***
Я сидела за столом и, за неимением в кружке кофе после «пары малю-ю-ю-ю-юсеньких глоточков» Митимии, уплетала маленькие соленые крекеры. Меня мало интересовало, кто мог прийти к Митимии, потому что это мог быть кто угодно: родители, например. Но она, несмотря на мое уже равнодушие, посмотрела на меня из-за двери очень взволнованно. — Юно-чан… Тут, это… К тебе… — А? — вяло отозвалась я. — Юнона, к тебе пришли, — уже более сдержанно сказала она. Я забеспокоилась. Кто мог ко мне явиться? Родители? Они бы не стали так долго стоять на пороге, да и мои родители — не тот случай, когда Митимия медлит с тем, чтобы сообщить об их визите. Кто мог ко мне прийти? Не в мой дом? Кто? — Отбой, — рассмеялась Митимия, — это Суга. Я выдохнула с непередаваемым облегчением. — Не знал, что ты здесь, Юно-чан, — приветливо бросил он и сел рядом. — Юи сказала, что у тебя что-то стряслось. Опять на личном? Что-то вам, девочки, не везет совсем. Я удивленно посмотрела на Коуши и попыталась понять, когда он успел стать мастером***
Слова Юи не отменяли того, что Оикава — подонок. Нет, они даже подтверждали это. Может, в его позывном списке еще не было волейболисток-чемпионок-мира, и он решил устранить это недоразумение с помощью нескольких бокалов вина? Скорее всего, он знал об этом с самого начала. Знал даже раньше, чем я попалась ему во время тренировки подач в спортивном зале. Задолго до того, как я вообще могу предположить. И разве это важно? Если этот ничтожный факт столь радикально меняет его отношение ко мне, то пусть он идет куда подальше! Да-да, Оикава Тоору! Иди куда шел! И подальше! Не разворачивайся, иди в западное крыло! Не смотри на меня! Не иди ко мне!!! — Ну б-блин, — пробубнила я, старательно скрываясь в толпе второгодок. Оикава на мгновение потерял меня из виду, и я быстро завернула в узкий коридор, ведущий на лестницу, а оттуда — в сторону спортивного зала. Там уже была возможность спокойно пройтись по залитой солнцем площадке, подставить так давно не видевшие света щеки солнцу и стать немного ближе к природе. Забыть на минуту о том, что я сделала все возможное, чтобы остаться в старшей школе без друзей. Браво, Каваками, чудный ход! Шах и мат! Только тебе. Но внезапно кто-то хватает меня за руку и увлекает за собой. Так же внезапно захлопывается тяжелая дверь. Еще одна. Звук закрывающегося замка. Мужская раздевалка, наполовину открытое окно, разбросанные вещи и неприятная, липкая, удущающая духота. Несмотря на то, что солнце в зените, в раздевалке царит полумрак. Тонкая полоска света, просачивающаяся из окна, оседает на стройном силуэте и позволяет отличить его обладателя от вешалок, шкафчиков и скамеек. Внутри заседает страх, что меня сейчас убьют. — Я хочу просто поговорить, — как можно спокойнее произносит медленно приближающийся ко мне волейболист. — Т-тогда стой на месте, — срывающимся голосом отвечаю я и с досадой отмечаю то, насколько сильно он дрожит. Оикава прекрасно знает, что я хочу его видеть. Знает, что хочу с ним поговорить. Знает, что хочу выбросить из головы. И делает вот это. Ну не сволочь ли? — Каваками, — начинает он, действительно останавливаясь и внимательно глядя на меня из полутьмы, — я знаю — все то, что произошло вчера, очень сильно тебя… обеспокоило. В воздухе повисла неловкая пауза. Я не придумала ничего лучше, чем ответить лаконичным: — Да. Я видела его замешательство. Видела его волнение, то, как он напряжен, как напряженно сомкнулись его тонкие бледные губы. Странно, как можно было увидеть что-то здесь, но я скорее чувствовала это подсознательно. Наверняка он сейчас нервно ищет что-то глазами — что-то такое, что даст ему ответ на вставшие перед ним вопросы, решит его проблемы. — Знаешь, — продолжил он, делая несколько шагов ко мне так, чтобы я могла отчетливо видеть его лицо, — если ты не хотела этого, можно было бы просто сказать. Где же было твое: «Оикава, нет, прекрати, я буду и дальше строить из себя недотрогу»? Он умолк. Я не знала, что ответить. Просто стояла, как ученица, которую преподаватель отчитывал перед всем классом — так же пристыженно смотрела в пол и мяла костяшки пальцев. Я готовилась нападать, готовилась выслушивать оправдания Оикавы и его приторно сладкие извинения, которые он всегда предоставляет напомаженным куклам в знак признательности за проведенную ночь и в качестве красивого ухода с передовой. Но он раздражен. Не на шутку рассержен. Не заискивает, не ищет для себя оправданий. Да ты не так жалок, Оикава. — Не надо было забирать твои идиотские наколенники. Не надо было позволять тебе пить со мной! — продолжил он в запале настоящей злости, если не бешенства или ярости. Внезапно он приблизился ко мне настолько, что мой нос почти упирался в его широкую грудь. Я попыталась отстраниться, но уже была прижата вплотную к одному из ледяных шкафчиков. Холод, пробирающийся под кожу, контрастировал с горячим дыханием Тоору, когда тот наклонил свое лицо к моему. Я никогда не видела его таким. Он был по-странному взволнован, его глаза в исступлении метались по раздевалке, но потом остановились на мне. Он нервно кусал свои губы и, наконец, глубоко и тяжело вздохнул. — Оикава… — прошептала я, стараясь, насколько это возможно, отдалить свое лицо от его. Но это «Оикава», тихо и легко слетевшее с губ, все равно было сказано чуть ли не в самые губы Тоору. В искусанные, горячие, сухие, плотно сжатые, но вот уже полностью расслабленные. — Да, — еще тише прошептал он, кладя руки мне на плечи и еще больше сокращая расстояние между нами, — Юно-чан? Несколько секунд я не могла дышать. Мне казалось слишком интимным даже то, что я сейчас дышу с ним одним (буквально) воздухом, а любое сказанное слово непременно будет стоить мне едва ощутимого, но прикосновения к его губам. Уже пройденный этап, но другого выхода не было. — От-тойди… — выдохнула я, стараясь как можно меньше шевелить губами, — пожалуйста. Оикава мгновенно, словно по сигналу, выпрямился, и даже в духоте раздевалки мне показалось, что откуда-то пахнуло прохладой. Дышать стало гораздо легче, напряжение, сковавшее меня с ног до головы, ослабло, лихорадочно бьющееся сердце получило возможность успокоиться. Он примирительно поднял руки вверх, давая мне понять, что трогать меня не собирается, и натянул на лицо одну из тех улыбочек, с которой толкает свои сладкие, как патока, речи. — Хорошо. — Он опустил руки, но выражение лица осталось тем же. — Я не хотел тебя обидеть или что-то в этом роде. Если ты скажешь мне сейчас уйти — то я уйду. Совсем. Видеть ты меня, конечно, будешь, мы в одном классе все-таки. Но я никогда к тебе не подойду. Слова не скажу. Можешь считать, что все будет, как раньше. Меня словно окатили холодной водой. — Ну так что? Мне стоит уйти? Я стояла и не понимала абсолютно ничего. Почему это Оикава так деликатно относится к моим чувствам? После того, как я призналась ему в любви, как он сам же меня отверг, после всего того, что было… Да плевать он на меня хотел. Вчерашний день это показал. Вчера, когда я плакала и уходила от него, он и не подумал успокоить меня. Лишь язвил, грубил, пытался надавить на больное. Такой Оикава настоящий — без своей отточенной годами улыбочки. Но хочу ли я, чтобы он ушел?.. — Да или нет, Каваками? Я не понимаю, что он ко мне чувствует. За манерностью и неестественностью скрывается личность, совершенно не соответствующая той оболочке, в которую себя облачила. Если Оикава охотно разговаривает с тобой сегодня — не значит, что он не отвернется от тебя завтра. Если сегодня он стоит рядом — не значит, что завтра он будет так же близок. Если сегодня он говорит, что любит — не значит… Нет, побудь рядом еще немного! Почему ты идешь к двери? Не уходи! Я судорожно хватаю Тоору за руку, не сильно понимая, что происходит. Это движение было машинальным, почти инстинктивным, вызванное бешеным биением сердца, подскочившим давлением. Казалось, что в раздевалке температура резко поднялась градусов на двадцать, но в то же время по спине пробегал неприятный леденящий озноб. А дрожащая рука уже с минуту крепко стискивала широкое запястье подонка Оикавы Тоору. Чтоб его. Оикава убрал свободную руку с замка и медленно повернулся ко мне. Конечно — его подобная сахару улыбка сменилась победоносной. Не в силах больше противостоять такому уровню напряжения, я прижалась к его груди и заплакала. Чтоб его! Я плачу, а он ухмыляется! Поражение в этом нравственном поединке больно било по самолюбию, но в какой-то степени облегчало груз, лежащий на сердце. Потому что вот он. Да, заносчивый, избалованный женским вниманием, не такой простой, как казалось мне на первый взгляд, но смотрящий глазами, выражение которых не требовало расшифровки. Сейчас он меня любит. Я чувствовала это на кончиках его пальцев, нежно оглаживающих талию и роющихся в волосах, в выражении лица, в изгибе бледных губ, в искренней полуулыбке, в нелогичности его действий и в неправильности того, что именно мы — Каваками Юнона и Оикава Тоору — стоим в мужской раздевалке спортивного зала старшей школы Аобаджосай в объятиях друг друга и не находим слов для того, чтобы донести свои чувства. Но разве это так нужно? — Оикава… — медленно прошепатала я, уже подаваясь навстречу его лицу, — мы… — Тоору, — так же тихо прошептал он, вытирая слезы с моей щеки и придерживая лицо широкой ладонью. Я, выдохнув и усмехнувшись, послушала его: — Тоору… Мы прогуливаем урок. Оикава меня будто не слушал. Этой реплике он не придал абсолютно никакого значения. Его взгляд, казалось, проходил через всю меня, видел весь мой внутренний мир, будто бы перед Тоору сейчас стояла открытая книга или большой ящик, именуемый «душа Каваками Юноны». Оикава просто игриво вскинул брови и невесомо накрыл мои губы своими. Искусанные, сухие губы Тоору были на удивление мягкими (конечно, у него дома чуть ли не дюжина бальзамов). Этот поцелуй не был похож на вчерашние. Те были рваными, жадными, словно их владелец страстно хочет удовлетворить свое желание, упиться своей жертвой. Сейчас же время поджимало, но не для нас. Медленно, не мешая друг другу, не лишая себя удовольствия постепенно углублять поцелуй и так же постепенно спускаться ниже. — А знаешь, — внезапно подал голос Оикава, отрываясь от нежной кожи на шее, — как я в первый раз тебя увидел? Я, удивленная его внезапным вопросом, отрицательно помотала головой, после чего он продолжил: — Это было… — Он прервал свой рассказ в самом начале и поцеловал меня. Он целовал долго, жадно, будто его рассказ тоже будет длинным, и он не желает прерывать его. — Это было в парке. Когда я увидел вас с Дайчи. Я, вроде, говорил? — Д-да. — Сначала я увидел в тебе просто симпатичную девушку. Потом я увидел твою тренировку в зале. Потом… — он на мгновение запнулся, — Потом я узнал от Минамидайры, что вы играли в одной команде. Мое представление о тебе разрушилось целиком. Это… Я не знаю. Я случайно, обрывками, из разговоров с другими и из коротких встреч с тобой собрал ту, кого люблю. Я стояла перед Оикавой в замешательстве. Он смотрел на меня так выжидающе, что я не могла ему не ответить. — Н-не знаю, насколько этот образ соответствует действительности… И, надеюсь, что тот Оикава, в которого я влюбилась, не позволит мне разлюбить настоящего. Тоору лишь улыбнулся и неопределенно кивнул. Потом неожиданно вздрогнул, подхватил и усадил на узкий подоконник — так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Его улыбка превратилась в ухмылку, приобретя оттенок лукавства. Руки Оикавы медленно двигались по внутренней части моих бедер, заставляя все тело мелко дрожать. Он медленно приблизился к моему лицу, и его реплика была полна какого-то жизнеутверждающего пафоса: — Во всяком случае, я и ты — это… интересно.