – глумливо промолвил Глеб, готовясь к самому приятному для себя моменту представления, ради которого оно и было разыграно. Размяв руки, он неспешно поднялся с места, дабы оказаться ближе. Микитка сразу напрягся, не постыдившись ажно взглянуть на Куравлева исподлобья, и замер на месте в ожидании очевидной расправы – было ясно как день, что мерзавец намерился применять «воспитательные меры» буквально не сходя с места. Шальная мысль о том, как в барском платочке, что оголец держал в руках, немало крупных осколков, один из которых здо́рово бы смотрелся в шее ублюдка, совсем не удивила и не испугала его, и скорее показалась занимательной, нежели страшной. Терять огольцу все равно было нечего... – Я что-то не понял, это что за спектакль ты тут устроил? Тоже мне, явление Христа народу. Забыл, что ты холоп? Так я тебе напомню, пташечка! С радостью напомню! В одно мгновение Глеб лихо впился рукой в шею огольца, с завидной ловкостью ее сжимая со всей силы, едва ль сразу не придушивая вусмерть – Микитка успел разве что всхлипнуть, прежде чем недостаток воздуха вынудил вцепиться в чужую хватку на горле, хотя мальчик надеялся, что ежели Куравлев попытается сделать что-то в этом духе, то он непременно зарядит в него осколком покрупнее. Платок в руках огольца тотчас выскользнул, и все содержимое с противным лязгом упало обратно на пол. - Да ты тут в ногах ползать должен в благодарность за барскую благосклонность, шалава деревенская, а не раздражать своей унылой затравленной физиономией! Чтобы впредь на задних лапках аки скотина ручная бегал, понял?! Вопрошая, Глеб нарочно тряхнул мальчика посильнее, сжав ему глотку пуще прежнего, воеже тому и вовсе нечем вздохнуть было – окончательно потеряв подступ к повитрю, Микитка издал глухой звук, что вылетел из опустошенного горла, и ужо был готов провалиться в небытие. Однако ж чужая рука, вовремя почувствовав тонкую грань, враз отпустила его прежде, чем оголец лишился чувств – назло столь же внезапно, как и начала душить. Не успев опомниться, Микита ожидаемо потерял равновесие и через короткое мгновение жалобно пискнул, упав обратно на колени и оказавшись ладонями прямо на мелких осколках под собой. - Понял?! – повторил свой вопрос Куравлев, в придачу намеренно наступив мальчику на левую руку, чтоб тот не смог подняться, и оголец ужо не сдержался и вскрикнул, с ужасом ощутив, как тонкие кости нездоро́во хрустнули под чужим весом и как кусочки фарфора охотно впились в тонкую кожу. От этой жестокой пытки слезы посыпались из глаз непроизвольно – щеки тотчас обожгли солоноватые капли. Терпи. Господь терпел и нам велел. С трудом преодолевая боль, оголец вновь поднял голубые глаза на Куравлева, вложив в свой взгляд всю ненависть, на которую только был способен. Он не боялся за свою шкуру – не за что ему было опосля князя бояться. В голове отбивала пульс безрассудная мысль – к черту, к черту такую жизнь! Отдышавшись и переведя дух, за эту пару секунд слегка привыкнув к боли, Микита решился ответить так, как хочет сам. И пущай Куравлев его за это хоть сразу загубит – терять огольцу все равно теперича нечего. - Ваші проблемы, – в ответ бросил мальчик, свободной рукой небрежно смахнув бестолковые слезы. – Я поваренок, а не лакей – кланятися в ніжки не вчили, вже вибачте. Щось не подобається – нехай: хоч в Сибір шліть, ход одразу голову рубить. Мені тепер нічого не страшно. Услышав подобный ответ, Глеб сначала округлил глаза, будто от нежданности, наигранно удивившись и сделав вид, что покорен такими непредсказуемо-смелыми словами. После чего ожидаемо издевательски расхохотался прямо огольцу в лицо. - Ишь, какие мы смелые! – неискренне восхитился он, хлопнув пару раз в ладоши и разве что не воскликнув «браво» на сей развлекательный перфоманс. – Только с чего ж ты взял, пташка, что тебе такая честь полагается? «В Сибирь шлите», «голову рубите»… Ага, щас, разбежался. Ты ж, мой милый, денег стоишь – имущество, как-никак. А потому покуда силы в тебе есть – до последнего вздоха будешь «в ножки кланяться», пока замертво не упадешь, аки лошадь ломовая. А коли мне или князю впредь хоть еще раз покажется, будто ты почестей тебе оказанных не ценишь – обещаю, пташечка, пожалеешь, что вообще на свет появился. Такую жизнь тебе устрою, что молить будешь поскорее в аду очутиться! Да только ты не волнуйся – никто тебе на это воли не даст, уж я о том как следует похлопочу. И о защитничках твоих позабочусь, не сомневайся – вместе с тобой заставлю муки хлебать, мало не покажется. Надеюсь, тебе все ясно, пташечка? Говоря откровенно, Миките сейчас хотелось попросту послать его к черту – коли уж оголец кусок мяса, который оценивается в деньгах, то и вырисовываться ему, мол, тут перед господами незачем. Мабуть, будь он посмелее, то и вовсе плюнул бы сейчас Куравлеву прямо в его поганое лицо за такие слова. Однако ж надо признать, что запугивать этот стервец умеет-таки превосходно, ничего не скажешь – оторопь берет, и Миките даже стало не по себе. Волновался он не за себя – больше пугало то, что этот выродок может что-то Ваське сделать или же, не дай Боже, матинке... Оголец не хотел, чтобы кто-то страдал из-за него. - Я спрашиваю, ясно? – вновь не услышав ответа вовремя, вспылил Глеб, сызнова схватив Микитку за шею и заставляя поднять красивое лицо. Хорош ведь, приблуда, мурло и впрямь смазливенькое, даже такое зареванное и нахмуренное. Синяков уже почти видно не было, но и картину они не портили – Глебу даже, пожалуй, со свежими побоями его ряшка нравилась больше. Но ничего, ссадин на нем он еще много нарисовать успеет... Всему свое время. Микита в ответ токмо коротко кивнул, насколько ему позволила чужая рука на шее, и мигом вывернулся из нее, как только Куравлев ослабил хватку, удовлетворенный его ответом. - Вот и умница, – похвалил его Глеб, вновь натянув на уста усмешку. – Чтоб в следующий раз твой моноспектакль с дрожащими ручками и обиженными глазками не повторился. Довольный своей работой, Куравлев, наконец, отпустил многострадальную мальчишескую руку, убрав с нее свой ботинок, отчего оголец судорожно выдохнул, ощутив теперь порезы в полной мере. Когда Микита попытался подняться с пола, очередная порция боли заставила его зашипеть – осколки впились глубоко, однако на благо все кости были целы. Он тотчам прижал пострадавшую руку к себе, с испугом оценивая ущерб, однако от хлынувшей крови из ран совсем мелкие кусочки фарфора виднелись не везде, и многие из них уже заплыли. Глеб же невольно залюбовался сим чудным видом – окровавленные руки так шли этому ерыжнику¹⁴, что даже в паху заныло. Куравлев хорошо понимал, на что здесь соблазнился даже предпочитающий исключительно девок князь – маленький сукин сын несомненно был хорош собой, особливо весь такой «униженный и оскорбленный». Хотя на личике кровь смотрелась бы однозначно краше! Но торопиться с этим не стоило, впереди для этого предостаточно времени – Глеб постарается, воеже оголец еще как следует умылся своей кровью. И лицом, и руками, и вообще всем, что попадется Куравлеву под руку. Заметив на себе этот мерзкий, вожделеющий взгляд, у Микиты кровь в жилах застыла – гадкий выпороток ожидаемо наслаждался своей выходкой. Внутри бесновалось предчувствие, что Глеба следует опасаться даже паче барина – с большой вероятностью, этот мерзавец способен на куда большие гадости, нежели те, что устраивал до этого князь. Не желая более находиться с Куравлевым в одной комнате, Микита ужо хотел броситься наутек из чайной куда подальше от этого стервятника, однако ж Глеб нежданно выдал еще один упрек. - О, и что это за бередящий хохляцкий говор? – будто опомнившись, вдруг добавил Куравлев, видно решив, что с огольца еще недостаточно. – Мерзость. Ты ж у нас теперича барская шлюшка – так уж изволь на такой ответственной должности говорить грамотно, а не как сельская шваль из-под Киева, а то слушать тошно. Коли с грамотой беда, так уж и быть, буду милостив – можешь по-французски балакать, раз уж русский плох, но что-то мне подсказывает, что на французский у тебя извилин не хватит. Впрочем, на это мне наплевать – главное, чтобы эту малороссню от тебя больше никто не слышал. Остальное – твои проблемы. - Інакше що? – не побоялся процедить оголец, поднявшись, наконец, с пола в полный рост и встав в точности супротив Глеба. - «Інакше» я тебя очень сильно накажу, пташечка, – выдохнул Куравлев в мальчишеские уста, склонившись ближе и одновременно невесомо коснувшись прядок непослушных, пшеничных волос на виске огольца, отчего Микитка непременно отдернулся, словно ошпаренный. – На первый раз... На второй – избавлю тебя и вовсе от проблемы говорить грамотно. Отрежу твой маленький сахарный язычок – и дело с концом. Ты же не хочешь потерять язычок, пташечка? Смотри, а то будет нечем ласкать барина по ночам... Мерзкий смешок и быстрое касание к нижней губе заставили Микиту вздрогнуть, и оголец даже не побоялся попытаться укусить Куравлева за палец, которым тот до него дотронулся, однако, на жалость, этот негодяй оказался ловчее. Попытка цапнуть тем временем рассмешила Глеба еще больше. Дескать, а пташечка-то клеваться умеет – вот ведь потеха! - На сегодня свободен, – бросил Глеб, нахохотавшись с Микитки вдосталь. – Пошел к черту. Повторять дважды огольцу было не нужно – тотчас развернувшись, он кинулся прочь из проклятой чайной комнаты, воеже глаза б его не видели этого выродка. В тот момент он даже не чувствовал боль из-за злости – до того он сейчас дюже ненавидел и Глеба, и барина, и свою окаянную планиду. А от последнего свойского касания Куравлева к его устам у огольца и вовсе выворачивало желудок. Барская шлюшка... Как же отвратительно это звучало. Вот кто теперь Микитка – даже не прислуга, ибо лакей он тут по прозванью только. Ниже падать, казалось, было некуда. Как же хотелось умереть... *** Когда Любавке девки сенные на ушко шепнули, что Микитушку видели в барских комнатах, она тут же все дела одразу бросила – и стирку, и похлебку для дворовых, и даже свечки, что аккурат перед обедом в красном уголке зажечь вместе с молитвой хотела – оставила сызнова кухоньку за Марфушкой, чтоб приглядела, да и кинулась скорее сыночка искать. Правда, Марфуша вдруг оказалась отчего-то совсем не в духе и согласилась посидеть токмо совсем недолго. Тут же, мол, Дмитрич совсем одичал – всех служек гоняет, бдит теперича едва ль не за каждым дворовым, особливо-то тут не разгуляешься ведь – и тут Марфушка была права, гулять в неположенных местах нынче было шибко опасно. Однако ж много времени Любавка бродить и не собиралась, аки в прошлый раз – сразу разузнала, куда надобно топать да как туда пройти. Манька вон тотчас все разболтала без утайки, что огольца отправили барину за завтраком прислуживать в чайную комнату на втором этаже – Любавка недолго думая тотчас решилась там его одразу и поймать, пока всякие Васьки не уволокли опять сыночка ее не пойми куда, чтоб Любаве не показывать. Вообще, вся эта барская затея – Микитушкину должность переназначить – Любавку страшно сердила. Пошто, мол, Павлу Владимировичу новый лакей-то вообще сдался, будто других служек ему мало! Понятное дело, что все это токмо чтоб глумиться над миленочком ее горемычным было сподручнее… Однако ж то, что Микитушку сегодня отправили за завтраком прислуживать, в целом даже радовало – значится, нет у него никакой чахотки, здоров хлопчик! Так она и думала, что Василь набрехал про хворотьбу. Ишь, барский лизоблюд – черти б его рвали! Ну ничего, еще раз в ручки этому подлизе, что перед князем выслуживается, Микитушку она отдавать была не намерена! Лишь бы увидеть его, родненького… Лишь бы убедиться, что цел, что все на месте, что барин этот полоумный не сделал снова ничего жестокого. Она б и рада была только, ежели бы и впрямь оно все обычной инфлюэнцой оказалось – только пущай не барский гнев… От этого выпоротка басурманского чего угодно ведь можно ждать, он ж больной на всю головень! А матери Микитушкиной уж совсем писать не хотелось… Загубит она миленочка, вот как есть, всю жизнь перечеркнет. Тут ведь выбор, что ни на есть, «из двух зол» складывается – либо тут терпеть, либо туда… на всю оставшуюся жизнь, как по приговору. Зато оттуда до него никакой Павел Владимирович ужо точно не доберется, даже ежели захочет – там никакие документы и справки силы не имеют, и барское слово там не стоит ничего. Да только разве ж это жизнь?... Да чтоб старый князь в гробу перевернулся, ведь все из-за него! Писать сгоряча Наталье было нельзя. Мало ли, барин в конце концов успокоится со временем да и отвяжется от огольца – ан только с ней ужо никак потом не договоришься, ежели она узнает, что Миките здесь плохо. Любава ей сына отдавать была не намерена, не для того она его столько лет растила, воеже так нелепо потерять. Господь у Любавки ужо одно дитятко отобрал однажды – сына ее ро́дного, едва тот на свет появиться поспел. А Микитушку она ему теперь не отдаст ни за что – сама под топор ляжет, но хлопчика своего сбережет!.. Долго ей мяться не пришлось – когда она поспела к чайной, то особливо даже постоять под дверьми не удалось, оголец оттуда со всех ног вскоре выскочил, будто там пожар полыхает. Любавка тогда аж вздрогнула с переполоху, подумав что это кто-то другой выбежал, и даже с нежданности от такой прыти к пилястре прижалась, перекрестившись стремглав. Не признала хлопчика аж поначалу в Васькиных тряпках! Хорошо хоть сообразила, что его могли и впрямь в ливрею вырядить, как лакею положено – иначе б как есть, проглядела бы сыночка! - Микитка, рідненький!... – с трудом узнав огольца в несвычных одеждах, Любавка мигом подорвалась с места, воеже душеньку своего догнать теперича – оголец ведь разом мимо нее пролетел да и помчался живо к парадной лестнице, никуда по сторонам даже не глядючи! Микитка же, услышав голос матинки, резко вздрогнул, почувствовав, как что-то в груди обрывается от ужасти, и едва не бросился наутек с перепугу, лишь бы миновать неизбежный разговор. Однако ж, не желая огорчать Любавку, решительно себя осадил – ежели он сейчас попросту сбежит отсюда, ничего не объясняя, то матинке от этого тоже станется больно, а этого мальчик совсем не хотел. И потому Микита, заставив себя с грехом-пополам взять в руки свой невольный страх проболтаться о гнусной правде, все же одумался и нерешительно остановился у лестничных перил. - Мікітушка, та куди ж ти так летишь? – запыхавшись, сразу подлетела к нему Любавка, тотчас начав причитать. – Що з тобою? Чому тебе Васька прятал? Мені такі ужасть розповідали, ніби у тебе чахотка! Этого огольчик и боялся. Боялся, что матинка его вот так поймает рано или поздно, и начнет про хворотьбу у него выведывать – мало ли, когда б его отправили на кухоньку чего унести, и он бы к ней на допрос попался. Тем не менее, мальчик надеялся, что уж средь барских комнат Любавка его ловить не станет, а потому ко встрече здесь, рядом с чайной он был ну совсем не готов – таки ж кухарке тут не место, и за подобные вольности ее могут не на шутку наказать, тем паче при новых порядках, а потому и не думалось Миките, что матинка его тут поджидать решится. Тут ведь еще и Куравлев в соседней комнате аккурат ошивается – о чем матинка только думает? Огольцу стало страшно за нее, как никогда прежде. Он не хотел, чтобы ей тоже досталось от Глеба – его угрозы про тех, кто Микиту защищает, звучали вполне себе серьезно. - Iнфлюенца, Матінка. У мене была інфлюенца, – тихо солгал хлопчик, стоя спиной к матинке и стараясь не смотреть ей в очи. В уголках глаз вновь собрались слезы. Даже матери он не мог поделиться тем, что творилось у него в сердце… некому было на душу поруганную пожалиться. – Що ти тут робиш? Хочеш, щоб выпороли за те, що в панські кімнати прийшла? Повертайся на кухню, мама. Поки біди не сталося. Вот же ж зараза, и этот давай про инфлюэнцу заливать! Да что ж в этом доме все заладили про нее!.. - Та яка інфлюенца, ти що ж теж мені брехати будешь? Микита! – будто прослушав сыночкину просьбу уйти, воскликнула Любавка, стремглав вцепившись огольцу в рукав, воеже не сбёг от нее. А руки-то у хлопчика аккурат в крови все, аж смотреть страшно! Прежде чем мальчик успел опомниться да вывернуться из ее хватки, чтоб та не заметила ничего, Любава ужо все увидела и разом от ужасти аж побелела – одразу охнула, закрыв руками рот. – Це що ж таке, миленький? Що случилось? – а тут еще так некстати ей в глаза мигом ссадины на шее под воротничком попались – точно от удушья! И одразу понятно все стало… Любавка, ясное дело, не смолчала об этом: – Це князь тебе заново?! Можеш і не відповідати - і так бачу, що князь!.. Скрестив на груди руки, чтоб спрятать окровавленные ладони, Микита решительно соврал: - Та причем тут князь, Матінка! Сам-дурак впав! – говорит, а в голосе горечь от лжи. – Зазівався – впустив панську чашечку, і прямо на неї. Все в порядке, Матінка. Іди до себе, мені ніколи ляси точити! Сил продолжать разговор ужо больше не было. Не став даже ждать материного ответа, оголец бросился прочь – еще бы немного, и он бы не выдержал более, не смог дальше врать. Он никогда так гадко не лгал матери. Он попросту не умел ей лгать. - Так як же це… Да что ж это делается! – лишь успела промолвить Любавка, ан броситься следом ужо не поспела – не догнала бы все равно, чай не девочка. Да что ж ей врут-то тут все, даже сыночек миленький! Что ж делать-то ей теперь…