Соловейко

Теперь в каждом углу поди шептались про загадочного барского поверенного да грядущие новые порядки – от поместья до самых границ здешних княжьих владений, мабуть даже и до других астафьевских вотчин ужо весть дошла, присно¹ ж махом земля слухами-то полнится. Про то, что как прежде ничего отныне не будет, всем крепостным еще вчерашним днем понять дали, когда Глеб Михайлович потребовал окружные ревизские сказки² немедля предъявить – решено было, дескать, что уж больно давно подушных ревизий средь здешних холопов не было! Тут тебе и с дворовых давеча уж по службе со всей строгостью спросить пора, да и деревенские, мол, совсем распоясались, живут себе, будто вольные – не ясно даже толком, сколько душ-то в самом деле по селам нынче числится: кто с последнего учета родился, кто помер, а кто и вовсе сбёг давно. Переписей тут уж лет семь не было! Владимир Карлович самолично же ревизий не проводил ни разу, окромя тех, что государством обязывали – а молодой барин не успел до сей поры о том вопросе озаботиться. Тут ведь еще и приходно-расходные сметы вытащили, прости Господи, а там ж оброками такие плутовства бесстыжие, что страсть просто! Старый барин ведь на все недостачи нарочно глаза закрывал – вот как есть, не глядючи всегда подписи ставил, поелику совестно ему было, несмотря на положение свое господское, людей добрых до нитки обдирать, а потом им же в глаза смотреть, потому и не брал Владимир Карлович с крестьян подать целиком, уступал подневольным. Да и с того, что брал, потом ведь обязательно щедрую долю на крепостных же и тратил! Самому-то князю роскошей никаких не надь было, и ежели б не сын-транжира, то Владимир Карлович, поди, и вовсе б всем крестьянам давно волю дал, чем черт не шутит! Большая часть оброка со всех астафьевских вотчин же в деньгах Павлу Владимировичу в Париж отправлялась одразу, старому князю от него мало чего оставалось – но зато все, что таки оставалось, всегда до копейки с щедрого барского плеча на всякие церковные праздники да гостинцы крестьянам шло. Остальные траты – на содержание земли, имений, крепостных слуг да и вообще любые прочие личные расходы покойного князя, которых, в общем-то, и было-то всего ничего – содержались ужо с доходов от процентных бумаг, но при том старый князь еще умудрялся прилично с оных доходов откладывать и каждый год пополнять свой счет в столичном банке – своему ненаглядному Пашеньке на безбедное будущее. Сам-то покойный барин жил ну совсем скромно, и даже балов да приемов никаких никогда не устраивал – ему оно вродь как и не надо было, давно уж Владимир Карлович ни с кем из дворян толковой дружбы не водил, только с крепостными своими и знался. Однокашники-то евоные да юношеские приятели по канцелярской службе ужо почти все померли давно: кого-то сразу еще в двадцать пятом повесили, кто-то на каторге сдох потом – тут уж кому и как «повезло». А ежели кто и остался – небось, так до сих пор и кукует где-нибудь посередь глухой Сибири по императорской воле, какие уж тут приемы да балы. Старый князь и в гостях-то в последний раз был, пожалуй, аж лет пять назад – аккурат когда Ваську своего ненаглядного у Салтыковых выкупал: барин покойный в то время с тавошней вдовствующей княжной Софьей Васильевной близко водился – сыновья-погодки у них с гимназии дружили, и вдова Салтыкова уже давненько помышляла выставить свою среднюю дочь Лисаветт аккурат за Пашеньку замуж, оттого всеми силами старалась справно поддерживать сношения с евоным папенькой. О сыновьях, собственно, и беседы вели: Павел тогда ж с отцом и вовсе не видался, даже писем толком из Парижу своего не слал, вот и приходилось бедному Владимиру Карловичу только со слов друзей сыновьих все вести про него узнавать – что здоров, не тужит, вроде сносно учится у себя там в Сорбонне, под венец там сызнова, слава тебе Боже, не собирается пока. Они ж тогда ну совсем в разладе были – аккурат с того самого дня, когда старый князь Павлу Владимировичу на одной ушлой столичной профурсетке жениться не позволил. Ну а потом у Владимира Карловича нежданно-негаданно в жизни Васька появился, и он тогда душой на время поуспокоился – во всяком случае, к княжне Салтыковой с тех пор ни разу так и не наведался, и будто бы ажно по сыну своему так больше не скучал. Васька ему, можно сказать, заместо игрушечки стался, Павлу Владимировичу на замену, напрасным отцовским чувствам к которому старый барин наконец-то сумел найти применение - то все понимали, ан судить не брались. Владимир Карлович тогда ж ажно пить на какое-то время бросил, хотя на это дело ужо лет десять слабоват был! И как так у Васьки утешить-то его получилось – бес его знает, колдовство да и только – ан в то время князя можно было даже назвать счастливым, до того они хорошо ладили. С тех пор вот частенько помимо обыденных трат прежний барин на Ваську еще что-то спускал – то туфельки ему кожаные купит, то запонки из серебра подарит: особливо дорогих подарков не случалось, ибо Васька от них всегда нос воротил, а вот от добротных не отказывался. И хотя гостинцы крепостным для Владимира Карловича вовсе не в новизну были, ан видно, что Васька на них был-таки поболе везучий. Собственно, в дворовых денежных тетрадях про эти княжеские траты все ужо без лукавств и плутовства подробно было расписано – к Варваре-ключнице не придраться, вот хоть ты тресни. Ишь, а ведь честная оказалась баба! Хотя при старом барине одно время всерьез поговаривали, что Дмитрич ей какие-то пригульные дела предлагал – науськивал, дескать, пользу поиметь с помирающего князя. Оно ж не мудрено было - кто б им тогда помешал, один Васька что ль? Ан, видно, либо не срослось у них тогда ничего, либо то и вовсе поклеп какой-то был – сенные девки ж ведь чего только не придумают со скуки-то, дай только волю потрещать. В последние год-полтора расходы у Владимира Карловича еще трошку прибавились – нежданно-негаданно сызнова запил, несчастный, да на этот раз аж по-черному, и прям ведь ни с того, ни с сего! Бес его знает, пошто он тогда снова в бутылку полез – то ли опять по сыну тоска нагрянула, то ли пресно ему вдруг стало с Васькой, то ли война с турками в Крыму его так огорчила страшно – таки ж чуть без самой хлебной вотчины на украинной земле не остался из-за осман этих полоумных!… Да только вот как привезли Любавку с Микиткой сюда, в поместье под Новгородом на службу, так будто бес в него вселился - и начал одразу Владимир Карлович угасать прям на глазах, вот как есть, будто проклял кто. И ведь гадали еще все тогда, на кой ж ляд он только этих двоих, и никого окромя, с Покровского сюда-то забрал? Поговаривали средь дворни, что Любавка даже кухню барскую доселе ни разу не видывала, что уж говорить про опыт стряпать для господ – а тут на тебе, из-под самой Полтавы привезли барину пироги печь, даже бывшую кухарку по этому поводу старый князь восвояси в деревню отправил! Уж с этим то связано было как-то, али нет, ан только вот старый барин с тех пор аж из дому совсем выходить перестал, даже в церковь к отцу Федотию, и ажно Васька ничего с ним поделать не мог. Так вот князь самого себя и извёл всего вмиг, буквально в гроб загнал – сердце евоное в конце концов и подвело: удар случился, а опосля уж старый барин недолго мучился, с седмицу-другую. Оно и не мудрено совсем, ежели каждый день водку жрать как не в себя - да и сердце у князя давно ужо шалило не на шутку, все ему говорили со здоровьем пообережливей быть, а ему хоть бы хны. Что ж теперь только делать-то всем без него теперича, когда в поместье такие ужасти творятся? Не осталось нынче ведь у крепостных-то тут заступников никаких! На кого ж оставил-то, родимый?.. Слух про то, что Глебу Михайловичу, а уж потом и самому Павлу Владимировичу, которому, понятное дело, обо всем тотчас доложили, все эти крестьянские плутовства с оброком и сомнительные траты старого князя на угоду дворовых ну просто страсть как не понравились – прогремел сразу и везде, по всем деревням в округе. Да что там слухи! Тут же ведь сразу и распоряжения о расправах посыпались – одно за другим, и все по крестьянские души! И ведь чем дальше в лес, тем страшнеючи указы – как послушаешь, так хоть в петлю лезь: будто совсем молодой барин ужо умом помешался, совсем сдуру решил крепостных своих извести! - Ох, девоньки, нынче такие дела творятся страшные!.. – аккурат чесали языками сенные девки в бабьей светелке подле людской, косы длинные друг другу заплетая, - Глеб Михалыч, говорят, всех сельских старост с деревень, где недобор по оброку хоть раз засветился, намедни велел одним пыхом без суда и разбору в Сибирь на каторгу сослать – мол, за то, что с податью жулили! Ужо и бумаги, девоньки, одним днем подписал! Все кругом тотчас огорошено заохали от новой грозной вести да зенки повылупливали от ужасти – мол, да что ж это творится-то такое? Мракобесие! Пошто так со старостами-то, хорошие ж они мужики, не всё ж себе в карман клали, о селянах своих тоже пеклись! Неужто и впрямь всем деревенским теперича цельную подать платить придется в угоду князю молодому? Самим ради того недоедать да последние портки драные штопать? Прежде ведь так хорошо всем жить было, когда последний грош от сердцу ради барина отрывать не приходилось – к хорошему ж быстро привыкаешь!.. Так-то дворовые все уж тут с какой-нибудь деревни приезжие, коль уж на то пошло, и всем прекрасно знамо, как и без барщины да оброков тяжела крестьянская доля – поди, сведи концы с концами, когда семеро детей по лавкам, и все голодные, аки волки, а лето неурожайное случилось! А тут что ж теперь прикажете, по барскому веленью последний кусок хлеба отныне у отроков родных изо рта отбирать, воеже полный оброк наскрести, чтоб этот басурманский выпороток еще пуще в Париже потом этими же деньгами сорился? А тут снова одна из девок мигом разговор подхватила да еще страшней ужасти стала говорить: - Ага, еще ведь и с людей добрых недостачу собирать живо велели – всё до копейки потребовали, девоньки! Да только как же собирать-то ее, там такие деньги!.. И сызнова все девки в светелке разом охнули, кто-то аж креститься неистово бросился. Тут уж даже вечная тихоня Феклуша, барская раздевщица³, не выдержала да всплеснув руками аж с лавки своей подскочила: - Да как же это! Да что ж это делается, бабы!... – запыхтела она, раскрасневшись да сжав с гневу пухленькие кулачки, - Да у меня ж вся родня в деревне, и так еле кормимся! - Так у всех, поди, родня в деревне, не у одной тебя! – нахмурившись, встряла Анька, тоже с лавки подскочив мигом да руки в боки уперев. А то что ж, у Феклуши одной что ль беда? Будто у других дворовых семей нет али денег куры не клюют! - Угу, и у всех братья, сестры, племяши по лавкам голодные сидят, - грозным гласом подхватила товарку Манька. – Одного не пойму - барин-то наш вконец что ль одичал там, откуда ж деревенским деньги-то такие ему взять, воеже долг такой покрыть? - А вот куда краденный оброк дели, оттуда велели и брать! - Дык в рот себе и девали этот оброк треклятый, куда ж еще – кто зерном, кто хлебом, кто картошкой! - Да ерунда это все, бабоньки – пущай попробуют только чего потребовать! Мужики ж наши деревенские – крепкие, волевые! А ну как бунт подымут! Ведь подымут, девоньки? Не дадут же семьи-то свои в обиду?.. Все мигом от этих слов стушевались, притихли одразу да начали с друг дружкой тайком переглядываться. А что ж тут скажешь? Бунт – оно, конечно, звучит хорошо… И мужики в деревне и впрямь крепкие – за своих горой всегда постоять готовы. Да только кто ж из них пойдет супротив барского слова? Боязно оно. Особливо ежели вспомнить, что правый тут все равно будет князь, вот хоть ты тресни – и ежели не деньгами с них потом должное возьмут, так жизнью. Все уж это понимали, тут много ума-то и не надо догадаться. Никто не станет перед хозяином ни за деревню, ни даже за семью заступаться – нет у крепостных заступников, тем паче среди своих же, подневольных – да и проку от этого все одно не будет, только барин еще пуще на них осерчает. На старост надежда, мабуть, еще и была, ан вишь, какие дела делаются – от них же в первую очередь избавляться и велели. - Сами виноваты, - вдруг расторгла острое безмолвие Марфа, подав голос со своей лавки из дальнего угла светелки – все девки сенные тотчас на нее обернулись с недоумением, глянув так, будто в первый раз в жизни ее видели. Марфушка смотрела на них исподлобья, с укором – одна супротив дюжины баб – и тотчас к словам своим правду обидную добавила: - Нечего было старого князя обманывать да добротой его пользоваться. Ох и заискрили тотчас лютые женские взгляды на Марфушку окаянную – мол, ей слова тут и не давали, пущай рот свой и не открывает да сидит молча! Она ж сирота круглая всегда была, Марфушка-то. Конечно, ей-то не о ком беспокоиться – у нее-то из близких да родных нет никого! - А я не поняла – ты пошто ж тут, гульня барская, вообще сидишь да уши греешь? – воскликнула на окаянную Манька, брови нахмурив да насупившись со всей суворостью. – Лярвам слова не давали – в «бордельерах» свои морали глаголь, а мы тут со всякими лахудрами речи не водим! - И впрямь, Марфушка! И вообще, мы тут косы плетем. А у тебя, поди, шиш вместо кос! – поддела ее Анька, и все сенные девки тотчас захихикали. Ей богу, опосля этих слов там едва ль всамделишная потасовка не началась – вспыхнувшая гневом Марфушка даже ужо с лавки подорвалась, чтоб Аньке с Манькой в волосы вцепиться да лица расцарапать, воеже рты им поганые позакрывать! Вот-де дряни такие, а ведь прежде в подружки к ней натирались, коровы скудоумные!.. - Эк тут у вас весело оказывается, с ума сойти! – нежданно вовремя мужской голос расторг глумливый бабий смех, и в светелке вмиг стало тихо, аки в соборе на заутрене – все стремглав обернулись к дверям, про Марфушку мигом позабыв да ажно бросив дружно косоньки из рук. Глеб Михайлович собственной персоной вместе с Романом Дмитриевичем (ишь, подлюга, быстро с новыми хозяевами спелся) стояли-с аккурат в проеме – и видок у них обоих ну совсем недобрый был, в самый раз, чтоб потиранить кого, лишь бы найти за что. В тот же миг у всех девок душеньки-то в пятки и попрыгали! - А я-то думаю, где эти дуры толкутся – никак за работой застать не могу! – скользнув взглядом по растерянным бабским лицам насмешливо бросил Куравлев управляющему, сделав пару шагов вглубь девичьей светелки. Бабоньки тотчас стушевались, замерев аки вкопанные от нежданности, да глазками забегали аккурат между Глебом Михайловичем и Дмитричем, мол, а чего ж это такие люди в женской комнате забыли – ан заприметив, что девки явно до конца не поняли, что у них проблемы, Куравлев уже добавил грозно и со всей яростью: – Чего расселись, вертопрашки⁴? Делать вам нехрена? Вот тогда-то с переляку все девки мигом с лавок-то повскакивали, стоило только на них голос повысить – зенки вылупили на господ, руки за спинами попрятав, будто кошки нашкодившие! И у всех, как одной взгляды из глумливых да бесстыжих одразу на покладистые переменились! - Дык мы… косы плетем, Глеб Михалыч, - решилась промолвить Феклушка, и все бабы с диву от такой осмельности разом на нее покосились. - Всегда ж до полудня дозволялось… Договаривать она ужо не решилась – и без того сразу пожалела, что вообще открыла свой рот, до того люто на нее в тот миг господин Куравлев глянул. - Ах, косы. Да-да. Это, конечно, занятие первой важности для крепостной девки, - Глеб неспешно подошел вплотную к тотчас побелевшей Феклуше. Та, верно почуяв неладное, спешно вжалась в стенку подле себя, аж очи зажмурив, пока господин Куравлев ее своим пристальным, испытующим взглядом прожигал. Усмехнувшись от вида напуганной бабы, Глеб лукаво оглянулся на остальных сенных девиц – мигом притихших, аки мышки, словно и нет их здесь – после чего мрачным, леденящим душу гласом для всех, кто в комнате мялся, распорядился: - Живо метнулись драить господские комнаты, все до одной. В половину зайти невозможно – всюду пыль по углам, будто в них век не убирались. Чтоб все блестело, как новое. Даю вам один единственный шанс, сдергоумки, не справитесь – накажу. Все здесь без кос своих ненаглядных останетесь. К довершению своих слов, Глеб потехи ради взял в руки Феклушкину недоделанную косоньку и деланно ею залюбовался. Девки вокруг тотчас за свои букли перепугались – до того грозным господин Куравлев казался, когда говорил, что без лишних слов стало ясно, что про косы тот вовсе не шутит, и не просто так такими угрозами бросается. Будто станет такой человек шутками бросаться, опосля того, как с десяток добрых людей вместе с семьями разом в Сибирь на погибель определил... - Дык пошто ж все комнаты драить, ежели все равно барин всего парой пользуется… - вдруг сызнова подала голос едва живая со страху Феклушка. Ну а что? Коли начала палку гнуть, так надобно до конца – во всяком случае, так самой Феклушке казалось, она ж среди сенных девок всегда самой склочной была, та еще попрешница. Однако ж гляньте-ка, с Куравлевым в голосину закаиваться что-то с самого началу не стала – ишь, как спрашивает обходительно, точно стелется! - Как-как? Пошто комнаты драить, спрашиваешь? – переспросил Глеб с неподдельной издевкой в голосе, опосля чего разом задорно прыснул со смеху, будто Феклушка ему прибаутку какую промолвила, а не вопрос задала. Оглянулся на управляющего, мол, чтоб хохму оценил - Дмитрич поначалу не особливо понял, чего Глеб Михалыч задумал, ан чтоб подмазаться да важности своей не потерять, таки тоже через силу хохотнул. Сама Феклуша ажно обратно очи разула с неразумения, чем господ насмешить умудрилась, ан успела разве что хлопнуть глазками пару раз, ибо через секунду другую ужо разве что аки собака не заскулила, когда Глеб Михайлович ее за косоньку, что аккурат в руке до сего мига мял, рванул со всей силой! Да притом так дюже, будто прямо с головой ей косу выдрать придумал, у Феклушки даже слезы мигом из глаз брызнули – и все девки вокруг тотчас взвизгнули со страху! – Да потому что это твоя работа, дура! Смысл твоей никчемной жизни – чистые барские комнаты! – рявкнул Глеб на взвывшую горючими слезами Феклушку, засим перекинулся жучить ужо остальных баб, что аккурат столпились рядом и теперь кудахтали с перепугу, аки курицы перед забоем: - Бегом все убираться, пока я не заставил вас своими же лохмами весь дом намывать! Выпустив, наконец, бедолажную Феклушину косу из хватки, Куравлев освободил зареванную девку, которая ужо дцатый раз свой язык распущенный за это время проклясть поспела, и вся свора баб, охая да причитая боязно, единым махом помчалась кто куда, подальше от бабьей светелки и людской. - И если еще хоть раз увижу, как вы лясы точите али просто без дела мнетесь – велю пороть до тех пор, пока вся дурь через гузно⁵ не выйдет! – бросил Куравлев вслед сенным расщеколдам⁶. Да, работы здесь оказалось ну просто непочатый край – таких распущенных дворовых нужно было еще поискать, тут и впрямь надобно лупить да лупить, прежде чем хоть какого-то толку добиться. Впрочем, Глеба подобные трудности вовсе не смущали – отчасти его даже прельщало столь запущенное крепостное воспитание у здешней дворни, это явно предвещало веселье. Подобное было как раз ему по душе – дивная возможность дать сплошную волю собственной жажде крови в невиданной прежде мере. Послушный холоп – это слишком скучно, а потому тутошний беспредел однозначно воодушевлял Глеба и в прямом смысле вызывал предвкушение славного разгулья. Пожалуй, ежели бы не перспектива как следует повеселиться, Куравлев бы вряд ли взялся за такую работу, однако именно возможность кого-то безнаказанно выжить со свету приводила его едва ли не в экстаз – с холопами можно было совсем не заботиться об их здравии и даже жизни, а потому истязания крестьян в воспитательных целях вовсе не требовали ровным счетом никакой осмотрительности и обузданности, чем явственно были удобнее и приятнее таких обыденных, пущай порой и живодерских забав в «особых» парижских борделях, где все же приходилось отчасти сдерживать свой пыл и щедро платить за каждое свое действие. Увы, собственными крестьянами Куравлев для развлечений подобного рода пока не располагал, и потому был крайне рад оказать столь любезную помощь своему товарищу в таком нелегком, но приятном деле. Чудное совпадение приятного с полезным! Ухмыльнувшись этим занятным мыслям, Глеб перевел свое внимание на управляющего, который все это время как шавка вился подле него. - Найди-ка мне в близлежащих деревнях и селах с дюжину крепких, рослых мужиков, да запиши на службу в барский дом, - начал Куравлев по дороге из бабской светелки в людские сени. Он понимал, что одному или даже с этим рыжим чертом впридачу здесь явно не справиться. "Власти нужно больше силы", ибо столь развязную чернь приструнить и запугать будет непросто - здесь следует действовать грамотно и практично. – Пускай... числятся стремянными⁷! Скажи, что каждому такому мужику и семье его податный долг прощается, да еще и пристойное жалование будет назначено за службу, как у вольных. - Как угодно будет… - задумчиво ответил Дмитрич, сызнова не понимая, к чему клонит Куравлев. - Только пошто ж нам столько стремянных-то держать в доме? Павел Владимирович и охоту-то не любит… - Для порядка. Работы много намечается. Без верных людей не обойтись, - повернувшись спиной к окнам, Глеб переместил взгляд жестких глаз на дворецкого. - Вели всем, кого на службу возьмешь, выдать по крепкому, добротному кнуту. Им пригодится. - Так а что ж, кнутья раздать, а коней не надо? Стремянные же, как же... без коней... Зачем им кнутья-то тогда? - нахмурился управляющий, не сразу смекнув обо всем. - Для охоты-то и коней им раздобыть тогда уж придется... Глеб ехидно усмехнулся такому простодушию, опосля чего добавил, чтоб уж до этого тугоума точно дошло: - Затем, что «Павел Владимирович и охоту-то не любит», дерево! Думаешь, они мне для охоты хоть раз понадобятся? Башкой подумай! - Глеб в насмешку постучал Дмитричу пальцем по лбу. - Впрочем, коней им тоже можешь пообещать, оно лишним не будет - большая часть мужиков мне в деревнях понадобится, не пешком же им брести. Человек пять из них в дом возьмешь, и им, окромя кнутов, ничего пока не выдавать. Стоя аккурат в уголке да бесстыдно грея уши, Васька прикусил губу. То, что задумал Куравлев, сулило всем большие проблемы - конечно, нетрудно было догадаться, пошто тот Дмитрича науськивает искать по деревням мужиков на службу. «Стремянными» они явно только по прозванью будут, на деле же уж больно оно все на «гайдуков»⁸ похоже - ишь, как Глеб Михалыч складно придумал горстку холопов подкупить, чтоб те супротив своих же селян барскую волю выполнять бросились. Тут и дурак любой поймет, что так просто крепостных сей же час долги отдавать не заставишь, тут силой выбивать надобно, кнутом аккурат. А какой ж холоп тут не согласится, воеже семье долг простили, да еще и денег в придачу дали? И пущай, что за это для барина соседа своего загубить придется да пол избы опосля ему вынести... Тьфу! Даже Павел Владимирович, пожалуй, на такое не горазд был - то явно задумка токмо Куравлевская и ничья иная! Князь разве что согласиться мог, но сам точно ничего не выдумывал - вряд ли б до такого догадался, ибо "господин" из него, надо сказать, весьма заурядный. Тиранить кого-то в особо крупной мере барин вряд ли способен - это в отношении "отдельно взятых мальчиков" он такой удалец, но никак не со всеми крестьянами разом. Ежели так подумать, то до приезда Куравлева молодому князю ведь толком и дела ни до кого, окромя Микитки, не было, крепостные Павла Владимировича доселе и не волновали никак! Вообще, Васька случайно там у людской оказался, нарочно он Глеба Михайловича не выслеживал, воеже подслушать чего, оно само получилось. В погреб он бегал за водкой, чтоб для Алешки припрятать - он особливо, правда, не пил никогда, но лучшего в гостинец за помощь придумать не удалось: денег у Васьки совсем не осталось, а с Любавкой он недавно пожучился и потому пирожков у нее свистнуть был не вариант. А за помощь расплатиться хотелось - таки ж утром Алешка ужо четвертый раз в деревню мотался Микитке за снадобьями. Серебряных запонок, благо, хватило знахарке с лихвой, и сверх того она платы не потребовала, хотя Васька полагал, что она возьмет больше за такое... щекотливое дело. Или хотя бы спросит придаток за молчание. Но молчать она согласилась и даром - впрочем, вряд ли то ее добрая воля, скорее Маремьянке попросту с барином связываться не хотелось, вот она и решила лишнего не болтать. Как бы то ни было, попадаться на глаза Куравлеву совсем не хотелось, ибо Васька знал, что тот непременно спросит о Микитке - аккурат сегодня огольцу велено было приступать к новой должности, и не было сомнений, что Глеб Михайлович об этом обязательно вспомнит. Юноша надеялся, что ежели не будет намыливать тому глаза, то, мабуть, сегодня еще огольцу дадут побыть в покое - здоровье у него хоть и шло на поправку, но в целом все равно оставляло желать лучшего. Поэтому, приметив, что господа заняты разговором и ретироваться следует быстрее, Васька решился не медлить и не ждать, пока его заметят в сенях, и придумал бегом проскользнуть прочь, пока Куравлев все равно отвернулся. Собравшись с духом, камердинер выплыл из укромного закутка в сенях и, стараясь оставаться незамеченным, Васька тихонько подобрался к противоположной стене, чтоб увильнуть через открытые на крыльцо двери. Спрятав поклажу, что тащил с погреба, юноша побрел аккурат мимо окон, то и дело поглядывая на Дмитрича и Глеба. - А ну, стой, - бросил через плечо Куравлев, стремглав приметив с тылу тайком крадущегося вдоль стенок Ваську. Последний, остановившись на полпути, ажно едва вслух не выругался с досады, что все-таки попался, но взамен позволил себе лишь огорченно прикусить губу. Да что ж у этого беса бесстыжего глаза даже на затылке имеются?.. – Я, кажется, ясно тебе давеча распорядился, чтоб пташка сегодня принимался за работу? Что-то я его за делом не вижу. Глеб обернулся к несчастному Василю, что тотчас от его погляду гадкого прилип, как вкопанный, к подоконнику, мимо которого минуту назад крался. Ненароком юноша забегал глазами по сторонам, воеже для покою своего увериться, что вокруг и близ людской окромя Дмитрича еще достаточно народу, чтоб особливо Куравлева сейчас не шугаться. Хотелось верить, что зажимать Ваську в столь людном месте да при дворецком господину Куравлеву вряд ли захочется - не сдурел же он в конце концов, чтоб о себе такие слухи распускать. Однако ж бояться его все равно стоило, ибо что-то подсказывало, что задать Ваське трепку этот душегуб мог по любому поводу, лишь бы тот его дал. - Дурно ему, Глеб Михайлович, едва ходит… Какая уж тут работа, ежели с постели встать невмоготу? - несмело выпалил он на вопрос о Микитке, решившись попытать удачу, хотя с первого гвоздя ужо понятно было, что особливо тут надеяться не на что – ждать милосердия от Куравлева столь же напрасно, сколь от козла молока. Тут хоть совой об сосну, что сосной об сову, ан уже только одного взгляду на лицемерную куравлевскую рожу хватит, дабы понять, что уступать он не станет даже просто из принципу. Но Васька все же полагал, что уж хотя бы к барину на глаза полуживого Микитку он, глядишь, и не потащит – таки ж Павел Владимирович у них натура утонченная, поди и не привык смотреть на своих шлюх басурманских без параду, опосля загульни, а потому мабуть все же не захочет, воеже огольчик изувеченный ему глаза теперь своими синяками да побоями мозолил. – К тому же неученый он пока господ обслуживать, бестолковый еще совсем… - несмело добавил Васька, напомнив ко всему прочему о Микиткиной неопытности. - Может, хотя бы изволите мальчика на обслугу не ставить? Пущай просто… - Да мне плевать, - бесцеремонно перебил его Глеб, грубо оборвав на полуслове и без того непрочную Васькину надежду на милость и благоразумие. Нелепо было вообще хоть каплю верить в то, что Куравлев отреагирует как-то иначе на беспомощные Васькины распинания по поводу Микиткиного здоровья и уж тем более на его тщетные попытки воззвать Куравлева к совести, которой этого изверга Господь явно позабыл наделить и вовсе. Недолго думая, Глеб опосля своих слов разом сделал несколько быстрых шагов в сторону окна и вмиг оказался подле оробевшего юноши, встав едва ли не вплотную к нему – Васька, и без того маявшийся испугом опосля их последней мерзкой встречи близ барского кабинета, тотчас занервничал, когда Глеб вновь оказался слишком близко. Благо, что распускать руки при людях он был явно не намерен, иначе бы сразу полез, за что Ваське даже всерьез захотелось его поблагодарить за такое невиданное «великодушие». В этот раз действительно обошлось без ликбезов, и вместо того, чтобы зажать юношу аки в прошлый раз, Куравлев лишь склонился ближе к Васькиному уху, чтоб почти вульгарным тоном отчитать его, будто неразумного мальчика: – Значит, подымай с постели силой, коли этот мелкий лодырь сам с нее встать не может. И пусть тотчас пулей мчится прислуживать князю за утренней трапезой – и без фокусов, куколка, ибо я лично проверю, чтоб Никита как миленький был на месте вовремя и без опозданий, аккурат через три четверти часа в чайной комнате перед своим ненаглядным барином. И если его там не окажется – будь уверен, я накажу тебя так, что охоту строить из себя героя ты по гроб жизни потеряешь. А пташку тогда выволоку сам – за поводок, как дворовую собаку, раз уж по другому его холопское высочество выполнять свои обязанности возражает. Давай, куколка, вперед и с песней - шевелись! С последними словами он злорадно усмехнулся и даже не постеснялся по-скотски огреть Ваську ладонью по бедру, точно трактирную девку, отчего юноша и ужо едва сдержал норов, чтоб, наконец, не двинуть этому выродку аккурат промеж ног за такие мерзкие вольности. Вот же окаём поганый, ажно в людской не стесняется мерзости свои творить богомерзкие!.. Вон, даже у Дмитрича с того брови от удивления на лоб взметнулись! - Как будет угодно, - лишь бессильно процедил в ответ Васька сквозь зубы, поскорее выскальзывая из этой омерзительной близости и беспомощно стискивая кулаки от гнева, до боли жалея о том, что не имеет никаких прав ответить иначе - силой, по-мужски. Нет у холопа на то воли. Есть только гадкая воля терпеть и подчиняться. *** За все то время, что минуло с тех пор, как Микитку от знахарки обратно в поместье привезли, так ни разу огольчик и не решился покинуть Васькину комнату – заперся здесь, аки в гробу дубовом, и о том, что он все еще жив, ему напоминала лишь то и дело вспыхивающая между приемами снадобий боль. Жар, благо, уже не мучил так, как первое время – и ежели верить словам Маремьянки, это добрая была примета, ибо значится, что внутри Микитки кровь больше не притекает, и жить он будет. К его глубокому сожалению. Он не представлял, как явится матери на глаза опосля того, что с ним приключилось – боялся, что не сумеет солгать и проговорится о своем позоре. Боялся, что ей может статься дурно – сердце у ней и без того слабое, что уж тут говорить – а толку от его откровения все равно никакого не будет. От барина ему спасу ждать не от кого, помощи тоже – Любавка ему разве что узелок снарядить для побегу могёт, ан далеко ль беглый крестьянин в одиночку да с хворотьбой удрать умудрится? Матинку он бы не стал никогда на такую затею подстрекать, да и с ней вместе они б поди еще быстрее попались – ан ежели б оголец один сбёг, к Любавке как раз бы в первую очередь пришли по его душу спрашивать, а он ей такой опальной судьбы не хочет. Бежать было напрасно. Васька ему советовал не думать о глупостях и обратиться к Господу – мол, так легче смирение принять со всем случившимся, вера силы дает, дарит душевный покой. Вот только в Бога огольцу отчего-то больше не верилось. Не верилось, что он все видит и слышит, что он всегда рядом и готов помочь, стоит только обратиться с молитвой от чистого сердца в трудную минуту. Микита уже обращался. Там, у барина в кабинете, когда Павел Владимирович у него честь силой отнимал – но Господь не стал ему помогать, так и оставив отчаянные мольбы без ответа. Даже тогда, когда все уже было позади, и Микита просил лишь о том, чтоб Отче подарил ему в милость быструю смерть - небеса не проявили к нему милость. Теперь уж, ежели даже и впрямь, аки молвит Василь, в каждом человеке на земле Господь Бог в сердце украдкой ютится, Микита твердо знал – в его поруганном, порченом теле Бога теперь уж точно нет. Да и сердца, впрочем, тоже. Внутри него остались только грязь и боль, возможно чуточку горести, но, увы, больше ничего - прекрасный принц из красивой сказки отобрал у невольного мальчика даже то малое, что у него было, прежде чем обратиться ужасным чудовищем. Когда к нему заглянул камердинер, оголец уже не спал – Васька застал его на ногах, у окна, закутанного в одеяло несмотря на полуденную жару. Микитка стоял неподвижно, однако явно с трудом, одной рукой опираясь о чугунную рейку у изголовья постели, а его задумчивый взгляд в это время был прикован к налитым июльским солнцем розам во дворе - алым, словно свежая кровь - и к теплым лучам, что волоклись вдоль тропки между поместьем и амбаром. Солнце падало откуда-то позади поместья, будто с крыши – на запад, куда выходило окно – но лучи не добирались до комнаты. Из приоткрытых створок пробирался приятный ветерок, не давая запреть воздуху в тесной лакейской, и полы пододеяльника, в который кутался Микитка, то и дело трепались от сквозняка. То, что он может стоять на своих двоих, невольно радовало – это уже хорошо. В целом, мальчик шел на поправку, и то, что сегодня он уже встал с постели, увещало вздохнуть спокойно. Однако радоваться этому в полной мере не получалось, ибо даже невзирая на некоторые улучшения, Микитка еще явно был далеко не в добром здравии для того, чтобы браться за новую работу. И стоя сейчас у дверей в свою комнату и наблюдая за остекленевшим, пустым мальчишеским взглядом куда-то сквозь окно и амбар, и примечая нетронутый хлеб и кувшин молока, что был оставлен, дабы Микита позавтракал, Василий не знал, как ему сейчас собирать огольца для выхода в чайную. - Снова ничего не тронул… - промолвил юноша, кивнув в сторону прикроватной тумбы, на которой Васька с утра оставил еду. – Ну, что ж ты, как маленький, ей-Богу – не силой же мне тебя есть заставлять? И вчера тоже ни крошки в рот… Микитка лишь без особого интереса повернул голову в сторону тумбочки, на миг переместив безжизненный взгляд с окна на кувшин с молоком, однако ответа не последовало. То, что оголец вот уже который раз нарочно отказывается есть, Васька, конечно, давно заметил. Час от часу не легче – в конце концов, в няньки к Микитке он уж никак не нанимался, и кормить его с ложечки впридачу к и без того навалившимся повседневным заботам, у Васьки попросту ужо не было ни сил, ни времени. Ему, безусловно, было глубоко жаль мальчика, и он считал своим христианским долгом помочь Миките в столь трудную для него минуту, ибо сейчас окромя Васьки никто б ему и не смог толком никак подсобить, однако ж бороться за жизнь мальчика супротив ему же самому... такое себе удовольствие. Тут уж у любого начнут опускаться руки. Огреть бы огольца за такую бесчувственность к самому себе, к людям, что о нем заботятся – вот, ей-богу, аккурат ремня здесь не хватает, ан жалко пострадальца лупить! Васька, конечно, понимал его, насколько мог, и сопереживал всей душой, пускай и разделить с ним ту боль, что Микита испытывал, юноше было не по силам – благо, от таких испытаний Господь его в жизни сберег, и что такое оказаться в барской постели поневоле он, конечно, не знал. Человек, который когда-то лишил его самого чести, был совсем другим и обращался с Васькой совершенно иначе, нежели Павел Владимирович обращался с Микиткой – юноше повезло согрешить по любви и по ласке. Но, так или иначе, конец у его истории тоже печальный – пущай без насилия и физической боли, но все же с погубленной душой – и у Васьки тоже некогда были все основания, чтоб желать себе смерти. Однако ж, опосля того, как прежний он, в котором не было Бога, едва не погиб на дне глубокого омута от разбитого сердца, все лукавые мысли о смерти тотчас покинули Ваську и больше не смели возвращаться к нему – ибо благодаря Владимиру Карловичу, который настоял на крещении, он наконец обрел веру, которой прежде в нем, воспитанном в язычестве, не было. И потому сейчас Васька никак не мог понять Микиту, такого же божьего раба, как он сам – как можно желать себе смерти, даже несмотря на самые страшные невзгоды, когда душу греет мысль о Господе, а сердце – православный крест. Поняв, что на разговоры мальчик явно не настроен, Василий вздохнул и направился к комоду за подходящей ливреей – по росту они с Микиткой не особливо отличались, разве что на полголовы, да и по телосложению в целом тоже, и потому прежний костюм, что Васька носил пару-тройку лет назад, на первое время должен был как раз подойти. - Держи вот, - вытащив нужную одежду, Василий положил ливрею на постель. - Как оденешься – ступай вниз, поможешь девкам на стол накрыть. Я тебе там помогу, чем смогу, чтоб шибко не гоняли тебя – там есть балкон, попробую вынести пару стульев, чтоб ты хоть свежим воздухом подышал. А опосля… барина за трапезой обслужишь. От последнего Васька и сам был не рад . Ей-богу, уж едва живого мальчика отправлять крутиться аккурат перед своим же насильником – явно затея измывательская, Куравлев делает это нарочно. Микитка ожидаемо ожил, услышав об этом – тотчас вскинул похолодевший взгляд на Ваську, и на его доселе будто неживом лице вспыхнул явственный испуг от этой неприятной новости. - Нi... прошу тебя, я не сможу!.. – дрожащим голосом воскликнул оголец так жалобно, что у Васьки аж кровь в жилах встала. - Мене від думки однієї знову з ним побачитися трясе всього… Я і так на ногах ледве стою, а якщо його побачу... - Сможешь. Все ты сможешь, Никита, не выдумывай – брось уж ныть понапрасну, рано или поздно все равно придется тебе с барином свидеться! Выбора у нас нет, подневольные мы люди – наши желания и страхи ничего тут не решают, понимаешь? – не выдержал камердинер, перебив огольца на полуслове. Сердце пополам рвалось – Васька и рад был бы помочь, да только ж разве тут выручишь хоть чем? Окромя совета юноше нечего было сейчас ему дать, супротив барского веления Васька был бессилен. – Значит так, слушай и запоминай. Веди себя тихо, барину и другу евоному старайся глаза лишний раз не мозолить – не крутись там шибко вокруг них, стой позади князя, пока не подзовут. Коли Дмитрич дозволит, я с тобой прислуживать останусь, но ежели чего – там еще кто-то из девок наверняка будет, одного тебя с ними не оставят, не бойся. Я постараюсь сговориться, чтоб тебя побольше подменяли, когда господа к себе подзывать будут. Не вздумай только ничего ляпнуть без надобности – не куксись, не вороти нос и не пытайся, Бога ради, что-то предъявить князю по поводу случившегося – молчи, пока тебя не спросят, но коли спросят, то отвечай незамедлительно. Все, что прикажут, выполняй быстро и беспрекословно. Тут уж ничего не поделаешь, барское слово – закон, однако ж, даст Бог, ежели ты шибко князю докучать не станешь, то, глядишь, и обойдется все. - А якщо він знову це зробить?.. Я ж не вынесу, Васька... Вже краще відразу убиться, ніж заново це пережить... - Да что ж ты заладил про «убиться», будто бес в тебя вселился!.. – вспылил Васька, не сдержавшись ужо. Да как же раб божий жизнь свою – благо Господне, что Бог ему милостиво спас в ту страшную ночь – может так истово не ценить?.. Василий этого однозначно не понимал. – Брось шутить со смертью! Да уж лучше к барину супротив воли в постель лечь, чем сатане душу по доброй воле отдать – что ж ты думаешь, убьешься и страдания мигом кончатся? Терпи. Терпи, Никитка, что бы на долю твою не выпало - Господь терпел и нам велел. - Так не всі ль одно, я ж і так грішний теперь? Сам мені говорив, що гріх молодцу з іншим чоловіком лягти, так і яка тоді різниця! Все одно мені в пекло дорога, так пошто ж далі терпіти!.. - Да с чего ж ты взял, глупый? Против воли оно ж не грех! Это княжнин крест теперича, не твой – ему перед Господом ответ и держать. Твое дело молиться теперь, чтоб ангелы тебя отныне берегли и муки твои облегчили – Бог все видит и слышит, рано или поздно смилостивится над тобой горемычным. Ежели ты его гневить, конечно, перестанешь ужо наконец своими страстями про самоубиенство! Только в этот момент Васька вдруг понял, что ужо едва ль не кричит на огольца - до того Микитка его возмутил своими безбожными речами про смерть. Вот ведь глупый межеумок - да что ж он, вообще что ли библию отродясь не открывал? Совсем страх потерял перед Господом, ежели считает, что быть барином огуленным супротив воли хуже, чем к сатане в ад спуститься! Нет, так тоже нельзя... Микитка ж не виноват ни в чем, это горечь в нем молвит, отчаяние. Васька тотчас себя осадил, дабы сильней не накрутиться - его вопли, ажно пускай и верные, сейчас на пользу Микитке точно не пойдут. - Извини, - тихо попросил Васька, прикрыв усталые глаза. – Я просто давно не был в церкви, оттого и вспыльчивый такой – никак лукавый нервы треплет. Надобно и тебя в приход сводить – вот увидишь, мигом полегчает, и жить одразу захочется... На днях сговорюсь с Алешкой, чтоб к отцу Федотию на заутреню отвез, заодно и тебя прихвачу. Помолишься, с батюшкой потолкуешь – и жизнь проще покажется. А пока давай без капризов – одевайся и ступай к чайной, что в восточном крыле. Я тебя там ждать буду. Только не опаздывай, иначе обоим влетит. С этими словами Васька поспешил покинуть свою комнату, воеже сызнова склоку не затеять – вот как есть, бес его попутал, не хотел он огольца отчитывать: не по своей же вине Микита жить теперича не желает. Коли сердце разбито, а душа поругана, непросто с жизнью управиться – но все же у Васьки не получалось не сердиться опосля стольких хлопот, чтоб выходить огольца. После того, как дверь закрылась, Микита, уставившись вслед за Васькой, остался один на один с терзающим, словно голодный стервятник, страхом перед предстоящей встречей с князем, и с приготовленной для него ливреей, скромно оставленной Васькой посередь разворошенной постели. - Це ти, Васька, глупый… - упавшим, печальным голосом промолвил мальчик вдогон чужим словам. – Є речі, які не вирішити вірою. Ось і моєму горю Господь совсем не помічник...