Миссис "Счастливого Рождества"

Мистер «Рождества» (бывший) поправляет свою шапку («Только страйки»), снова открывшую уши, и делает ещё один обжигающий глоток (Нозз-а-Луд, Нозз-а-Лад, Джон «Джейк» пьет шоколад) Горячего шоколада со взбитыми сливками и тертым мускатным орехом. Он не отрывает взгляда от хора Гарлемской школы, от Гарлемских (это огромное красное поле, кроваво-алое поле, увенчанное Темной Башней, слишком отчетливое и притягательное, чтобы Джейк мог закрыть на него глаза и снова повторить себе, что все в порядке, просто…) Роз, и их голоса — не хватает только одного голоса, низкого, тягучего и прокуренного голоса, Джейк не помнит, уже не помнит, кому он принадлежит — сливаются в прекрасную мелодию, как будто сами ангелы спустились с небес, чтобы осветить его путь — Путь Луча — своим пением. Мистеру «Рождества» хорошо и спокойно от этого пения, и сердце даже почти не щемит, почти не разрывает от слишком долгого (Дад-э-чиззэт, Дад-э-чеззэт, Сюзанна не успеет) Ожидания и этой странной скорби, будто он потерял кого-то очень близкого, кого-то родного и нужного, кого-то, кому он, Джейк, доверял. Кто доверял Джейку. («Ты теперь всегда будешь меня так называть?») Джейк как-то спрашивал Эдди, не чувствовал ли он тоже самое, не хотел ли закричать от этой скрежущей боли, от этой горечи, сковывающей любой смех (он прекрасно смеялся, его отец, редко, но прекрасно, и отчего-то Джейк уверен: если он спросит об этом Сюзанну, она расскажет, как он хохотал буквально до смерти, не переставая, и как ей было хорошо, как ей хотелось летать от этого его смеха) И остающейся корицей на нёбе. Эдди сказал, что чувствовал, но ему это все (бесконечное поле, залитое — Джейк в этом уверен, не знает, откуда эта уверенность, но он уверен — его кровью, его кровью и машинным, чтоб его, маслом) Больше напоминает неудачный фентезийный роман, где люди появляются из ниоткуда (тысяча открыты дверей, и он, еле удерживающий свой разум на крючке) И никогда не ходят справлять нужду. Джейк нервно кивнул тогда, хотя на кончике его языка вертелось куча вопросов, молча отошел, кусая губу и теребя край футболки «Я езжу на Такуро-Спирит». Джейк умеет молчать, когда надо, умеет говорить и чувствовать, вот он и промолчал, потому что был уверен, что со временем (Время — лицо на воде, ты все говоришь правильно, сэй) Ответы придут сами собой. Или же забудутся сами вопросы, но этого Джейку не суждено узнать, и мы говорим, спасибо тебе, потому что ему это и не Джейк не нужно. Джейк не знает откуда эта уверенность, откуда спокойствие, но готов поклясться, что пришли они со снами о прекрасной черной женщине с завораживающей улыбкой, скрадывающей (Сладенький) Ехидство. Женщину зовут Сюзанна, и во его — их — снах она всегда носит на груди подвеску — кольцо на замызганном шнурке -, и будут они прокляты, ведь и Джейк, и Эдди уверены, что вещица вырезана бывшим мистером «Счастливого». Женщину зовут Сюзанна (Дин из Нью-Йорка, ка-тет Девятнадцати, ага, сэй, все ты говоришь правильно) Ей около двадцати, и (О, Дискордия!) Она не успевает. Джейк нервно оглядывается, двигая головой почти в такт следующей песне в исполнении Гарлемских Роз, «Кто-то спас мою жизнь сегодня», и (Дад-э-тик, Дад-э-так, Торопись!) Его сердце отстукивает глухую молитву, которая больше похожа на слова из какого-то древнего ритуала, и Джейку тревожно, холодно и — он потом будет над этим чувством смеяться долгими зимними вечерами за чашечкой фирменного чая Холмсов, О, Дискордия, конечно же будет! — страшновато. Ему страшно, конечно, ему страшно, потому что он еще совсем мальчик, потому что во всех его воспоминаниях клубится страшная тьма, как будто все это — одна большая декорация, как будто он, Джон «Джейк» Торен не родился близ Бруклина, как будто все его воспоминания исправлены, и единственно истинное в своей жизни он не может вспомнить.!) Мягкие хлопья снежинок ложатся на его шапку, парочка даже забираются за воротник, и Джейк отчего-то смеется, легко и радостно (ему так хочется забыть, уимовэ, уимовэ, Джейку хочется забыть, и он одновременно страстно желает вечно хранить в нагрудном кармане эти горькие затертые фотографии их короткого вымученного счастья), И он смеется, несмотря на эту небольшую (вмятина на ребрах, кровоточит живот, теплая струйка стекает по ногам, теплый язык Чика обжигает щеку, Роланд, отец, папа, я умираю, и умру, если того хочет-ка, умру, только посмотри еще раз, скажи мне: «Я горжусь тобой, сын», и я скажу, спасибо тебе, я, может быть, останусь, я перейду дорогу этой противной-ка, не впервой, только посмотри на меня, пожалуйста, всего один раз) Трещину на фонаре его сердца, и, перехватив взгляд Эдди, бывшего мистера «Счастливого», который улыбается так же легко, Джейк (Эйк-Эйк!) начинает смеяться еще громче и радостней, потому что, видимо, Патрику (бесконечное алое поле) вполне хватает этих девятнадцати минут, потому что это так божественно, так хорошо и — он это чувствует — правильно, так нужно отрицать эту злосчастную Дискордию, так забавно жить, вырвавшись из-под крыла-ка, так здорово снова чувствовать самого себя и радоваться  несущественным мелочам. («Для меня не будет большей радости») Джейк смеется, потому что он отрицает Дискордию, потому что, хоть карты и тасуются, он умеет играть, потому что у-ка сегодня, видимо, хорошее настроение, потому что Гарлемские розы поют, потому что слышит звонкий голос Эдди, зовущий его, потому что мир едет обратно, и восток — это восток, а не юго-запад. Джейк продолжает смеяться и перехватив взгляд коричневых глаз Сюзанны из Срединного мира (будущей и бывшей миссис «Счастливого Рождества» Дин-Торен), потому что теперь их ка-тет снова вместе. Почти вместе, но это неважно. Но Джейк этого и не вспомнит. Не вспомнит он ни визга тормозов, ни холодной шершавости кости, ни отчаянной ненависти и смирения, терзавших его сердце, когда он снова и снова летел во тьме. Джейку кольнет где-то на уровне сердце при воспоминании о теплых сильных руках, но своей спине, о мягком сене и звонком смехе Бенни Слайтмана, о разрывающем ка-шуме, снова и снова терзающего его большое сердечко. У Джейка не защемит сердце от горчащего тепла, веющего от костра, вокруг которого они так часто сидели — все вместе. Джейк ничего этого не вспомнит, и мы говорим, аминь, потому что низкая правда иногда в сто крат хуже чарующей лжи. Только иногда, задыхаясь от странной тоски душной ночью, пульсирующей болью, Джейк снова и снова будет просыпаться от щемящего сердце взгляда бесконечно-синих глаз, глядящих на него с неподдельной нежностью, раскаянием и тихой просьбой. В такие ночи Джейка будет настигать ощущение, будто за дверью в его комнату стоит обладатель этих глаз — стоит и ждет его, ждет уже целую вечность, и Джейку стоит только повернуть ручку, и тогда… Мистер «Рождества» (Дод-э-чоч, Дод-э-чуч, Не волнуйся, у тебя есть ключ) Поправляет свою шапку и, сделав последний глоток мягкого Нью-Йорксокого шоколада и выбросив бумажный стаканчик в урну, направляется к своим вновь приобретенным сестре и брату. (Бама всегда хотел братика или сестренку) Джейк направляется к своей семье, к своему ка-тету, к одному из самых сильных единств из множества во всех мирах, и даже если он не совсем счастлив (Мой отец вернется за мной? Мой отец вернется? Он всегда возвращался), То — скажи один большой Аминь, тогда Бог-Бомба тебя обойдет — он хотя бы живет.