Город, стоящий у солнца

      Когда в очередной раз Гром под вечер проскользнул в личную каюту Найт, мы решили вмешаться. Нельзя же столько мучить человека просто за слова! Какими бы глупыми они ни были. Ира предложила попросить помощи у капитана — уж он-то должен иметь хоть какие-то рычаги давления на нашего куратора. Она, собственно, и говорила, а мы все: и Настя, и Саша-гитарист, и я — дружно поддакивали. Капитан ржал.       — Ребят, вам делать нефиг, раз ерундой занимаетесь? Тем более не обладая всей информацией…       — Какой-такой информацией?! Наш друг в беде!       — Да! Мы своих не бросаем!       — Надо же ему помочь, как-то.       — Он уже достаточно наказан!       — И вот вы действительно настолько дорожите парнем, которого неделю назад не знали, что готовы испортить всё веселье трёхсотлетнему демону? Во даёте!       — Да! Да. Да!       — Да нормально ему!       — Ага, мы видели…       — Нормально! Что вы пристали? Он сам с первой минуты на борту напрашивался. Мазохист хитрожопый обыкновенный: страдать хочет, страдать любит, но считает это дико постыдным и попросить стесняется, вот и доёбывает всех окружающих, чтобы его отпиздили! — прорычал, наконец, наш потенциальный помощник в деле вызволения Грома из лап госпожи куратора. Выглядело правдоподобно, и очень похоже на Громова, но отступать мы не собирались:       — То, что она делает — жестоко?       — Да что она такого делает-то? Воспитывает под себя, — он улыбнулся и достал из кармана серебряное зеркальце в оправе из чёрного железа,       — Щас покажу кое-что, смотрите салаги! — и, обращаясь уже к зеркалу, — капитанский доступ, оповещения не требуется, установить наблюдение за гостевой каютой!       Серебро потемнело, отразив богато убранную комнату, которая изнутри казалась больше, чем весь наш корабль снаружи, устланную шкурами хищных зверей, с тёмными деревянными стенами, увешанными картинами, столом, тумбами и стульями из чёрного дерева и огромной кроватью. На кровати, устланной чёрными шёлковыми простынями с серебряным узором, сидела госпожа куратор, раскрасневшаяся, как после горячей ванны, обмотанная в одно лишь полотенце. Где-то рядом в складках чёрного шёлка пряталась плеть, влажно блестевшая в отсветах свечей, и тяжёлый стек — не порнушная подделка из кожзама и пластика, а настоящий, из хорошей кожи и дорогого дерева — Ира не преминула это отметить. У ног нашей начальницы сидел наш боевой очкарик. Гром был наг, если не считать узкой полоски металла, охватывающей его шею. Он аккуратно опускал руки в сосуд с каким-то тягучим прозрачным эликсиром, растирал его в ладонях, и аккуратно массировал госпоже куратору ноги. Каждый пальчик, ступни, лодыжки… Время от времени Найт приподнимала ножку, и Гром останавливался, переставлял руки так, чтобы поддерживать её, и покрывал поцелуями. Медленно. Нежно. На лице его сияла счастливая улыбка. Мы глядя на это недоумённо молчали.       — Вот видите, — проворчал Капитан, отдав нам зеркальце и закурив свой вечный «беломор», — всё у него в порядке. Все довольны.       — Но это насилие! Его заставили! Это использование служебного положения в личных… — начал грозно вещать наш рокер. Он что же, большой моралист что ли?       — Это же ад! Порок и похоть, вас предупреждали и отговаривали! — рассмеялся Капитан снова, и добавил потом: — да и где тут, собственно, что-то «ТАКОЕ!» и страшное, а? Одна из самых безобидных и милых картин, что я видел.       — Она наиграется с ним и выкинет, — неожиданно-деловито осведомилась Ира.       — Да у девушки, я вижу, проявляется хватка. Нет, разумеется. Эх, вы ещё молоды, вы не понимаете, как дорог может быть человечек, которого ты подобрал таким зелёным и невинным, а потом сам развратил, научив тому, что тебе самому приятно. Белый лист, на котором пишешь только ты. Это удовольствие, мало с чем сравнимое, а человек потом будет идеально исполнять только твои прихоти, и никому другому он уже больше не подойдёт. Это редко. Мало кто умирает девственником, а уж к нам попадают и того реже.       — Это ещё почему? Я так понимаю, на этом корабле мы все «молоды и зелены», как Вы выразились, — возмутился наш железный моралист.       — Плавание длинное, вина в трюме много. Мало ли, какие симпатии друг к другу вы в себе откроете, — равнодушно зевнул кэп.       — Это всё мерзко и аморально! Я всех вас порицаю! — заявил наш Саша и решительно, гордо отошёл. Правда, недалеко, так, чтобы не выпускать из виду зеркальце и слышать разговоры. Да и обтягивающие джинсы изрядно мешали ему демонстрировать равнодушие. Я чувствовал, что и сам небезразличен к происходящему на экране, особенно, когда госпожа куратор скинула полотенце и начала ласкать себя, поэтому строить из себя моралиста я и не пытался. Говорить о морали, нравственности и принципах, подглядывая за уединившейся парой, было как минимум глупо.       — Мораль, нравственность, — проворчал капитан, глядя, как Найт ударом ноги заставила Грома лечь и уселась ему на грудь, уткнувшись промежностью грозному ботанику прямо в лицо, — посмотрим, как вы запоёте завтра, в бою. Вспомните ли о добродетелях и правилах приличия. Он засмеялся, глядя на наши удивлённые лица:       — Завтра нас настигнет погоня из Города, и нам придётся дать бой. Вам тоже, балласт, не способный постоять за себя с оружием в руках, никому не нужен. Так что — отбой! Всем спать! — щелчком пальцев он потушил зеркало, развернулся, и скрылся в трюме, не обращая внимания на наши вопросы. Пришлось пойти укладываться и нам.       На пятые сутки плавания всем, кроме меня и Грома, выдали оружие. Что-то вроде аркебузы или мушкета, к которой какой-то сумасшедший приделал цевьё и приклад от М-4, прицельные приспособления от АК и затвор от винтовки Мосина-Нагана. Мне не предложили, но оно в любом случае выглядело не надёжнее моего самопального карабина. Короткий инструктаж по технике безопасности: никогда не оставлять ствол без присмотра, не касаться пальцем спуска, пока не направили ствол на цель, всегда относиться к стволу как к заряженному и взведённому, даже если это не так… Потом поставили пару бакенов и дали каждому высадить по ним патронов двадцать. Стрелять в цель с палубы корабля — это нечто, даже при самой лёгкой зыби, но наши «успехи» не слишком уж огорчили госпожу куратора. «В бою узнаем, чего вы все стоите.»       О предстоящем бое она, кстати, сообщила походя, как о чём-то незначительном. Ну подумаешь, выйдем мы через два часа в нейтральные воды, ну нападут на нас ангелы, которым пока что мешает Договор. Мелочи. Найт лишь посоветовала нам не лезть на рожон:       — Да, если умрёте — вас затянет обратно в город, где ваше новое тело запрут навечно в каком-нибудь монастыре. И будут петь гимны о «возвращении заблудшей овцы» на «Путь Спасения» — последние слова она произнесла, копируя елейные ангельские голоса.       — А Вы, госпожа? — это был, как ни удивительно, Гром.       — Демоны и их рабы возвращаются на своей земле, — холодно бросила Найт.       В мучительном ожидании прошло больше часа. Матросы-безымянные возились на корме с каким-то монструозным агрегатом, в носовой части подготовка чего-то дико похожего на американский «вулкан» подходила к концу — там был и капитан, и первый помощник, непрерывно слышалась крепкая брань, ускорявшая работу. Нас уже «вели» — пока ещё осторожно, не высовываясь из-за облаков. Ещё через час томительного — скорей бы уже сдохнуть, это всё равно лучше чем ждать — ожидания нам выдали дополнительный боезапас, стрелки и обслуга заняли места у гатлингов… И я вдруг увидел границу — без затей проведённую в море цепочкой светящихся плавучих водорослей. И как их не сносит течением, интересно? Вот корабль подошёл к линии, коснулся её, вот линия скрылась за кормой — и именно в эту секунду откуда-то сверху посыпались горячие приветы. Гром что-то прокричал — и падающие молнии начали гаснуть. Наши враги слаженно бросились вниз.       — Огонь! Огонь!       Это оказалось на удивление музыкально. Сначала забухал кормовой гатлинг — бархатисто, мощно, как бас-гитара. Второй, чуть поменьше размерами, а оттого более звонкий и ритмичный, вступал реже — видно, стоявший за ним стрелок был не в пример опытней и экономил патроны. А во всём этом барабанной дробью — наши ружейные выстрелы. Чем-то походило на Chop Suey от System of a Down.       «I, cry, when angels deserve to die…»       Они спикировали первый раз — о огненные клинки срезали как косой двоих или троих безымянных. А эти крылатые, они ещё и умудрились разбросать шары, которые разбиваясь выпускали в мир записанные в них душеспасительные беседы. Они, и впрямь, что ли считают нас «заблудшими овцами» и «несчастными жертвами»?        Один из них, выходя из пике, попытался схватить блондинистую Настю — но получил метательный нож в горло — тяжёлая винтовка девушке категорически не понравилась — и скатился по инерции за борт. Ещё одному послал пулю вдогон наш гитарист. Пуля оказалась быстрее.       — Шевелись! Они продолжат атаковать, пока хотя бы одного из вас можно будет «спасти»! — проорала Ира мне в ухо, и тут же высадила все пять патронов по заходящему на третий круг пернатому.       — Отказ от спасения — фраг?       — Схватываешь на лету!       Я прицелился в другого крылатого — но тот внезапно превратился в огненный шар — понёсся вниз.       — Что это было, бля?!       — На Грома глянь!       А наш очкарик и впрямь зажигал. Такое чувство, что он выплёскивал на этих летунов всю свою боль, унижения, всё, что слышал и «получал» во время ночных «бесед» с куратором. Один из пернатых, кстати, упал ему под ноги — и Гром вместо того, чтобы добить его сразу, поставил ногу ему на горло, прострелив предварительно обе руки, чтоб не дёргался. Руки он держал как-то странно: одна ладонь впереди, с тремя расставленными буквой W пальцами, правая — между ней и лицом. Только увидев, что ангел, влетевший в продолжение «этой линии» запылал и понёсся вниз, я понял, что это должно символизировать «корону» — совмещённые мушку и целик механического прицела. Я услышал резкий звук сзади, обернулся — и от неожиданности всадил в хитрого пернатого пять пуль кряду. И не убил, кстати! Все выстрелы попали в руки и крылья, но враг рухнул к моим ногам.       — Вы сами избрали свой путь, — прозвучало откуда-то сверху, и наши враги рванулись ввысь.       — Этих не добивать! — приказала Найт, — Оставьте нас наедине!       Приказ есть приказ — да мы и сами были рады смыться с открытого пространства куда-нибудь в трюм. Жаль только, даже сквозь толстые доски мы слышали их жалобные крики. Ну, а потом подошёл помощник капитана и улыбаясь сообщил, что «всех просють».       За спиной Найт на палубе стоял кто-то из безымянных с большим кубком в руках и внушительных размеров бутыль. Сама госпожа куратор держала в руках два чёрных плаща, покрытых обгоревшими перьями, так поразивших меня при первой встрече с тёмными.       — Это вам. Законный трофей. — он протянула один мне, другой Грому, — В наших кругах вещь редкая, статусная, можно сказать, — и увидев наши удивлённые лица, она пояснила, что это — всё что осталось от крыльев наших врагов. Знак победы и триумфа.       — Вы готовы стать среди нас своими. После этого никто не будет больше никогда претендовать на ваши души и вашу свободу. Кроме того вы переходите под нашу юрисдикцию, и светлые ничего не смогут вам сделать. Вы рады?       — Да, госпожа куратор, — откликнулись мы хором. Просто сказали то, что от нас хотели услышать. Искренне ли? Найт это не волновало.       — Хорошо. Тогда последняя формальность: напишите на этих листах свои самые главные страхи, свои недостатки и слабости. У вас есть пять минут, время пошло. Я написал… Неважно. Никому не нужно знать об этом, кроме меня. Мои старые страхи останутся там, и никому не следует о них знать. Через пять минут госпожа куратор собрала листы, сожгла и развеяла пепел по ветру:       — Без боли, без тоски, без слабости. Через смерть к вечной жизни. Да будет Тьма благосклонна к своим новым детям, — раб тем временем наполнял кубок, и на последней фразе подал его госпоже куратору.       — Пейте. Все, по кругу, пока не осушите кубок до дна, — велела она, и сделала первый глоток.Ну, мы и отпили по глотку, собственно, чего уж там?       — Странное оно какое-то, — поморщилась Ира, — как будто слегка разбавлено.       — А ты в этом разбираешься? — удивился Гром.       — Видимо разбирается. Оно было разбавлено. Их кровью. Рада приветствовать вас в нашем мире!       Я думал, меня сейчас стошнит, остальные выглядели поражёнными, испуганными, но каждый делал новый глоток, когда снова приходила его очередь. Мерзкие всё-таки создания — люди. Ну или мы пятеро, по крайней мере. Я всю жизнь не понимал «как можно», откуда в человеке оказывается столько звериного и нечеловеческого. Ну я-то не такой, я хороший!       И вот мы убивали — я видел азарт в их глазах и сам, наверное, выглядел не лучше. Мы убили врагов и выпили их кровь — и ничего, никого не стошнило. Никто не возмутился, не сказал «стоп» ни себе, ни другим. Может мы и впрямь демоны, были ими всегда, только прятались до поры в человеческом обличье? Плевать. После того, как ритуал нашей «инициации» был завершён, на палубе появились бутылки вина и коньяка, закуска, гитара… Никого не мутило, никто не испытывал ни малейшего дискомфорта.       — Между первой и второй…       Остаток плавания я помню плохо. Всё так смешало, переломало, перекрутило в памяти: вот Гром разливает, Капитан готовится произнести тост — над нами, вроде, светит солнце. А вот мы уже поём под гитару. Под светом далёких звёзд. Нестройно, но весело:       « — Мы — лёд под ногами майора!       - Мы — лёд под ногами майора!       — Мы лёд под ногами майора-а-а-а…»       А затем, кажется, снова капитан, он, оказывается тоже умеет играть, играет что-то про бунт на судне — Высоцкого — и плачет. Он нормальный мужик, человек. Никакой не падший ангел, а что шрамы — так он тут дольше нас всех. Его где-то в тысяча семисотых убили. Был парень, сын генерала колонии на Невисе, Джеймстауна, что ли. Поссорился с отцом, купил шхуну, хорошую — двухмачтовую, с двумя десятками пушек. По морю как чайка летала, только… Не захотели бывалые матросы под сопляком ходить — ночью горло перерезали и концы в воду. Снова светло — только это не день, это мы границу территориальных вод Тёмного Берега пересекали. У тёмных граница так граница — где-то миля горящей нефти на поверхности воды. Отчего судно не загорелось, не знаю — можете даже и не спрашивать. Чудо.       Дней, по-видимому, к тому времени прошло немало — по крайней мере непочатых бутылок в трюме больше не было. Впрочем, это никому не мешало — Найт превращала воду в вино простым дуновением. Она, кстати, тоже оттаяла. Рассказывала нам как хорошо быть куратором, как она любит эту работу. Вот она и впрямь была из «духов злобы поднебесной» — и гордо демонстрировала два жутких параллельных шрама, портивших гладкую как бархат спину. — Это когда падала… Там когда-то крылья были, — и она забрала у кого-то гитару и сыграла незнакомую песню про небо, крылья и падших ангелов. На вопрос «чьё это?» ответил, что немного удивило всех, Гром:       — Это же Катарсис, Крылья! С альбома Крылья…       Было, явно было много чего ещё — но всё куда-то спряталось, утонуло в безднах подсознания. Суккубы? Что-то такое встретилось, помню. Кажется, на второй день пьянки. Госпожа Найт открыла куда-то портал, оборвав поток вопросов в духе «а нахрена мы на корабле вялимся?» коротким «так надо!». Из портала появилось изрядно народу, человек двенадцать, шесть стройных, подтянутых, в меру накачанных девушек, с красивыми ногами, высокой грудью, упругой попой, рыжие, брюнетки, блондинки — и столько же спортивного вида молодых мужчин. На каждого из нас, кроме Грома приходилось по трое гостей, его же увела в свою каюту госпожа куратор. Они были вежливы, милы, их прикосновения — поначалу — нежны и деликатны. Я не знаю, не помню, не видел, когда всё перешло от невинных игр к большему. Как Ира и Настя, нежившиеся в сильных руках демонов-массажистов, оказались под ними. Над ними. На них. Сначала поодиночке, потом с несколькими сразу. Не помню, как девицы, чьи лица не задержались в памяти, которые вот только что массировали мне плечи и целовали грудь, втроём, всеми тремя языками и шестью руками спустились ниже. Как над забросанной матрасами палубой раздавались стоны и звериное, неостановимое, от души рвущееся «ЕЩЁ!». Я не представляю, как получилось так, что блондинка-Настя, растерявшая все свои метательные ножи и одежду, стояла на коленях, поддерживаемая двумя инкубами, чьи жезлы (и это не преувеличение) занимали её руки, ещё один лежал под ней, а четвёртый брал её сзади. Она плакала, звала на помощь, просила о пощаде? Нет. «ЕЩЁ!» Как она улыбалась, когда я подошёл к ней, и, намотав белые волосы на кулак, дал ей «ещё». Как моралист, с утра рассуждавший о недопустимости секса «не по любви», взял Иру, отогнав в сторону одного из инкубов. И я не слышал ни слова возмущения, ничего, кроме звериного рыка, когда оставшийся незанятым демон вошёл в него самого.       Когда я пытаюсь вспомнить всё, каждый раз в памяти всплывают новые детали. Кто, кого, куда, сколько раз. Ночь, день, ночь… Странное зелье, которое щедро подливали нам в вино, заставляло нас не чувствовать усталости, голода, холода, вставать раз за разом и кончать снова и снова как в первый раз. Видимо, оно же не позволяло остаться на наших телах никаким следам и ранам. Кровавые рубцы от появившихся на палубе под утро плетей зарастали за считанные секунды, укусы и царапины едва успевали проявиться, и тут же таяли. Я не знаю, как шёл корабль, сам по себе, не иначе, будто все паруса и моряки-безымянные, вся предыдущая неделя были лишь бутафорией. Не знаю, сколько раз я взял Иру, Настю, каждую из шести девушек-суккубов, не считал, сколько раз моё семя проливалась им на лицо и груди, на спину, живот. Сколько раз я кончал в них. И сколько раз, под занавес этого чудовищного вступительного экзамена, когда в сознании граница между мужским и женским телом уже стёрлась, я трахнул кого-то из инкубов — или принял в себя. Не хочу знать.       Лишь когда всё зелье кончилось, а демоны скрылись в портале, дурман начал спадать. Мы ломанулись толпой к каюте госпожи куратора, забарабанили в дверь… Чего мы тогда хотели? Объяснений? Извинений? Ответа как жить дальше? Что ж. Она ответила — не выходя из каюты. Голос её гремел будто бы не в ушах даже, а сразу в моей голове:       — Никто ничего с вами не «сделал». Вы — такие. Стоило только немного помочь, подтолкнуть, освободить вас от ограничений ветхой морали — и вы раскрылись. Вот она — свобода! Вот, какие вы на самом деле! Посмотрите в зеркало. Запомните это чувство. Наслаждайтесь! Никто не заставлял вас это делать — вы сами, — каждая фраза, каждое слово било как плеть. Расходились мы молча, стыдно было даже просто поднять голову и смотреть друг на друга. Потом, позже, отмывшись и переодевшись, мы с ребятами договорились считать, что всё это нам почудилось, это иллюзия, игры подсознания, приход от наркоты, и на самом деле ничего этого не было. Всё равно остаток плавания проходил в тишине и напряжении. При каждой возможности мы разбредались подальше друг от друга и всеми силами пытались остаться в одиночестве.       Стоит ли говорить, что я был счастлив, когда корабль наконец-то вошёл в порт?