Они хотели, чтобы у их ног покоилась россыпь звёзд, но лужа у дома была настолько грязной, что ярким мерцающим огням было мерзко в ней отражаться.
Всё дело в толстовке. В одной безразмерной толстовке, которая вроде бы должна быть яркого синего цвета, оттенять его льдистые голубые глаза, но она грязно-сизая, а глаза парня по цвету больше смахивают на пыльные голубые занавески забегаловки неподалёку, чем на льдины у прибрежья. В глазах Луи нет даже того нездорового блеска, который выдал бы всю горечь ситуации. Он не в ярости пинает камешки на мокром асфальте, не кричит в завесу шипящего ливня, не шмыгает носом в попытке остановить катящиеся по скулам слёзы, потому что на это всё нет сил. Если бы не эта толстовка, если бы он схватил куртку, вместо этой ебаной толстовки, то ногти, впивающиеся в ладони, и отяжелевший на целую тонну капюшон не были бы единственными вещами, которые в состоянии испытывать Луи, и у него точно было бы больше мыслей в голове, когда к тротуару подъехала машина. Луи не замечает или просто не хочет замечать чёрный Форд девяносто шестого года, совсем неслышно из-за рассекающих воздух капель дождя катящийся за ним уже с минуту или две. У него нет ни сил, ни желания с кем-то говорить, и, когда Томлинсон слышит звук открывающегося окна машины, он прикрывает глаза, вздыхает и только после нескольких прокрученных сценариев вежливого «Отъебись» поворачивается к пожилой женщине с морщинками у уголков глаз и ниточками седых волос в укладке, или к щуплому тридцатилетнему клерку с преждевременной лысиной и бежевым пальто, или к двум симпатичным студенткам, которым было бы стрёмно остановиться поодиночке, но не вдвоём; или, в конце концов, к мясистому старику, который не покупает подросткам сигареты в Теско, когда его просят, чтобы «сохранить моральный рост населения». К кому угодно. Но вряд ли его «кого угодно» подразумевает максимум двадцатидвухлетнего парня, внешность которого является одной из тех исключительных видов красоты, когда не хочется бросаться взглядом во что-то одно: пухлые розовые губы, высеченные скулы, обтянутые кожей карамельного оттенка; глаза, оттенённые слишком длинными и слишком густыми ресницами; спадающие парой прядей на глаза волосы чисто агатового цвета. То ли дело в покарябанной пелене дождя, то ли подступающей лихорадке, то ли просто в какой-то божьей ошибке, но человек в машине действительно… не «кто угодно», кого ожидал увидеть Томлинсон. — Тебя куда-нибудь подвезти? — парень кричит, чтобы заглушить рёв ливня, и Луи едва ли не расплывается в сардонической улыбке от всего клише, в которое он внезапно угодил. Томлинсон мотает головой и опускает взгляд, уже разворачиваясь, но задними мыслями всё равно понимая, что до него доебутся. — У меня есть конфеты, — Луи сначала думает, что ослышался, и поворачивает голову быстрее, чем следовало бы. Он не ослышался. За лежащей на рычаге татуированной рукою парня открытая пачка зелёных скиттлз. Черноволосый закатывает глаза на тупой затянувшийся взгляд Луи и сморит куда-то назад через плечо, секунду спустя снова встречаясь взглядом с Томлинсоном. — И водка. Луи думает — ему нечего терять. Обычная мысль обычного шестнадцатилетнего парня с обычными проблемами вроде потрошащих друг друга родителей, которым впору было бы блистать на Бродвее с дешёвыми вскриками матери о растущих дочерях и едва ли не лае отца о бесполезном сыне. Эпиграфом послужило бы «И это всё твоё влияние, полюбуйся». Именно поэтому, пару раз сказав парню в машине о том, что ему правда, правда некуда ехать и беспомощно усмехнувшись на почему-то не кажущееся настырным «Мы что-нибудь придумаем», Луи садится в машину, запивает скиттлз водкой, как советует парень за рулём, и знакомится с сомнительного характера личностью по имени Зейн Малик.***
За год мало что изменилось. Не изменились крики в двухэтажном старом доме, из которого Луи по-прежнему вылетает со спёртым дыханием и звенящими в голове мало изменившимися фразами, которые он так и ни разу не прокричал, потому что криков и так предостаточно. Не изменились занавески в закусочной, где Луи покупает водку, потому что ему ещё месяц ждать до совершеннолетия, и похуй всем только там. Не изменилась подъездная дорожка дома Зейна, куда Луи приходит с не изменившейся дымкой в глазах и полуживой надеждой напиться к чёрту. Не изменился и Зейн, заедающий сигаретный дым кислыми скиттлз в полутёмной гостиной. Те же татуировки на руках, тот же отрешённый профиль. И невесть откуда взявшаяся кровь на смуглых руках. Тонкое стекло дрожит в израненных пальцах, а на сернисто-белый ковёр падают густые капли крови, напоминающие акрил, смешанный с водой. Зейн не изменился, но Луи, очевидно, понимает, что что-то, блять, не так. Понимает по пустому чемодану, по валяющемуся постельному белью на полу, по, в конце-то концов, луже крови, впитавшейся в грязный ворс. Он не задаёт лишних вопросов, просто уже зная, что Зейн в полном дерьме. Он даже не думает о себе, когда начинает собирать его вещи. Зейн смотрит на него с вымученной благодарностью, но все ещё не произносит ни слова, пальцами оттягивая волосы, оставляя на выбритых висках мазки крови. Малик чувствует себя гребанным эгоистом, ловя себя на мысли, что рад Луи как никогда раньше. Мальчишка возится с его вещами, сидя на коленях перед диваном и тщательно укладывая нижнее белье, которое он уже знает наизусть (он не трахался с Зейном, но так часто ночевал у него, что действительно запомнил), бесчисленные футболки и рубашки, когда в поднадоевшей тишине зависает нелепая реплика. — Я буду скучать. Луи передергивает. Он поворачивается к Зейну, смотря на него, словно выброшенный на помойку щенок: такой же растерянный и забытый. — Я думал, я еду с тобой. Зейн не допускает даже мысли об этом. Он иступлено смеётся и щурится. — Я даже не знаю, куда я еду. Ты достоин лучшего. — Мы оба знаем, что нет, — резко прерывает его Луи, вставая с пола и поджимая губы. Ему хочется распсиховаться и обидеться прямо здесь, но он не хочет быть проблемой для Зейна, он хочет быть решением. Таким же, каким когда-то стал для него Малик. И это именно то, что он чуть ли не вопит в лицо брюнету, пока тот поглядывает на свой чемодан в полной нерешительности. Зейн не собирается спорить с ним — это не его жизнь. Вместе так вместе. Луи довольный, но немного разбитый, потому что дома остаётся Лотти, и, наверное, когда-нибудь, он обязательно отправит ей письмо, а она обязательно поймёт его. Ну, когда-нибудь. Зейн просит его не переживать о вещах, потому что у него достаточно шмоток для них двоих, и Луи не переживает, потому что он любит выполнять просьбы Зейна, какими бы дурацкими они ни были. Он помогает оттереть кровь и избавиться от осколков в пальцах, перебинтовывая руки и все ещё не задавая лишних вопросов. Шатен знает, что Зейн и сам все расскажет, когда наступит время. Ему кажется, что он вообще знает о Зейне все, и это вовсе не влюблённость, а лёгкое помешательство на том, кто даже спустя год остаётся для Томлинсона ебучей загадкой. Ночь в Чикаго не похожа на остальные, возможно, из-за слишком высокого уровня саус-сайдской преступности. Луи думает, что Зейн, со своими коричными омутами, в которых может уместиться любое созвездие, если бы не сизые тучи на тяжелом небосводе и не выхлопы, пеленой расстилающиеся над горизонтом, — основная составляющая его ночей. Зейн думает, что неплохо заехать в забегаловку на окраине, где их никто не узнает и где всем на них будет глубоко похуй. Это все, чего ему хочется сейчас, помимо звонкого (иногда чересчур) Луи на соседнем сидении. Он много пиздит о местах, куда они могут рвануть, и почему-то с тоской упоминает о минутном желании оказаться на море. Ни у кого не остаётся сомнений о месте назначения. Они ужинают дешёвыми сосисками с горчицей. На выезде из города Луи пялится на сосредоточенного на дороге Зейна и нихера не сожалеет о том, что доверился тому год назад. Их сопровождает молчание и The doors, тихо напевающие в душном салоне форда. У них нет цели доехать до Сан-Диего к какому-то определённому времени, так что это не долгая утомительная серая с трещинами дорога, сон по очереди, дни, конкурирующие по длине только с зевками в кулак; не синяки на бёдрах и плечах от жёстких сидений. Их поездка оказалась, скорее, скитанием по барам, мотелям, клубам с открытыми представлениями местных хиппи-инди-арт-соул групп, забегаловок разной степени гнилости. К концу первой недели Луи даже вытащил один из дюжины полузаполненных альбомов Зейна и своим мелким скачущим почерком начал составлять отзыв на Beer 'n' Soda, где они пару минут назад едва ли не сдохли от горохового супа. На следующий день Зейн взял альбом и даже позволил Луи вести; сам же взялся зарисовывать Grizzly Hair с их тусклой, но очаровательной вывеской, в котором они завтракали клюквенными блинчиками, оставив место для отзыва голубоглазого. За отели, в которых они останавливались, всегда платил Зейн, закатывая глаза и снова и снова повторяя «у нас общий бюджет» и «это вообще я виноват, ты ни при чём», что Томлинсон блестяще передразнивал. В конце концов, Луи закатил истерику и ушёл вечером «бухать», согласно его рыку, а вернулся с семью сотнями, выигранными в дурака у пропахшего луковым супом владельца обувного магазина через дорогу. Парень весь остаток дня ходил, как надутый павлин, после того, как Зейн пробурчал, что у него никогда не получалось играть в дурака. С тех пор после каждого выигрыша в записной книге с отзывами появляется полароид с Луи и его (их) выигранными деньгами: на капоте машины, в туалете, на спящем проигравшем лысом чёрном продавце шмали, который был больше Томлинсона в четыре раза, ей-богу; без штанов на кровати с сучьим лицом, даже в огромном бетонном пончиком на вывеске-клише паба, куда они приехали только потому, что «в одном из комиксов про Аквамэна был момент, когда и бла-бла-бла», хоть и Луи многозначительно назвал Малика задротом. Они проезжали сумеречные долины и ржавые мосты. Леса с рваными контурами проносились за усеянными каплями дождя стеклом. Небольшие городишки с обшарпанными домиками, города средней численности, где улицы все в лавках старьёвщиков и безвкусных вывесках секс-шопов минувшего столетия. Иногда, когда не было чувства всепоглощающей тоски по сёстрам, Луи рассказывал Зейну истории. Малик слушал внимательно. И про бассейн с каменными лягушками, и про высвобожденного из мини-зоопарка бойскаутов лебедя, и фильмы Эштона Катчера с Лотти в субботу вечером. Он иногда тихо задавал вопросы, которые никогда не перетекали в его истории. Хотя, в конце концов Малик всё же рассказал про то, как в пятом классе он отбил подружку друга, а через четыре года тот друг разбил ему сердце в отместку. «Ну, как сказать сердце, — усмехнулся Зейн. — Жалкий сгусток подростковых нервов». Луи не хочется думать про то, что он думает о Зейне, о том, как его взгляд застревает на складочках носа, когда тот улыбается; о его татуированных ключицах, виднеющихся из-под свободных футболок; о том, как разрывается что-то под рёбрами, когда Малик едва слышно выдыхает во сне, привалившись виском к окну после одной из ночей, в которые Луи видит полупрозрачный силуэт в другой части комнаты и маленький оранжевый огонёк, вокруг которого вьётся дымка. Он правда не хочет об этом думать, он не из тех, кто будет накручивать себя день и ночь. Может, только ночь, когда тёплое тело медленно вздымается на соседней кровати или даже на простынях — иногда номера с двумя кроватями отсутствуют.***
Они где-то между Айовой и Небраской, когда Луи полупищит о том, что ему не нравятся Дрэйк и The Weeknd и что он хочет слушать Грин Дэй. Зейн терпеливо объясняет ему, что это его машина и что он может выметаться, когда захочет, и это бы разбило сердце Томлинсону, если бы не мягкая, слегка озорная улыбка на губах Малика и слетающие с них короткие смешки. Если бы не эта улыбка, Луи бы вряд ли говорил про Грин Дэй. Он сам почти расплывается в тающей улыбке, но внезапно слышится выстрел. Потом второй, и, когда желудки обоих вытягиваются в струны, в голове становится шумно, словно отрезали кабель с мыслями, а под рёбрами всё сворачивается в один большой блядский ком, машина останавливается. Через одну десятую секунды в голове Луи всё переворачивается, каждая мысль оставляет за собою отголоски двух выстрелов. До нелепости запутанная лестница событий, у которой разветвлений больше, чем одинаковых домов в Чикаго, которая объясняет, почему Зейну пришлось валить из города, дрожит и проводит парня по своим ступенькам с чудовищой скоростью. Луи только вжимается в сидение и сидит, замерев, распахнув широко-широко яркие голубые глаза и не видя ни тусклых огней городка, ни теней холмов, ни торчащих обкусанной лентою деревьев. — Луи. Голос Зейна мягкий. Он прорезает тишину, не разбавленную даже звуками вдохов и выдохов, словно лезвие прорезает атлас, и Томлинсон только через пару отчаянно долгих секунд понимает, что изо всех сил сжимает руку Зейна в своей. Он хорошо приучен к нелепым моментам, так что не разжимает ладонь, а сжимает её сильнее и медленно поворачивает голову к Малику на манер детей из фильмов двухтысячных. — Это двигатель заглох, — черноволосый улыбается в сумерках, мягким лиловатым отражающихся на его скулах, подбородке и лбу. — Двигатель? — хриплым от испуга и долгого молчания, высоким голосом переспрашивает Томлинсон. — А. Да, — он выпускает вспотевшую руку из пальцев и вскидывает нос, прокашливаясь и делая вид, что делает вид гордого и уязвлённого, чтобы спрятать прилично так влюблённого, который не отдавал себе отчёт в действиях. — Я так и подумал. Тебя проверял. Зейн качает головой и распахивает дверь, впуская в машину поток прохладного вечернего воздуха.***
Машина сдохла. Они сидят в полуночном кафе, ковыряясь в черничных чизкейках, и вовсе не потому, что они отдают прокисшим молоком, а потому, что машина сдохла и делать тут особо нечего. Луи по-прежнему не знает, от чего бежит Зейн, Зейн по-прежнему не знает, почему события пролетают так быстро; и делать действительно нечего. Они молча платят за едва ли тронутые чизкейки и выходят на улицу, подставляя затёкшие шеи пахнущему маслом и перегаром воздуху. Машина в километре от села в грёбаной Небраске, и идти лень, так лень, ноги от выкуренных сигарет резиновые, а ближайший отель в двух часах ходьбы. Дерьмо. — Стой тут, — Зейн кидает окурок на асфальт и шмыгает носом, направляясь куда-то на полупустую парковку. Луи поджимает губы и скрещивает руки на груди, скептическим взглядом провожая удаляющуюся фигуру. Он переводит глаза на едва передвигающую ноги официантку за засаленными стёклами забегаловки, на листающего что-то в телефоне невесть откуда взявшегося тут туриста-азиата, который спросил у них, далеко ли ему до Миссури, и только потом обратно на Зейна, который… который возится с чем-то у старого джипа на краю парковки. Выпрямившись и едва ли веря своим глазам, Томлинсон смотрит, как открывается дверь машины, как через минуту в салоне загорается и быстро тухнет слабый свет. Машина заводится с тихим скрежетом, и Луи быстро смотрит по сторонам, сердце бьётся с дикой скоростью. — Блять, — тихо раздаётся в воздухе, когда джип выкатывается на шоссе и останавливается.***
В машине пахнет дезодорантом и малиновым ароматизатором. Её салон намного больше, чем в форде Зейна, который спокойно стоит на обочине в паре десятков километрах от них, бесшумно катящихся по тёмной дороге, по указателям, ведущей в Южную Дакоту. Номер машины оповещал о принадлежности к Огайо, и, возможно, эти двое сломали жизнь тому смотревшему бейсбол сукиному сыну, который, грязно улыбаясь, с сильным южным акцентом кричал на всё помещение о том, что Чикаго Буллз сосут, но это уже не их проблемы. Номера в канаве, вернее, в поле, а они — два спешащих на игру в Исабел студента из Чикаго, которые уже жалеют о том, что не захватили с собою тот чизкейк, ибо от купленного Томлинсоном вороха батончиков, шоколадных чипсов и пива не осталось ничего. Они действительно поехали в Истабел на игру, проторчав на переполненном стадионе четыре часа в компании орущих и визжащих людей. У Луи дико раскалывается голова, и он потерял счёт выпитым пинтам пива, но в его желудке что-то стремительно теплеет, когда Зейн спрашивает, всё ли с ним в порядке, а потом аккуратно подхватывает под руку и выводит из душного пространства в свежий прохладный воздух. Оба хотят есть, так что они заходят в какой-то ресторанчик, где уже собираются люди с игры. Луи запивает две таблетки обезболивающего холодной водой, через десять минут ему становится значительно лучше, и картошка с куриными крыльями не кажется подгнившим пластиком. Зейн рассказывает про матч в Коламбусе, на который он сбежал в десятом классе не потому, что он фанат рэгби, а потому, что ему не хотелось самому идти домой после одной вписки, подвезти его было некому — все уезжали на игру. С каждой историей, совершенно внезапно вылетающей изо рта Малика, Луи понимает, что человек перед ним — одно из самых необъяснимых существ на всей планете, и это нравится ему. Он бы ни за что не оглянулся назад, в тот день, когда год назад Зейн предложил подвезти его, в тот день, когда он нашёл Малика в гостиной, потому что оглядываться, думать об этом — значит желать хоть как-то изменить. А этого Луи не хочет под страхом смерти. В помещение заходят девочки, похожие на группиз из девяностых, они в сопровождении невменяемых мужиков, от которых пространство сразу заполняется омерзительным запахом пива и пота. Зейн оборачивается на гвалт и закатывает глаза. — Ты доел? — он спрашивает Луи, и тот кивает, после чего Малик встаёт и идёт к стойке, чтобы заплатить. Томлинсон обводит взглядом усаживающуюся за большой стол в центре компанию, одни и те же мразотные лица, которые к концу вечера окажутся либо в обезьяннике из-за драки, либо в лужах собственной блевотины. Девочки из девяностых строют из себя глупеньких и милых, выглядя при этом по-блядски в их коротких приталенных шортах и полупрозрачных облитых пойлом майках, и Луи тошнит от этого зрелища. Он думает о том, что в их классе был один парень, Найл, он тоже был диким фанатом футбола и пива, и каждый раз после игры приходил в школу счастливый, говорил со всеми о победе и просто радовался, но не вёл себя как последний гондон, но мысли Томлинсона перебивает один из мужчин в компании. Он выглядит сосредоточенным и напряжённым, его взгляд направлен куда-то в угол, и, проследив его, Луи понимает, что он смотрит на Зейна. Прежде чем мужчина успевает отодвинуться от стола и встать, голубоглазый вскакивает с места и пулей бежит к Зейну, берущему сдачу и желающему удачи официантке. — Зейн, Зейн, там… — Луи начинает шептать на ухо Малику, когда тот разворачивается и упирается взглядом в стремительно направляющегося к ним амбала. — Блять, — он тихо выдыхает и хватает Томлинсона за руку, через мгновение они уже на улице, благо, дверь оказалась рядом. Через шум и ор фанатов на улице, слышится хриплый бас, который клянётся прикончить их на месте. Непонятно, кто тянет кого: Зейн Луи или Луи Зейна, но до машины они добегают в рекордное время. Луи быстро пристёгивается и тяжело дышит, пока Малик судорожно поворачивает ключ зажигания. — Зейн, блять, осторожно! Луи слишком поздно замечает впечатывающего свой кулак в окно машины годзиллу, но даже со всей его мощью он не справился со стеклом, на нём лишь появилась огромная трещина, которая не пережила бы второго удара. К счастью, машина заводится прежде, чем он бьёт второй раз, и Луи благодарит Господа за то, что путь не преграждают разрисованные красным и чёрным люди. Им с самой больной и смутной стороны везёт. — Какого хуя, сука?! — Луи дрожащими руками взъерошивает волосы и ёрзает на сидении, всё ещё не в состоянии перевести дыхание. Он смотрит на Малика, который со сжатыми губами ведёт машину по неровной ухабистой дороге, какие обычно бывают у стадионов. — Блять, этот гондон чуть не убил тебя, ты мог, сука, пострадать, не хочешь объяснить мне, откуда он вообще взялся?! — он говорит уже чуть спокойнее, подавляя желание кричать. Зейн поворачивает голову и смотрит прямо в глаза Луи, который понимает, что слишком многое сказал. — Ладно. Окей, понятно, не нужно ничего говорить, просто в следующий раз попытаюсь быстрее вывести тебя из помещения, — Томлинсон отворачивается и смотрит в освещаемую фарами дорогу, машину трясёт от камней и трещин на асфальте. Он типа вовсе не обижается, но, сука, на самом деле ему до саднящей боли в горле обидно, потому что это выходит за границы: какого хуя вообще, а? По планам Луи, Зейн уже сто раз должен был признаться ему в том, что случилось и почему они вообще убегают. Да, это Луи решил ехать с Зейном, это Луи решил ждать, пока Зейн сам ему всё расскажет, но… — В тот день, когда мы уехали, я случайно убил одного из «друзей» этого чувака. После слов Зейна такое чувство, что в салоне становится ещё тише, чем было прежде. Луи смотрит в переднее окно, не моргая и делая глубокие вдохи и выдохи, сердце колотится быстрее, чем после бега. — Я заправлял машину. Ко мне подошли пять парней, предложили купить крэк, я отказался. Они настаивали, но потом отвалили. Потом, в туалете, один из них сказал, что лучше бы я купил, и ударил, я толкнул его, он подскользнулся на кафеле и ёбнулся головой о раковину. Всё. Луи поворачивается и смотрит на Зейна, спокойно ведущего машину, его ресницы подрагивают в полутьме, грудь медленно вздымается. Он нервничает. — И теперь эта банда за тобой… — Я не знаю. Наверное. Я убил одного из важных чуваков, одного из вершин, мне рассказал Дэнни. У него не всё в порядке с головой было, проблемы с агрессией или вроде того, — Малик пожимает плечами, — но дела он вёл хорошо. Луи молчит. Зейн оправдывает его ожидания убийства и каких-то внеебических проблем, так что ничего не меняется. Правда, теперь он будет пялиться на каждого встречного, провожая их взгляды, чтобы убедиться, что они не направлены на черноволосого, но это не главное. — Я понятия не имею, как один из них оказался тут. Я… — он опускает взгляд вниз, всего на секунду. — Прости, что не объяснил тебе раньше. Я не хотел, чтобы…короче, прости. — Сука, что «чтобы»? — это Томлиновский эквивалент «а, ясно, тогда похуй». Пакистанец улыбается против воли и качает головою, приоткрывая окно и укладывая в зубы сигарету. Луи закатывает глаза и берёт сигарету из предложенной пачки, подносит зажигалку сначала Зейну, потом себе. Вдоль едут машины с огромными плакатами и смеющимися людьми внутри, где-то вдалеке раздаются биты Снуп Дога. В небе сверкают жемчужины, потому что это далёкий-далёкий пригород, яркая, будто бы цинковая, луна отражается в боковом зеркале. Луи запускает пальцы в пачку со скиттлз и затягивается, думая о том, что нужно купить зажигалку на следующей заправке. Он чувствует себя намного лучше, и не совсем потому, что Зейн рассказал ему, что произошло.***
Луи впервые задумывается о доме ближе к декабрю. Он гадает, чем занимается сейчас Лотти, думает ли о нем, вспоминает ли? Он не уверен, что хочет этого, но ему было бы приятно, не стоит этого отрицать. Зейн стоит в очереди за хотдогами. Луи рассматривает его из окна той самой угнанной машины, отмечая, что брюнет просто пиздецки красив. На самом деле, он уже устал это отмечать. Но сейчас, когда Зейн стоит, облитый лучами солнца, блики путаются в его непослушной челке. Он смешно морщится, когда солнце светит ему прямо в глаза и надевает солнечные очки, откидывая челку назад, заставляя Луи ныть и поскорее закрыть окно. Машина покачивается, когда Зейн плюхается на сиденье и протягивает Луи коробку с его хотдогом. Солнце уходит за тучи, как будто обидевшись на Зейна за то, что он прячется за тонированными стеклами машины. Луи слышит воющий за окном ветер и медленно вздыхает. — Зейн… — М? — Брюнет смотрит на Луи, вскинув брови, на его верхней губе мазок кетчупа и горчицы. Томлинсон посмеивается и достаёт из бардачка салфетку, вытирая соус с губ Зейна, на что тот скашивает глаза, на минуту переставая жевать. — Ничего, — тихо говорит он, переводя взгляд в окно. Он впервые чувствует настоящую тревогу, будто что-то вот-вот случится, и это состояние передаётся Зейну. Он ничего не делает, лишь иногда жалеет, что позволил Луи ехать с ним, но ведь кто он такой, чтобы запрещать? Это. Не. Его. Жизнь. — Давай немного развлечемся? Зейн хмурится. Будь его воля, он бы давно заперся в номере отеля и больше не выходил бы оттуда, но Луи тянет его на концерт какой-то малоизвестной группы, которая «нет, ну посмотри, они в точности молодые Грин Дэй в молодости», вход на который стоит всего лишь бакс. Так что теперь они сидят в пропитом и прокуренном баре, подперев руками щеки. Пиво здесь, как и группа, просто мерзотное, и Зейн бурчит, что в следующий раз он выбирает развлечение. Этой ночью они спят в машине, потому что Зейн не ебет, где в этом городишке мотель. На самом деле спит только Луи — Малик же нервно постукивает по рулю, готовый в любой момент сорваться с места, сопровождаемый визгом херового мотора. Ему удается забыться сном ближе к рассвету, который алой краской разливается по зеркально-черному капоту их машины. Просыпаясь, Луи долго любуется на неспокойно спящего Зейна и нервно выдыхает. Он знает, что Малик не спит, когда они в машине. Ему кажется, что Малик похож на волка с его выточенным профилем и строгим характером, ему кажется, что Зейн в любой момент готов вгрызться в глотку кому бы то ни было за Луи, и это заставляет его щеки наливаться неестественным румянцем. Смысла отрицать нет — он до ахуения зависим от Малика и вороха его тараканов. Северная Дакота не нравится Луи. Она, мрачная и сырая, встречает их неприятной прохладой и задувающим за шиворот ветром. А ещё здесь небезопасно, и он понимает это, когда они вновь натыкаются на кучку людей, которая их узнает. В худшем из всех смыслов, которые можно представить. Когда их угнанную развалюху с оторванными номерами прошивает первая пуля, он понимает, что они нихуя не в безопасности. И сейчас он в полной мере осознаёт то, что Малика хотят /убить/. Он молит только об одном, чтобы если что — умер он. Меньше чем через неделю он звонит домой в страхе, что больше никогда не услышат Лотти. Трубку берет сестра, и он неуверенно дышит в трубку, кусая губы. Он хочет ответить на все сыплющиеся на него вопросы, хочет рассказать о побеге, потном громиле, о барах и мотелях, о северной Дакоте и о Зейне, о том, как в его очках отражается весь смысл жизни Томмо, но вместо этого он вешает трубку и идёт обратно к Зейну, облокотившемуся на дверь бордового старенького мустанга. Тоже угнанного. — Какое сегодня число? — 24? Зейна прошибает, и Луи тоже. Он пожимает плечами и садится в машину, упираясь взглядом куда-то вдаль. Его охватывает мерзкое чувство, наравне с тошнотой от сильного волнения, потому что он не любит свой день рождения. Сколько он себя помнит, все его «праздники» были провальными. Он вздрагивает, когда вспоминает прошлый день рождения. Снегопад засыпал все крыши домов Чикаго, а мерзкая слякоть под ногами заставила его вансы разойтись к черту по швам от количества грязи и воды. Зейн хотел сделать Луи подарок, но парень отвергал любые попытки, желая лишь нажраться, потому что, действительно, зачем еще нужен день рождения, если не для того, чтобы залить в глотку как можно больше водки? Зейн в тот день пытался высмотреть в глазах Луи хоть что-то счастливое, зацепиться хоть за какую-то искорку и выцепить из парня нечто доброе и не разрушающее, но нет. В Луи было и есть лишь желание забыться, напиться до беспамятства и хотя бы на несколько часов забыть о всем том дерьме, что происходило в его жизни. Зейну ничего не оставалось, кроме как поддержать его и выпить вместе. Сначала все было неплохо, они веселились, играли в приставку, пока алкоголь окончательно не ударил парню в голову и он не начал приставать к Зейну, мягко целуя того в шею и поглаживая рукой промежность, шепча брюнету на ухо неразборчивые из-за заплетающегося языка пошлости. Зейн еле оттащил его от себя, отвесив сильную пощечину и накричав на него. Зейн меньше всего хотел стать педофилом, трахающим пьяных детей. Последнее, что Луи помнил с того дня — это то, как крепкая рука держала его скомканные, залаченные волосы, пока он сам блевал в унитаз со слезами на блестящих, посоловевших глазах. Водка оказалась паленой. Когда он спал на кровати Малика, тот все еще размышлял над тем, зачем и от кого Луи прятался под литрами алкоголя. Тогда он еще многого не знал. Наутро Луи впервые увидел что-то такое в глазах Зейна, что-то, что напомнило ему неодобрение, ему показалось, что он мог различить даже осуждение в янтарных глазах, хоть это и не было правдой (Зейн никогда не осуждал Луи). А потом Луи побывал на дне рождении Зейна. Он пришёл к нему рано утром и не мог скрыть своего счастья от того, что Зейн пригласил его. Раскрасневшиеся щеки от мороза натянулись от слишком сильной улыбки, когда он назойливо звонил в дверь. Сонный Зейн открыл ему дверь, поправляя прическу и глупо улыбаясь. Он, конечно, не ожидал, что Томмо придёт так рано. Луи было так хорошо — смотреть на домашнего и ничем не обремененного Зейна, так что он с порога обнял его так крепко, как только мог. На этой ноте радостные моменты закончились, потому что Луи не думал, что в доме, помимо него, есть кто-то ещё. Конечно, он не имел ничего против сестер Зейна, которые развесили праздничную гирлянду и теперь готовили еду, но вся атмосфера располагала к тому, что Томлинсону здесь не место. К вечеру он в этом убедился. Когда Зейн задувал свечи, в хаотичном порядке натыканные в клубчно-шоколадный торт, он сидел где-то поодаль, не то чтобы забытый, но… да, забытый. Тот постоянно болтал со старыми друзьями в галантных костюмах или даже с бабочкой на шее, от которых Луи тошнило, какого хуя они вырядились так, будто на светский прием, и ему, в своей самой праздничной, но серой толстовке и потертых джинсах, было неловко позорить Зейна: он слышал пару вопросов о том, кто он и где Зейн вообще умудрился подцепить ребёнка. Единственная, с кем тогда познакомился Луи — с сестрой Донией, они долго болтали, и он умудрился выяснить, что Зейн в детстве был бесконечно выебистым и постоянно влазил в драки. Луи подумал, что этот засранец ни капли не изменился. С самим Зейном Луи почти не удавалось поболтать — только на балконе, когда они вместе вышли покурить, пялясь на заснеженные кусты возле забора и давая им имена, потому что «тот куст напоминает Тейлор Свифт, он такой же уеибищный, а тот, что самый красивый, по-любому должен называться Зейном». Их прервал очередной друг Зерна, который сразу же отвлек на себя внимание. И Томмо не мог даже злиться. Он ушел сам, понимая, что ему изначально не стоило приходить. Зейн заметил это только через час, но не стал звонить, зная, что Луи не нуждался в извинениях. Все само решится. И оно решилось. Луи пришел на следующий день с небольшим тортом (все, на что у него хватило мелочи) и очередной бутылкой спиртного. Весь вечер он плакал в плечо Зейна из-за своей ущербности, его грудь разрывало от надрывных всхлипов. Зейн стремился ему как-то помочь, но все, что он мог делать — гладить того по макушке и пытаться успокоить. Зейн не считал Луи ущербным. Когда Луи, наконец, заснул, Зейн держал его руку в своей и думал о том, как он может сделать жизнь Томмо чуть-чуть лучше. Луи моргает от щелчка. — О чем-то задумался? — лениво интересуется Зейн, а Луи улыбается, преодолевая острое желание сжать Малика в объятиях за все то, что он для него делает. — Да. О том, что это неплохо… Ну, что мы не празднуем мой день рождения. Прошлый, кажется, не был слишком удачным. — Ну, вообще-то ты ошибаешься, — дерзко перебивает его речь Зейн и заводит машину, проезжая ещё пару безлюдных улиц и останавливая её возле парка аттракционов. — Сегодня я официально объявляю сухой день. Мы просто повеселимся. Тебе незачем пить, да? Луи неуверенно кивает, но потом все же соглашается. С Зейном ему уже реально не нужно быть под кайфом или просто пьяным, чтобы чувствовать себя лучше. Ему даже плевать, что сейчас зима, и, Боже, большая часть аттракционов не работает из-за собачьего холода, а он сам в слишком большом для него бомбере и выглядит по-детски глупо. Ему плевать, потому что он хочет расцеловать щеки Зейна и бесконечно благодарить его за подаренную возможность пожить по-настоящему. Луи вылезает из машины и потягивается, чувствуя, как тяжело глазам привыкать к яркому дневному свету после тонированых стёкол машины. Зейн не снимает солнечных очков, потому что он вообще-то предусмотрительнее. Они заходят внутрь парка и слышат детский смех то тут, то там. Несмотря на холод, в парке все равно много народа, снующего сквозь плотные ряды металлических ограждений и киосков со сладкой ватой, попкорном и горячим глинтвейном. Они не знают, с чего начать, хоть выбор не так велик: комната страха, колесо обозрения, пара не очень опасных каруселей, тошниловки и что-то по типу гонок под крышей. Парк не вызывает доверия, потому что механизмы скрипят, а облупленная краска буквально крошится с металлических поручней. Их в общем-то не ебет, потому что, серьезно, кто-то видит варианты получше? Зейн буквально через силу запихивает Луи в кабинку колеса обозрения под громкий смех, ругань через слово («блять, Зейн, нет, ну, сука») и отчаянные сопротивления. — Я не люблю эти штуки, мне всегда кажется, что… эта кабинка оторвется, когда мы будем на самом верху. — Даже если так, мы умрем вместе. Классически, — Зейн как-то похуистично пожимает плечами и садится на испещрённую трещинами деревянную лавку внутри кабины. Дверь закрывается, и Луи пытается отвязаться от чувства тревоги. Его пальцы нервно постукивают, а взгляд цепляется за толстое запотевшее от холода и старости стекло. Через него небо виднеется мутным сизым пятном, отчего у Томлинсона скручивает в животе. Если он подохнет, то последним, что он увидит, будет мерзотного цвета небо. Почему не Зейн? Потому что Луи, действительно, лучше подохнет, чем взглянет сейчас на Малика. Тот за раз прочитает весь его страх, комком подкатывающий к гландам. Томмо чувствует чужие пальцы на своих и, честное слово, пытается не придавать этому значения, но, когда он все же оборачивается, Зейн смотрит на него. Пялится. Он щурится и встаёт, отчего кабинка опасно сотрясается вместе со всеми органами Луи. — Все будет хорошо, посмотри на меня, — и он улыбается такой успокаивающей улыбкой, что Луи не остаётся ничего, кроме как кивнуть. Зейн аккуратно садится перед ним на корточки и берет в свои руки ледяные пальцы, которые, кажется, промёрзли до костей, согревая их в своих руках и выдыхая на них тёплый воздух. Сердце Луи колотится, в порошок стирая рёбра, и он чуть ли не скулит от счастья, когда Малик оставляет мягкий поцелуй на выпирающих, слегка покрасневших костяшках. Мальчик чувствует, как недельная щетина Зейна касается его чувствительной кожи, и он теряется, не понимая, то ли это она колит, то ли в кабинке слишком холодно, отчего пальцы немеют. Зейн, кстати, брился нехотя, говоря, что выглядит как-то «не мудро» без бороды, слишком уж как подросток. Луи только лишь смеялся на это, ногами затаптывая желание прикоснуться к гладким щекам Зейна, пахнувшими гелем для бритья. Луи смотрит в глаза Зейну и (не)впервые всерьёз задумывается о поцелуе, о том, как бы эта щетина чувствовалась на его мягких пухлых губах, но Зейн вовремя его останавливает, вставая и поднимая того с сиденья. — Мы на самой высокой точке, — кидает он и улыбается, подходя к окну, и Луи без восторга рассматривает рваные контуры редких высоток вдали и снующих внизу людей. Он чувствует тяжелые ладони на плечах, которые сжимает его куртку, чувствует чужое дыхание за спиной, и это, черт возьми, самый интимный момент между ними двумя. Ему кажется, что он навсегда теряется в лабиринте из своих чувств и впечатлений. Ему, блять, все ещё кажется, что Зейн — самый удивительный из всех, кого он мог встретить в своей жизни. Он только хочет откинуться на плечо Малика, но аттракцион со скрипом сотрясается, после чего застывает на месте. — И… Все? — Все, — хохочет Зейн в ответ, убирая руки, и Луи становится по-настоящему холодно. То ли от потери желанных касаний, то ли от распахнутой двери в кабинку, из-за чего гудящий ветер врывается в неё с треском ударяясь о замёрзшие стекла. В любом случае. Луи холодно. На тошнилках Луи и правда начинает тошнить. Их так сильно ебашит по кругу, что в глазах двоится, а нахмуренное и честно обеспокоенное лицо Зейна виднеется через смутную пелену. Луи хочет смеяться, потому что это на самом деле круто — он ведь редко катается на таком, но вместо этого его рот извергает мерзкую отрыжку и кашель, и он затыкается, стыдясь и улыбаясь, и эта улыбка выглядит не к месту на позеленевшей коже. Он не знает, можно ли опозориться ещё больше, но он блюет сразу же, как только покидает крытое помещение, прямо между своих ног, пока Зейн держит его за куртку. Несмотря на это, они вообще-то довольны. У Луи кружится голова, и он уже измотан и готов упасть прямо в эту лужу сомнительного желтоватого цвета, но Зейн вовремя берет его подмышки и слегка дует на лицо. В итоге он отпаивает его водичкой, сидя на ближайшей скамейке, и говорит, что это нормально, когда человека в 18 лет укачивает на детском аттракционе. Как только Луи отходит, он начинает клянчить еды и предлагает пойти на медленную карусель, но Зейну настолько не нравится идея кружится вместе с 10-летними детьми на пони, что он покупает две кукурузы и делает вид, что игнорирует Луи. Тот лишь кладёт голову на подставленное плечо и мечтательно вздыхает. Вечером, когда везде начинают загораться праздничные фонари, а парни совсем забывают, что сегодня ещё и Рождество, Луи узнаёт, что, оказывается, опозориться можно ещё больше. Следующий круг ада, запланированный Зейном, — каток. Похер, что Луи не умеет кататься. Похер, что в кармане остаётся пару баксов, когда остальное они вываливают за аренду коньков и вход. Луи старается. Изо всех сил он хмурится и сосредотачивается, пытаясь не наебнуться на первом повороте, и Зейну смешно с этих потуг, однако он не выпускает его плечо из своих рук, аккуратно направляя его. Когда Малик решает, что Луи уже готов, он подталкивает его в спину и не успевает моргнуть, как Луи с грохотом падает и ударяется задницей прямо об лёд. Зейну хочется плакать и смеяться одновременно, потому что Томмо — нелепейшее существо. Он помогает ему подняться и отряхнуться от тонкого снежного слоя. Зейн решает купить на оставшиеся деньги варежки в рождественской палатке, когда замечает критически покрасневшие пальцы Томмо. На самом деле им весело. Они искренне и громко смеются, им искренне хорошо и искренне положить на все. Когда Луи начинает чувствовать себя увереннее, они разъезжаются в разные стороны (случайно), поэтому в итоге Луи с криками летит навстречу Зейну, и у того просто не остаётся надежды устоять по виде орущей туши, приближающейся к нему на полной скорости. Они действительно падают и долго хохочут, Луи лежит сверху и смотрит на Зейна, на его посиневшие от холода губы и снежинки, запутавшиеся в темных волосах над губой. Он застывает на минуту, и дыхание перехватывает, когда Зейн все же делает это. Он тянет его на себя и мягко целует в самые губы, как и мечталось Томмо. Они не целуются медленно и тягуче, потому что им жутко неудобно лежать на холодном льду, они целуются, скорее, от необходимости почувствовать друг друга. Они сплетают языки, и Луи просто растворяется в этом, он закрывает глаза и разочарованно скулит, когда на губах чувствуется лишь легкое покалывание, а не недавнее тепло чужих губ. — Вставай, — как ни в чем не бывало его хлопают по бедру и поднимают на ноги. Так или иначе, счастлив ли он? Абсолютно. Время ближе к закрытию парка, и они не хотят уходить, поэтому Зейн подбивает Луи на совершенно тупую идею. В итоге Луи ревет от холода и того, как сильно его язык приморозило к фонарному столбу. Он чувствует щипание и отчётливо слышит громкий хохот Зейна. Тот склонился пополам, держась за живот и вытирая слезы с глаз. — Мозет, ты фто-то сделаешь, мудила? — мычит он, всхлипывая и в очередной раз пытаясь отодрать себя от железяки. Идея приходит внезапно, но на неё не хватает денег, поэтому Зейн, как еблан, клянчит деньги у прохожих на горячий чай, которым он сможет растопить лёд на языке своего нерадивого дружка. Луи надутым петухом восседает в кафешке по соседству, смакуя во рту еле тёплый чай и чувствуя себя самым счастливым и самым обидчивым одновременно. На его щеках — здоровый румянец, а в глазах симпатичный блеск, который привлекает Зейна куда больше, чем пустая задумчивость и вечное уныние. — Эм, Зи. — М? — Спасибо. — Ой, да брось. Мы же друзья, — улыбается Зейн и ударяет Луи в плечо, после чего встаёт и кивает на охраника. — Время. Сан-Диего не ждёт, Льюис. — Навстречу приключениям, З-зейн!***
В первый раз Луи видит его, чуть поодаль стоящим от заправки. Это пыльный старый джип Ниссан серого цвета, но не светлого блестящего, точно не как у американских семей с двумя детьми и сенбернаром на заднем сидении. Этот тусклый и цвета асфальта, на колёсах — грязь, внутри — никого. Машина по сути ничем не отличается от сотен других, которые мирно разъезжают по дорогам в любое время дня и ночи. Но, заправляя свою (почти) машину, пока Зейн покупал (почти) чипсы и конфеты в магазинчике, взгляд Томлинсона всё равно заклинивает на ней, как это обычно бывает, когда нечем заняться. Парень думает о поцелуе, так ни разу и не затронутом ни им, ни Зейном в разговоре, о бесконечных дорогах, о том, что же они будут делать в Сан-Диего, и смотрит на машину пустым взглядом, пока бак не заполняется и пищит датчик. Ещё не до конца проснувшийся Зейн заваливается на пассажирское сидение практически в ту же минуту, и Луи, улыбаясь, садится за руль. Второй раз происходит чуть дальше от въезда в Юту, была дикая пробка на магистрали в Гарден-Сити. Луи и Зейн тогда разговаривали о том, что в Калифорнии дикое количество тату-мастеров, и в принципе Зейн вполне мог бы устроиться куда-нибудь, пока Луи… ну, пока Луи что-нибудь бы и придумал. Малик как раз взвешивает плюсы и минусы работы нянечкой — у Томлинсона орава сестёр и брат — в аккуратных коттеджах у моря, а Луи поправляет чёлку в зеркале заднего обзора, как замечает, что в соседней линии та же самая машина, всё такая же грязная и потрёпанная, за рулём курящий отбитый мужчина, на пассажирском сидении лысый. — Зейн, — шепчет Луи, с лучшими своими навыками имитации легкомысленной улыбки поворачиваясь к черноволосому. — Мне кажется, — он улыбается шире, — за нами следят.***
Несмотря на протесты Луи, они останавливаются в Солт Лэйк Сити, и, пока Томлинсон судорожно курит у какого-то притона, Зейн быстро угоняет дряхлый Пежо. В нём пахнет кокосовым маслом и гашишем, и всю поездку через самые оживленные шоссе города все четыре окна опущены. Зейн также сбрил бороду, а Луи купили снэпбэк и авиаторы, впрочем, оба понимали, как идиотски они поступают. — Нас посадят? — до безобразия счастливым голосом спрашивает Луи, когда они заворачивают обратно в Орегон: напрямую через Неваду всё равно не слишком быстрее, чем сделать круг, и уже потом выехать в Калифорнию. — Нас посадят, — кивает себе же парень, устраивая ноги у коробки передач. — Убери свои палки, тупица, — Зейн закатывает глаза, чуть улыбаясь. — Не посадят, спокойно. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Зейн устроится в тату-студию. Луи будет выгуливать детей. Они будут пить тёплое пиво у моря, где будет покоиться россыпь звёзд, потому что у их дома лужи будут настолько грязные, что ярким мерцающим огням будет мерзко в них отражаться. Может, заведут кота. Или ежа, в Калифорнии куча ежей, их постоянно сбивают машины. Луи смотрит на небо, в котором растворяется ночь, сменяясь дымкою рассвета; его чуть подбрасывает от вечных камешков на дороге, а горло щиплет от шипучки, из-за которой, Зейн говорит, Томмо разнесёт, и они не смогут кататься на коньках. Луи смеется и закатывает глаза, в тайне млея от «кататься на коньках». И если он догадывается о том, что Малик прекрасно знает, какой эффект производят его слова, что ж. Ему ничего с этим не поделать.***
Когда Луи видит машину в третий раз, у него едва ли не случается нервный срыв. Они в Санта-Барбаре. Нет, в реальной Санта-Барбаре, оттуда рукой подать до Сан-Диего. Там тепло, около пятнадцати январских градусов в среднем, и Луи счастливо сменил куртку на хенли, а снэпбэк реально помогает шее и лбу не сгореть от отросших прядей волос. Всё идёт по пизде у небольшого отеля, где хипстеры снимают комнаты для фотосессий с зимним солнцем и федорами. — Мы не отвяжемся, — гудящую тишину в салоне машины прерывает полушёпот Луи, он снова мёрзнет, хотя гугл информировал о девятнадцати градусов тепла. Зейну нечего сказать, хотя он открывает и закрывает рот раза четыре. — Зейн? — Да, Лу? — Поехали обратно в Чикаго? Томлинсон утирает кулаком нос и добавляет быстрее, чем Зейн успевает возразить. — То есть, смотри, нам хватит на билет обратно, так? Да, и потом оттуда мы можем полететь в Сан-Диего… прямо. — Лу… — Или мы можем повернуть в Вегас, там нас не найдут сто пудово, мы выиграем денег, а потом можем поехать в Мексику, у меня там есть друг, он толкает что-то, не знаю точно, что, но мы остановимся у него, а потом посмотрим? И ещё мой отец живёт в Канзасе, самый первый отец, он присылал мне открытки, мы можем поехать к нему, а потом… — Луи. Зейн останавливается на пустой дороге, по краям одни лишь деревья. Он вздыхает и снова заводит машину, въезжая в лес, полу мёртвые подгнившие стволы растут достаточно далеко друг от друга, чтобы машина свободно проехала и остановилась в метрах двадцати от трассы. — Луи, успокойся, — тихо говорит Зейн, отстегнув ремень безопасности. — Мы… ладно, сейчас глупо прямиком ехать в Сан-Диего, я не понимаю, каким образом у них получается нас найти, но… ты прав, нам нужно улететь. Томлинсон сглатывает вязкую слюну, всё ещё вглядываясь в окружающую тьму. Он чувствует, что всё очень плохо. Бессмысленно отметать эту сталь внизу живота, бессмысленно запивать её колой, топить в сигаретном дыме. — Нам нужно выспаться. Давай, перебирайся назад. Утром подумаем, что делать. — Ты мог бы стать моделью в Калифорнии. Зейн лишь закатывает глаза и пихает Луи в бок, пока тот не выбирается из машины, чтобы кое-как устроиться на заднем сидении, рассматривая носки своих вансов и размышляя о том, что не уснёт. Это длится около восьми минут.***
Луи просыпается от того, что его мягко двигают. — Зейн? — он тихо шипит, не вскакивая лишь от того, что его накрывает сильный знакомый запах, а не что-то грязное и мерзотное — именно так он представляет запахи тех людей. — Ты скулил, — слышится умиротворяющий смех, и Томлинсон вздрагивает от того, как под его талию просовывается тёплая тонкая рука. Даже сейчас, когда они прижаты друг к другу максимально тесно, нос Луи утыкается в выпирающие ключицы, а тело удивительным образом не затекло (или так только кажется), нет ни единого шанса, что эта необъяснимая тревога перестанет бушевать в глотке и где-то в желудке. На самом деле, всё становится только хуже. Один Бог знает, как всё должно быть хреново, чтобы его обнимал Зейн. Луи понимает: он тоже чувствует это, чувствует, что они близки к концу, и концу вовсе не их небольшого путешествия, потому что, если бы всё было хорошо, это всё оказалось бы началом. Но всё не так. Не так, это должно было случиться не так. Не когда пальцы Зейна по-лживому спокойно проводят по копне взмокших волос, не то трепетание в сердце, когда в полной тишине салона машины их губы находят друг друга, не та, совершенно не та причина, по которой Луи крепко зажмуривается. Это не то «наконец-то», о котором мальчик — похер, что восемнадцать — мечтал, втайне или не втайне, разве это важно? — грезил все те ночи, когда Зейн улыбался ему, сжимал плечо или шептал «спокойной ночи» в шумных от галдящих людей снизу или на этажах людей. Это «пока ещё есть возможность», потому что, на самом деле, в каждом человеке это заложено: блядское чувство пиздеца, неминуемого и отчаянного. Луи, как может, переворачивается на спину, укрощая эту дрожь, проходящую по втянутом животу, и у него получается — теперь она щекочет изнутри, ебашит по рёбрам с удивительной настойчивостью. Тело Зейна вдавливает его в сидения машины, он совсем не тяжёлый, как оказывается, но у Томлинсона всё равно перехватывает дыхание, и он выдыхает в целующие его губы, не чувствуя ни одного из вкусов конфет, сигарет или спрайта. Это просто Зейн с его медленно исследующим горячим языком, не шершавыми и не мягкими пухлыми губами, чуть солоноватыми; его пальцы на скулах Луи и в его волосах, пряди чёрных волос, едва закругляющиеся к концу. Они двигаются плавно, но едва ли не спеша, потому что… давайте быть честными, если бы не спешка, вряд ли бы что-то произошло. Луи, так нахально и отчаянно желающий жить, желающий поглотить собою мир и раствориться в нём, не ради себя или Зейна, но ради вечности, из которой собраны моменты. И Зейн, который живёт лишь для себя, которого вряд ли заботит что-то помимо себя, да и со временем эта граница стёрлась. Если бы не Луи, он бы вряд ли бы пошевелился тем днём, считая падающие на ковёр капли крови из ран на пальцах и секунды до того, как его череп разобьют о стену. Не совсем противоположные личности, но сейчас они вместе на заднем сидении машины, проводя по телам друг друга с каждой секундой всё более и более настойчивыми движениями, всё ещё предательски жмуря глаза и вдыхая воздух слишком глубокими движениями. Луи раздвигает ноги так широко, насколько то позволяет тесное пространство, позволяя Зейну оглаживать его бока, чуть задирая футболку, его собственные ладони опускаются к талии Малика, слегка надавливая на выгнутый позвоночник, и тогда Зейн впервые стонет, укладывая руки по обе стороны мальчика, и в до ужаса медленном ритме трётся о его грудь своею, выбивая ответный полувздох-полувсхлип, ресницы Луи трепещут, дыхание становится тяжёлым. Он дрожит, когда отчего-то прохладные пальцы Зейна забираются под его штаны, немного щекотно и холодно, и мальчик пытается поспевать за ним, отвечая на влажные, теперь уже грубые поцелуи: он проводит по мягкой коже над резинкой боксёров Зейна, краснея и чувствуя жар на кончиках ушей, щеках, на шее, потому что он всё ещё Луи, несмотря на крышесносную тревогу, мрачное отчаяние и гадкое предчувствие, атакующие сознание. Он слишком много думает о том, как неудобно и неловко будет стягивать джинсы, как ему будет больно, потому что у них нет ничего нужного, как мерзко будет потом добираться до места, где можно будет помыться; но он также думает о том, как его первый раз будет происходить с человеком, который, даже если не говорил ему никаких слов, да даже не давал понять, что тоже что-то, блять, чувствует, является единственным, которому Луи бы позволил. Он думает о том, что Зейн предельно аккуратен и спокоен, о том, как надёжно ему под Зейном, не суть, что их обоих ждёт что-то неминуемое. Он думает об этом всём и целует крепче, извиваясь и каким-то забавным, наверное, со стороны образом пытается помочь стянуть с себя штаны, хотя бы опустить до коленок. Да, это забавно, и Зейн улыбается, отчего Луи ещё пуще краснеет, не зная, хорошо ли это или плохо — находиться в темноте, посреди леса, когда за твоей и вот этой плоской задницей охотятся отбитые в сером Ниссане. — Спасибо, приятно, — не может сдержать в себе бормотание Томлинсон, вызывая ещё один приступ вежливого, но искреннего, будто бы облегчённого смеха у Малика, который всё же стягивает джинсы Луи достаточно, чтобы… трахнуть? Он приподнимается на локтях, утыкаясь носом в скулу Томлинсона, чтобы помочь тому стянуть их, ему хочется поцеловать каждый сантиметр загорелой кожи мальчонки, пройтись губами по впалому животу, по рукам с идиотскими каракулями, которые тот зовёт татуировками, но ещё один неуверенный всхлип возвращает Зейна к реальности, которую он никак не может изменить, даже желая всей своей душою обеспечить мальчика комфортом и уютом. Может быть, мальчик просто не создан для комфорта и уюта. Он дёргается всем телом, когда холодная — другого слова не найти — влажная головка члена Зейна прислоняется к его отверстию, пальцы автоматически сжимаются на предплечьях Малика, впиваясь ногтями в смуглую кожу, потому что ему страшно. Страшно не столько оттого, что ему будет больно или неприятно, что он, возможно, даже не кончит, что его первый раз будет без смазки, все это — мелочи, теряющие смысл, когда речь идет о страхе потери. Он боится потерять Зейна и все эти моменты, он боится потерять смысл их путешествия, эти дни и ночи, сопровождаемые чем-то безумным, чем-то родным. Он боится потерять жизнь — не только в физическом смысле, потому что, кто он такой и кем станет без Зейна рядом? — Тебе будет больно, — шепчет старший, целуя слегка щетинистую щёку. Луи сдавленно кивает, не зная, двинуться ли ему вперёд или ждать этой боли, но он думает слишком долго, потому что Зейн накрывает его губы своими, крепко сжимая рёбра в ладонях и начиная двигаться; он чувствует себя ебаным монстром за всё это, но не может остановиться, даже слыша тихий скулеж. В машине раздаётся надрывный и болезненный стон, когда Зейн вводит головку, Луи запрокидывает голову, по всей шее проявляется различимая жилка. Мальчик сжимается, всё пытаясь и пытаясь расслабиться, но у него не выходит ровно ничего, он выталкивает из себя Зейна, зная, что делает всё неправильно, и тот не отстраняется только потому, что пальцами Лу всё притягивает его к себе. Зейн тоже боится, но он сильнее Луи. — Лу… — Зейн, — скрипит мальчик, хватая губами воздух. — Нет, я в порядке, я в порядке, всё хорошо. — Луи, да заткнись, — Зейн смеётся громче в этот раз, слабо различая ошарашенное лицо Луи в темноте. Томлинсон тает от того, что Зейн настолько заботлив. У него получается отвлечь младшего от тупой ослепляющей боли в каждой клеточке тела, и, спустя некоторое время, тот уже в состоянии слегка расслабиться, позволяя Зейну толкнуться чуть дальше, и ещё чуточку, преодолевая стоны и мычание Луи. — Блять, — они оба выдыхают в тот момент, когда Малик останавливается, нос замер в миллиметре от кончика носа Луи, глаза широко распахнуты, губы сухие и тёмные. — Ты… Томлинсон едва ли не в истерике трясёт головою в согласии, он проглатывает слюну и чуть ёрзает, это движение приводит к блядскому стону. Зейн наклоняется и снова целует его, оба чуточку дрожат от прохлады, окно за водительским сидением приоткрыто. Он начинает медленно отодвигаться, когда Луи чуть прикусывает его нижнюю губу, потом свою, снова запрокидывая голову и сглатывая — то ли слюну, то ли вскрики; Зейн опускает губы на его шею, двигаясь так медленно, что это должно быть незаконно, на самом деле, но… Луи важнее. Важнее того, что он вряд ли кончит, потому что Малик не позволит себе вбиваться в него даже с каплей грубости; что в машине будет пахнуть и что Луи будет краснеть при каждом полупингвиньем шаге. В следующую секунду он шокировано останавливается. Зейн ловит себя на очень странной и нетипичной мысли. Он думает о будущем. Он думает от том, что будет. Он думает о том, что будет с Луи. Томлинсон вопросительно вскидывает брови, сжимая челюсти моментом позже из-за ещё одного движения в себе. Это не похоже ни на один раз, когда он растягивал себя в своей комнате, или душе, или раздевалке после игры. Это блядски больно, но наслаждение не только от физической стороны происходящего, но и… Зейна, стоит того. Он тянется пальцами к своему напряжённому члену, забыв о том, что это слишком быстро, что он — эгоистичная шавка, потому что грузно дышащий ему в губы Малик, в неразборчивом чуть сбитом ритме вдалбливающийся в Луи, — это слишком. Хватает пары толчков, чтобы Томлинсон неожиданно тихо и мило всхипнул, воспалённые губы окольцовывают ровную «о», пальцы слабеют, как и всё тело, но только не ногти, с силой впивающиеся в плечи Зейна, оставляя там царапанные полумесяцы. Но это ненадолго, потому что Зейн отстраняется и выходит одним движением, правда, неудачно, потому что Луи сразу подскакивает и почти шипит, чтобы тот вошёл обратно и трахнул его нормально, но потом мальчик понимает, что не выдержит этого «нормально». Вместо этого, он во все глаза смотрит на Зейна, рука тянется к его члену, осторожно и слегка неуверенно сжимая его, и Малик поражённо стонет. Луи медленно начинает двигать пальцами, всё ещё до дикого слабый, но преисполненный долгом, хоть это у него, блять, получается. Зейн снова целует его, медленно и горячо, его брови сдвинуты, а на языке стон, который Томлинсон успешно сглатывает, водя быстрее и резче, не переставая ловить стоны Зейна губами, потому что он не может насладиться им сполна. Старший кончает спустя пару минут, все сидения, как и живот Лу, их футболки, безнадёжно запачканы, и всё до сих пор идёт по пизде. Они все еще целуются, хотя губы уже устают и немеют от взаимных укусов, и шепчут имена друг друга. В итоге Зейн упирается своим лбом в лоб Луи, вглядываясь в переполненные страхом и страстью глаза напротив. Сердце екает, когда Малик понимает, что может потерять его. Все идёт по пизде. Но они улыбаются.***
Луи спит, как убитый, даже когда лучи солнца достают до его лица сквозь грязные стёкла Пежо. Зейн сидит на водительском сидении, нервно постукивая по рулю и не зная, куда ехать. Иногда ему кажется, что проще уйти, оставив Луи одного, и сдаться, подставить тело под прошивающие пули или как они там собираются разбираться с ним? Ему, честно говоря, похуй, он просто хочет забыть про весь этот пиздец. С заднего кресла слышится хриплый кашель, а после — болезненный стон. В зеркало заднего вида Зейн видит, как Луи пытается сесть. На губах играет улыбка, когда тот поскуливает от боли в заднице. — Прости? — добродушно говорит Зейн, на что получает средний палец и шипение «пошел ты» в ответ. Малик не хочет говорить про грядущие проблемы, но это так бессмысленно: бежать от них и делать вид, что не существует никакого серого Ниссана. Но они оба думают именно об этом, перекидываясь напряженными взглядами. Зейн все же начинает с другого, а Луи облегченно вздыхает, радуясь, что им не придется обсуждать это сейчас. — Нам надо где-то перекусить, я скоро озверею от голода. Луи думает, что это достаточно справедливо, а бурчащий живот будто бы соглашается со словами Зейна. Они выезжают из леса, пытаясь не выглядеть подозрительно и понимая, что позади — три тысячи километров и около месяца времени, за который они успели пережить слишком много, а впереди — возможно, их последняя поездка вместе. Они не знают, что будет дальше. Луи залипает в смартфоне, выбирая другой путь до Сан-Диего. Им остается около шести часов, чтобы добраться до моря. Но в первую очередь они за час добираются до Окснадра, где решают перекусить в Dennyʼs, несмотря на отвратительные отзывы, которые оказываются удивительно правдивы: персонал тут похож на сгусток агрессии или спущенных с цепи собак, так что Луи, съев кусочек сухой пиццы, больше похожей на тесто, покрытое тонким слоем сыра и кетчупа, делает фотографию взбешенного жирного официанта, который отращивает бороду, почему-то, именно на втором подбородке. «Просто на первом не растет», — предполагает Зейн, когда они спешат уехать из этого ужасного места. Голод немного утолен, и они запивают это рэд буллом из автомата неподалеку. Зейн действительно наблюдает за хромающим Луи с довольной улыбкой, а сам Томмо матерится чуть ли не при каждом шаге. Зейн даёт ему прозвище «Неприличный пингвин». Луи посылает его ещё раз, но на самом деле он до ахуения рад, что Малик не просто кладёт хуй на эту ночь. Для него это тоже важно. Т о ж е. Когда они едут по дороге через Анахайм, а не напрямую, Луи едва ли чувствует себя спокойнее, но рука Зейна, сжимающая его колено, придает немного уверенности. Он достает из рюкзака металлическую коробку от чая, в которой они хранят полароидные фотки и всякие штучки. Все это — заслуга Луи, потому что единственная заслуга Зейна — не тащить всякую хуйню с собой. Они вновь заезжают в какие-то дебри, чтобы просто посмотреть фотографии. Они пролистывают кучу фоток с деньгам и тихо смеются, помня историю каждой. — А тут мы убегали от охранника секс-шопа, помнишь? У тебя в руке был надувной член, жаль, что он не попал в кадр, — с сожалением говорит Луи. — Господи, это же наш любимый бар! — Зейн выхватывает из рук Луи фотографию из Бара 107. Это то место, где коктейли делают сисятые девушки, готовые попиздеть с тобой за неудачные отношения, но вообще-то и Зейну, и Луи было поебать на них. Им реально нравился вкус кровавой мэри там. Возможно, это из-за того, что им от души добавили туда табаско, напрочь перебив вкус водки. Их все устраивало. — О, это тебя тошнит после того концерта, — Луи вспоминает концерт совершенно неизвестной группы, на который пришло от силы человек 10. Они тогда с горя напились, и Зейн серьезно отравился и не мог вести машину еще несколько дней, потому что его голова вечно кружилась, а от вида поворачивающегося руля его начинало мутить. — А это что? — Зейн берет фотографию спящего себя, и это до ахуения красивая фотография: его профиль немного светится из-за света луны, а челка тенью спадает на выточенные скулы. Луи краснеет и выхватывает фотографию. — Не трогай чужое, Зейн, — хмыкает он, убирая фотографию в конец. Луи откладывает стопку фотографий и берет полароид, проверяя картриджи. — Там остался последний, знаешь, — шепчет он, и это так же безнадежно, как все их путешествие. Зейн поджимает губы и крепко обнимает Луи одной рукой, целуя в висок и делая последний снимок. Если они смогут выпутаться из этой истории, Луи абсолютно точно купит новую упаковку. — Ты же будешь их хранить? — совсем пропавшим голосом спрашивает Томмо, и Зейн кидает на него раздраженный взгляд. — Мы. Мы будем их хранить, Лу. Выезжая на шоссе, они определяются с окончательным маршрутом. Как только они окажутся в Сан-Диего, то сразу улетят подальше. Скорее всего, в Бостон или место типа него. Они затеряются в большом городе, а потом оформят все документы и улетят в Канаду. А, может быть, вообще в Европу. Пару часов они провели в спорах, потому что Луи всегда хотел побывать в Испании, а Зейн уверен, что не собирается прикрывать задницу Томлинсона от жарких мучачосов, которые ограбят их, как только они пересекут границу. Луи бурчит, что Зейн тупой, раз путает Испанию и Бразилию. «Это вообще-то две разные страны. И, между прочим, в Испании высокий уровень безопасности». Сколько бы Луи не вглядывался в мелькающие машины на бледных ровных прибрежных дорогах — серого джипа нет. Его нет ни на забитых дорогах Лос Анджелеса, ни у въезда в Анахайм, и они решают остановиться в мотеле у Висты, чтобы через пару часов, под прохладным вечернем солнцем выехать напрямую в Сан-Диего. Несмотря на то, что их могут легко выследить в самом городе, это место кажется чем-то, где всё будет хорошо, где будет безопасно. Луи сжимает в пальцах стопку полароидов, оба молчат, несясь по сухой земле, слева пустые поля с полумёртвой травою, справа море, огромное и спокойное; при виде него Томлинсона начинает тошнить. Первый выстрел раздаётся, когда солнце только-только скатилось по пустому прозрачному небу за холмы, его холодные лучи зачарованно ласкали волны, грязный песок и скалистые обрывы, по которым тянется путь. Зейн тихо матерится, когда громкий щелчок эхом раздаётся в тёплом остывающем воздухе, кругом, казалось бы, на мили нет ни единого дома, машины, только ежи и птицы, парящие над ржавыми указательными знаками. Луи чувствует, как молниеносно наполняются слезами его глаза, рука впивается в тянущиеся к нему тёплые пальцы, желудок сжимается, и тошнить начинает в самом гадком и мерзком смысле этого слова. Они прибавляют скорости, хотя оба понимают, что… что это конец, да. Не начало чего-то нового. Не конец всего плохого и бесполезного. Это их конец. Наедине с вооружёнными выбешенными обсосами, под чёрствым небом, в краденой машине, у них есть только пара минут до того, как они станут историей. — Мне страшно, Зи, мне страшно, — шепчет Томлинсон, и Зейн так хорошо понимает его: ему тоже. Но он молчит, поджимая губы и не зная, что люди говорят в таких ситуациях. Мне жаль? Прости, что я буквально протащил тебя через несколько тысяч километров, чтобы в итоге мы сдохли? Прости, что мы не погрелись на берегу моря в Сан-Диего? Прости, что я разрушил твою жизнь в 18, хотя тебе еще жить и жить? — Скажи, почему у тебя тогда были осколки в пальцах? — спрашивает Луи так, будто это единственная тайная, которую ему осталось узнать в этой жизни, чтобы умереть спокойно. Сердце Зейна стучит сильнее, и он сглатывает, пытаясь повернуть тяжелый язык и открыть рот, чтобы начать производить звуки. — Я… меня ударили о зеркало. Сначала. И я подставил руки. И оно и так было треснутое, это же, блять, просто заправка, Луи, прости меня. Луи отчаянно трясет головой, зажмуривая глаза. — Я только с тобой начал жить, не за что извиняться. Вторая пуля, а за нею третья: она попадает в шину, и их встряхивает, Зейн вжимает педаль на максимум, и скорость вроде бы не снижается, но в чём прок, если через минуту — пуф — и ещё одна пуля в зеркало заднего обзора, в полуметре от виска Луи. — Ты знаешь историю Бони и Клайда? — спрашивает Зейн, чувствуя себя последним идиотом. — Конечно. Но никогда не хотел повторить, — шепчет Луи, понимая, что не по своей воле они действительно становятся названными персонажами. Он чувствует, как по щекам льются слёзы, он завидует Зейну, который, казалось бы, знает, что делать, у которого всё продумано, и именно поэтому пухлые губы сомкнуты, а взгляд уверенно упирается в переднее стекло; он готов сломать пальцы в своей ладони, лишь бы это помогло, но…, но пятая пуля, попадает во вторую шину, и скорость, от которой в волосах и ушах Луи шумит ветер, постепенно снижается, слёзы снова ослепляют отчаянно смотрящие в небо глаза, из пересохших губ вырывается беспомощный всхлип. — Луи… — Я не хочу умирать, — шепчет Томлинсон. — Я не хочу, не хочу, так нельзя, нам нельзя… Зейн под эту душераздирающую мантру выкручивают руль вправо, машина визжит и резко врезается в металлическую ограду; Луи кричит. — Что за херня, Зейн, что ты… Он расширяет глаза, увидев в метрах пятиста от них машину. — Быстро, — приказывает Зейн, распахивая дверь. — Вылезай и беги, к деревьям, слышишь? Младший трясёт головою, словно болванчик, у него дрожат руки, которые также на удивление сухие, он чуть не падает, распахнув дверь, но оступается и бежит, бежит так быстро, как никогда не бежал, его руку через мгновения хватает Зейн. Мальчик кричит, когда раздаётся шестой выстрел, но всё в порядке, шум от машины меньше, они пытаются отъехать, и Луи практически победно кидает на них взгляд через плечо, как гремит последний раз. Визжат шины. Серое пятно с голубыми под темнеющим небом окнами резко разворачивается, уносясь в противоположную сторону, и это последнее, что видит Луи перед тем, как у него слабеют ноги, вернее, он их попросту не чувствует; как он напрасно пытается ухватиться за воздух немеющими пальцами, в глазах одна лишь сухая мерзкая пыль, и… и воздух, он куда-то пропал. Луи видит Зейна после выбивающего дух удара — мальчик задней частью мысли понимает, что это он упал с глухим стуком. Луи чувствует, как открывается и закрывается его рот, он дрыгается грудью, словно пытаясь заглотить ею кислород, словно у солнечного сплетения сейчас окажется способность вдыхать, потому что что-то большое и тяжёлое в горле, обжигающее стенки, мешает. Луи не слышит Зейна, но знает, что он что-то кричит, потому что его потрясающее даже сейчас лицо искривлено в гримасе боли, губы бешено двигаются, а руки постепенно окрашиваются в красный. «Прекрати» хочется сказать Луи, потому что Зейн делает ему больно, давя руками где-то у ключиц. Но он не может. Он чувствует себя призраком. Он не может сделать ничего, даже грудью пошевелить — сил нет. Почти нет. Луи Томлинсон не хочет расходовать остатки тех самых сил на «прекрати» или попытки дышать. Он знает, смысла нет. Луи Томлинсон собирает всё своё мужество, дотягиваясь до самых дальних уголков, чтобы приподнять безвольные пальцы, удерживая их на весу и чувствуя себя повелителем Вселенной, чтобы одним движением направить всё своё могущество в эти пальцы, чтобы они уткнулись в грудь Зейна. Он слабо, почти неощутимо сжимает его футболку напротив сердца, которое, он готов поклясться, так бешено бьется, что даже он чувствует. У него вышло. Луи бы улыбнулся, но у него больше ничего нет. Он надеется, что Зейн поймёт, и Зейн, кажется, понимает, когда сам подхватывает слабеющую руку и прижимает ее к своему сердцу. Луи надеется, что эти мужчины с шокированными лицами помогут Зейну, что они не сделают ему больно, что он не заставит их сделать себе больно своим криком, что он не сделает ничего глупого. Он думает о том, что мог бы написать книгу про супергероя после этого своего монолога, который кажется ему длиною в целую жизнь, а Зейн бы её проиллюстрировал, но…но он не сможет. Луи не сможет. Луи больше нет.— О чем бы ты меня попросил, если бы умер, м? — интересуется Зейн, делая зарисовки в своем альбоме. Они еще дома, в Чикаго, Луи лежит на его диване и листает книгу с правилами «подземелья и драконов». — Я… не знаю. Наверное, не делать мою смерть бессмысленной, — пожимает плечами Луи, останавливаясь на десятой странице.
***
Он сказал, что его вынудили украсть машину и получилось убежать с Луи. Он сказал, что тот мафиози поскользнулся на воде и умер, ударившись о кафель — почти что правда. Он сказал, что они бежали, потому что не хотели подвергать риску семьи. Он всё говорил, а ему всё верили. Зейн ждал, пока за ним придут, мужественно и терпеливо. Сидя в своей маленькой комнате — квартирой это вряд ли можно назвать — над студией, в которую его приняли как протеже, Зейн ждал, пока ему пустят пулю в лоб — одинокий, вымученный и спокойный. Он ждал, пока смерть Луи станет бессмысленной. Он ждал, пока всё это бессмысленное так же бессмысленно завершится. Но ничего. Ни-че-го. На его день рождения его взяли на полную ставку. Его замысловатые эскизы нравились калифорнийским фрикам, которые готовы тратить на это сотни. Зейна стошнило в кухонную раковину, когда он попытался съесть кусок подаренного ему торта. Его зовут напиться в пятницу и воскресенье вечером, но он не пьёт. Ему станет хуже, и он попытается перестать ждать чуточку иным способом, нежели просто забыть. Зейн подружился с соседом, который набил калаш себе на лопатках в четырнадцать и начал отращивать рыжеватые сухие космы в двадцать. Он устрашающий, но не когда приходит к Зейну с виноватой улыбкой, чтобы забрать свою кошку Мэйбл: она часто вползает к Малику в окно. Зейн оставляет цветы — обычно, он просто покупает самые симпатичные в лавке у Пасифик Бич — на могиле Луи. Зейн здоровается с полицейским, который вызвал скорую и оттащил Зейна от тела мальчика и который, оказывается, живёт с ним в одном квартале: они часто видятся в Теско. Проходят месяцы, и ничего не меняется. Зейн всё ещё делает смерть Луи не бессмысленной.