Fairytale gone bad

У Джессики, наверное, что-то с головой. Она умом тронулась, вот точно. И она не может остановиться. Ей снится один гребаный сон, сколько виски не пей, сколько на заливай горе. В этом сне она снова в том маленьком итальянском ресторанчике, выглядит обалденно, не самой собой, такой, какой он ее видел, хотел ее. Она улыбается только для него, не вымученно и не по указке. Просто улыбается, просто смотрит ему в глаза, просто наслаждается этим их садо-мазо. По-другому не назовешь эти недоотношения. Он мертв, она для него гроб готовила годами, пыталась его туда запихнуть. И вот, его сердце остановилось, искрошилось все, нет больше его. Но он все равно с ней, навсегда будет только с ней. Джессика ненавидит себя за эти сны. Раньше она боялась спать, потому что боялась его, боялась, что он снова придет за ней, заставит напялить шелковые одежды, завить волосы, накрасить губы, заставит ее стать кем-то другим. Но вот сейчас она лежит в надежных объятьях Люка и боится заснуть, потому что она так хочет снова увидеть его, так хочет надеть эти шелковые тряпки, побрякушки, вымазать красным губы. Хочет быть с ним, трепещет от предвкушения. Сон лучше, чем реальность. И от этого ей так страшно. Джессика Джонс плохо умеет врать, а себе и тем более. Верно, она сошла с ума, потеряла остатки разума, уже и не понимает, зачем ей жить? Что такого в этой жизни, что ей так нужно? Спокойствие? Размеренность? Белый штакетник, о котором никогда не мечтала? Ей очень страшно. Раньше он был всегда рядом с ней, извращенно, ненормально, но рядом. Раньше она никогда не была одинока, хотя и говорила обратное. Сейчас она совсем одна в окружении друзей, подруг, любимых. Она приспособилась, хотя характера не поменяла. Стала такой же, как все. Килгрейв выпотрошил мозги Джессике Джонс, так говорят, извращенно воспользовался ей, бросил умирать на обочине. Умер и сам, не пережив того, что она была ему ровней. Так. Так? Наверное. Джесика уже не знает. Не понимает, как понять. И только во сне она может хотя бы чуть-чуть, но побыть собой, честно признаться, что единственное стоящее, что с ней случалось в жизни — это Килгрейв. Вот так. Она ненавидела его, все верно. Но никто не любил ее так, как он. Его извращенная страсть, желание обладать ею, узнать этот маленький черные секретик — как же она смогла пойти против него — это все, что делало её особенной, не такой, как другие, а вовсе не супер-силы. Их противостояние не было нормальным, не было по книждному романтичным, ничего от любви настоящей в нем не было. И она все сделала правильно. За себя, за Триш, за всех людей, которых он изувечил. Но Джессике отчего-то все время больно. Она не хочет признаваться, даже Триш не скажет, тем более Люку, наверное, в душе ей иногда очень сильно хочется сделать то, что всегда предлагал Килгрейв. Хочется забить, пробухать остатки мозгов, хочется положить болт на справедливость, добро, помощь людям, хочется коротко и резко насладиться тем миром, в котором жил он. Поверить, что ей все это можно, потому что она лучше других, сильнее, круче. Потому что она гребаная супер-героиня, и люди ей не ровня. Джессике тошно от собственных мыслей, она их ненавидит, страшится, сворачивается в комок на груди у Люка, не плачет, дышит часто через рот. Это ведь всего-навсего посттравматический синдром. Как у человека, побывавшего на настоящей войне. Джессика засыпает. Ей снится открытая терраса их квартиры. Она стоит с бокалом вина, в лимонно-желтом платье, смотрит на город, наслаждается видом, ветер холодит ее обнаженные плечи. Он подходит сзади, подкрадывается, кладет руки ей на плечи. В груди у Джессики что-то замирает и обрывается. Ей никогда-никогда не снится терраса, всегда только итальянский ресторанчик. Но этот сон совсем другой. Его тонкие длинные пальцы скользят по предплечьям, заползают на талию, останавливаются на бедрах. - Дорогая, - голос у него обычный, не бархатистый и не завораживающий. Джессика никогда не считала, что в его тембре есть некое очарование или магнетизм. У него совершенно обычный голос. Но его это «дорогая» звучит словно выстрел в мертвой тишине, разрывает её, потрошит остатки самообладания Джессики. Она не может больше выносить его ровное дыхание на своей шее, его крепкие стальные пальцы на своих бедрах. Она разворачивается в объятьях и смотрит ему в глаза. Карие. Нормальные. Обычные мужские глаза. Он улыбается. От этого черты его лица становятся еще более острыми, птичьими. Джессике никогда не нравился такой типаж внешности, Люк тому подтверждение. Но Килгрейв вызывает в ней некую незаглушаемую, режущую эмоцию. Сердце болит, бьется в гробу грудной клетки. - Почему бы тебе, нахрен, не оставить меня в покое? - огрызается она резко и совершенно неэлегантно. Не подходит к ее платью, бокалу бордо в руках, не подходит к этому солнечному дню, к этой террасе, к этому мужчине и моменту времени. Она не подходит ему, а он — ей. Но эти два одиночества встретились. Он поломал ее, поранил. А она ответила — разломала его целиком, свернула шею. К этому вели их непростые отношения? Столько шансов было, столько возможностей. Джессика все тянула и тянула, но, наконец, здравый смысл победил. Килгрейв обнимает Джесс за плечи, прижимает к себе. В реальности она не отвечала, но во сне кладет руки ему на пояс, смыкает в замок, позволяет себе ответить невербально. - Скажи, что любишь меня, - просит он. Джессика молчит. Он требовал, заклинал, умолял лишь об этом. Если бы он не был агрессивным мудаком, просто попросил, возможно, она бы и согласилась. Стоя под солнечными лучами так высоко в небе, в объятьях самого ненавистного человека на всем белом свете, Джессика внезапно понимает, что все могло бы быть по-другому, если бы он захотел. Но Килгрейв не умел просить, он только брал то, что ему хотелось. Для него любовь всегда была милостью с его стороны, неким даром, который она должна была, обязана была принять. А если не хотела, он бы заставил. Ему размолотили мозги в кровавую кашу, вывернули наизнанку, забили до смерти, замучили, истязали, и в ответ он научился только этому. Сошел с ума, растерял все сердце, без него ведь по-настоящему не полюбишь. - Я люблю тебя, - произносит Джессика, и это очень легко. На этой самой крыше он не управлял ей восемнадцать секунд, все правда. И те мгновения Джессика действительно думала, а не пошло бы оно все? А не остаться ли ей с ним? На короткий миг без его вмешательства в ее разум она была почти счастлива. И сейчас в этом странном сне Джессика не врет, говорит со всем сердцем и всей уверенностью, что любит его. Ненавидит его, потому что он самое израненное и самое чудовищное из всех чудовищ, живших на белом свете. Любит его за то, что он показал ей, какой она действительно может быть, что, возможно, в душе она все-таки и супер-героиня, раз смогла отказаться от его даров. Может быть, чтобы стать кем-то стоящим, ей нужно было найти своего Килгрейва. И еще, конечно же, очень просто сказать «люблю» тому, кто любит тебя. Он не отвечает. Молчит долго. А она смотрит в его карие глаза, запоминает, наслаждается этим острым, слезливым чувством. Он как наркотик для нее, а бывших наркоманов ведь не бывает. Неужели все это время он не мог догадаться? Неужели нужно было доводить до черты, до самого края? Килгрейв улыбается тонкими губами, гладит Джессику по щеке тонкими пальцами. - Улыбнись, - говорит он. И она улыбается, потому что это не по принуждению. Здесь и сейчас все по-настоящему. И от этого живот внезапно скручивает узлами, становится очень страшно. Джессика понимает, что он ее не контролирует, что не лезет в голову, не пытается дергать за ниточки, что это «я люблю тебя» ее собственное, настоящее. Джессика сошла с ума, нахрен, и не осталось, нахрен, совсем времени. Ей нельзя здесь оставаться. Иначе она расплачется и во сне и наяву, иначе она просто закричит и не сможет уже остановиться. Неужели он не видит этого? Ну, неужели же? - Люблю тебя, гребаный мудак, - произносит она, но уже в пустоту. Джессика лежит в постели, прижавшись грудью к горячей надежной спине Люка и улыбается. Ей нельзя плакать, он попросил.