Соврал бы

Зейн мог бы соврать, что его ничего не привлекает в парне напротив. Ничего его не привлекает в голубых глазах, тонких губах, в сигарете, зажатой между ними; в аккуратных запястьях, с бессмысленными татуировками; в щиколотках, которые всегда открыты для взглядов. Зейн мог бы соврать, что все это — придурь, фальшь и элементарное желание прижать парня к жесткому матрасу и вколачиваться в его аппетитную задницу, которую все чаще обтягивают спортивные штаны. Зейн бы соврал, что у него нет желания прикоснуться губами к каждой его татуировке на руках, груди, на пояснице. Зейн бы соврал, что не желает кусать его губы и чувствовать легкий привкус крови на языке (и да, они с ним постоянно проверяются в лучшем центре). Зейн бы соврал, что не пытается поцеловать Луи в те моменты, когда они укурены в хлам и еле соображают. Когда сам Томлинсон седлает его бедра и влажно целует, садясь на колени парня плотнее, прижимаясь своим членом, который чувствуется через тонкую ткань спортивных штанов к его, и стонет развратно в губы. — Давай переспим по приколу, а? — спрашивает его Луи, отстраняется, и голубые глаза судорожно пробегают по лицу, а пальцами он тянется к застежке на джинсах и быстро расстегивает их, потянув бегунок молнии вниз и касаясь низа живота, над резинкой обычных черных трусов. И улыбка у Томлинсона пьяная, расслабленная, завораживающая, и Зейну кажется, что он уж слишком накуренный и все это – галлюцинация: такая яркая, желанная, плотская галлюцинация и очнется он с болезненным стояком под плотной джинсовой тканью. Но когда он закрывает глаза и считает до десяти, ничего не меняется, и он слепо тянется к губам Луи, которые такие влажные, раскрасневшиеся, слегка припухшие и чертовски соблазнительные. И он впивается в эти самые развратные губы своими, кусает нижнюю и языком проскальзывает в рот, проводя им по ряду идеальных зубов. У них горечь на языке и сладковатый привкус виски с колой. — Так ты не против, да? — шепчет ему Луи в губы и пальцами подцепляет тонкую майку, которая висит на его теле. Сглатывает шумно, улыбается расслабленно-развязно, и сжимает тазобедренные косточки пальцами, от чего на них, возможно, останутся синяки. Томлинсон трется своим членом о член Зейна вновь, пальцами оттягивает резинку его трусов. — Не против, малыш Зейни? У Малика слов не находится, когда парень воспринимает молчание, как согласие и слезает с колен брюнета, убирая слегка влажные волосы назад. Глаза начинает щипать из-за дыма, которого слишком много, но это мало волнует двух парней, которые сейчас мало соображают о чем-то. Луи совершенно поглощен тем, чтобы снять брюки со своего главного бро. Зейн одурманен видом Томлинсона, обезумевшего от возбуждения. Их поцелуи, касания в полном беспорядке, когда Малик приподнимает бедра, позволяя шатену стащить с него брюки до щиколоток. — Не передумал? — облизывает губы Томлинсон, и его губы блестят из-за слюны. Сам Малик судорожно сглатывает и зарывается пятерней в волосы Томмо, притягивая его ближе к себе, и сам наклоняется навстречу. — Тут хер передумаешь, — выдыхает ему в губы Зейн. И улыбка у Луи действительно счастливая, какая-то идиотская и ненормальная, когда он отстраняется от Малика после поцелуя и стягивает с него нижнее белье, обхватывая возбужденный орган у основания. Смотрит в глаза и проводит вновь языком по губе, а второй ладонью, свободной, легко проскальзывает в свои свободные брюки. После этой ночи Зейн бы соврал, что не хочет снова почувствовать губы Луи на себе, как он обхватывает его губами и вытворяет своим ртом просто невероятные вещи. Малик соврал бы о том, что не хочет вновь почувствовать себя внутри Луи и не придавливать его к кожаному дивану, сжимая задницу руками и получая в ответ постоянные стоны. Соврал бы, не хочет касаться своими губами его губ и чувствовать их мягкость, да и горечь на языке. Зейн бы соврал тысячу раз, чтобы повторить те самые моменты, когда они укурены в хлам и не отвечают за свои действия; когда их руки развязаны, а губы целуют каждый участок кожи. И Зейн врет, что его ничего не привлекает в его парне напротив, только ради того, чтобы получить еще одну ночь в их распоряжении. Еще одну ночь с травкой и глупым перепихоном, который для них ничего не значит. На самом деле не значит.