***
Дом Регия. Жилище великого понтифика. Год 44 до н.э. (по земному летоисчислению). Марк Брут прохаживал возле дверей дома Регия, посматривая на окна, ведущие в покои Цезаря. Слабый свет, который был едва заметен, ясно говорил о том, что диктатор не спит. Наверняка снова излагает свои мысли на папирусах, которые он привез из последней поездки в Египет. А может, диктатор развлекается с одной из девиц, составляющей обслугу дома. Понятно одно: Цезарь бодрствует. Брут прижался к каменной стене, уже остывшей от дневного жара. Решение было принято, или, как поговаривал сам Цезарь «Жребий брошен», но от осознания того, что произойдет завтра, на заседании Сената, Бруту становилось дурно. Он сам предложил убрать диктатора, который постепенно упразднял свободы. Он сам предложил способ «убирания», а так же место и время… Почему же сейчас его не покидало чувство, что всего задуманного не должно произойти? И что самому Юпитеру не угодно решение кучки аристократов. Откуда у него возникли сомнения? Озвучивать свои мысли друзьям и соратникам Марк не стал. Не поймут. Посчитают бездельным подстрекателем, неспособным довести начатое до конца. Подобная репутация могла плохо отразиться как на карьере, так и на всей родовой ветви. Но это мало пугало Брута. Куда страшнее было для него неожиданное осознание, что смерть диктатора не принесет желаемого, а лишь все усугубит. И как поступить, чтобы остаться в мире с самим собой? Брут решительно постучал в двери, осознавая, что правильно именно это. Предупредить, спрятать, защитить Цезаря, который абсолютно искренне любил мятежного друга и называл «дитя мое» и никак иначе. А где же видано, чтобы дитя на родителя поднимало руку? Даже такие странные греки понимали невозможность действия. Появившийся страж с удивлением и настороженностью посмотрел на ночного гостя. Брут отметил, что возраст и физические данные охраны находятся на том уровне, на котором стража убивается довольно быстро. Отвратительная привычка Цезаря не заботиться о собственной жизни заставляла Марка хвататься за голову. Сколько возможностей отравить, зарезать, задушить во сне? Неужели диктатор не понимает этого? Сам Брут решил положить конец диктаторским замашкам более благородно, а не прячась в ночных сумерках, как вор. Более благородно… Его головой явно руководил кто-то еще, когда он решился на подобное. Ни его мысли… Он так не думал… - Аве, - поприветствовал стража Брут. – Мне нужно увидеть Цезаря. Это важно. - Не к добру ночные гости, - пробурчал страж, отворачиваясь от посетителя. – Тит, донеси императору, что молодой сенатор желает его видеть. Брут испытал сильное желание поправить стражника. Цезарь не император. Правда, понимали это немногие. Или, не желали понимать. Он диктатор, консул, жрец… Кто угодно, но не император. Может, для Легиона он император, полководец, бесстрашный лидер. Им можно считать его кем-то большим, чем консул. Бросающийся ради молодого легионера в самое пекло, прикрывая того грудью от вражеских стрел и топоров. Как после этого должны были смотреть на него другие воины? Только с благоговением. Не так, как на обычного сенатора, для которого главной опасностью было плохо разбавленное вино. Зато для Сената подобные оказываемые почести от Легиона консулу были сродни оскорблению. Слово «император» носило для большинства негативные ассоциации. Ши Хуан-ди, с его гнетущими методами принуждения к труду во славу объединенной Поднебесной, вызывал истинное уважение, но не любовь. Им сложно было не восхищаться. Но еще сложнее было представлять свободный, полный жизни и счастья Рим под правлением человека, подобного тому Сыну Неба. А республике не нужен тот, кто мнит себя выше закона, которому сам Цезарь был обязан беспрекословно подчиняться. Но объяснить было это сложно по нескольким причинам. Первая и главная – стражнику плевать на формальности. Вторая – дверь перед его носом закрыли почти сразу, как только охранник передал распоряжение слуге. - Можете войти, сенатор. Император ожидает вас в своих покоях, - вытащил из оцепенения Брута страж, открывший дверь шире. Брут вздохнул, успокаиваясь. Чтобы не сказал ему диктатор, как бы осуждающе не смотрел – все к лучшему. Пусть прикажет его избить, разжаловать, наказать весь род… За ошибки всегда приходит расплата, и хорошо, если она произойдет при жизни, а не после смерти. Марк, стараясь не топать, прошел к заветному помещению. Цезарь, вопреки его рассуждениям, занимался не письмом, и не развлекался с молодой служанкой. Он сидел на полу и перебирал в руках украшения, причем явно женские и явно восточные. - Аве, Цезарь, - сказал Брут, входя в покои. – Бодрствуешь все? - Как и ты, дитя мое, - отозвался Цезарь, поворачиваясь к посетителю. – На севере говорят, что нежданный гость – это нечаянная радость. Я рад видеть тебя и приветствую. Брут потоптался на месте. Цезарь, не поднимаясь, вновь принялся рассматривать причудливо изогнутые украшения. Не придумав ничего более разумного, Марк попросту опустился на колени рядом с диктатором. - Душно сегодня. Воздух тяжелый, как перед грозой. Мне плохо спится в такие моменты, - заговорил Цезарь, откладывая женскую безделушку. - Ничего не предвещает непогоды, - отозвался Брут, стараясь оттянуть неприятный разговор. - Старые раны говорят мне о том, что скоро будет дождь. Странно, тело лучше меня знает о смене погоды, а она сейчас необходима всем. В прохладное время лучше думается. Вот и ты пришел ко мне ночью, а не знойным днем. Что задумал, сын? Почему не отложил разговор на утро? - Утро может не настать, Цезарь. Точнее, может настать, но не для всех. Я решил исправить ошибки. Возможно, поздно. Прости меня. Цезарь спокойно посмотрел в темные, почти черные глаза сенатора. - Прощаю, - отозвался он и отвернулся. – Может, позволишь хоть обратиться к богам перед смертью? - Что? – непонимающе поднял брови Брут. – Ты думал, я пришел убить тебя? Я? - Разве не за этим входят в дом ночью? – спокойно поинтересовался диктатор, подходя к глиняному сосуду. – Вино. Ты когда-нибудь задумывался, почему малое его количество приносит удовлетворение и ясность мысли, а слишком большое превращает в варвара? - Цезарь, не нужно тебе идти на завтрашнее заседание. Готовится заговор и я, именно я, его зачинщик. Прости меня, - не обратил внимания на заданный вопрос Брут. – Прикажи карать. Цезарь не повернулся. Брут надеялся, что Цезарь злится, ненавидит его в данный момент, презирает за темные помыслы. Так было бы легче. - И почему передумал, дитя мое? – повернувшийся Цезарь не продемонстрировал никакого негатива, он был так же спокоен и умиротворен. - Потому что неправильно это. Мы же не варвары с севера. Мы - римляне. Мы избирали тебя консулом не один раз. Сами виноваты, что сделали твою власть почти абсолютной. После твоей смерти нам бы пришлось и друг друга перебить, так как виновники должны быть мертвы все. Цезарь… Не приходи на заседание, умоляю, - в глазах у Брута защипали слезы. - Тогда, меня убьют не на завтрашнем заседании, а на последующем, - покачал головой диктатор. – А будет ли иметься смысл для Империи в нескольких лишних днях моей жизни? - Прикажи распустить Сенат. Пусть придут новые умы, поддерживающие тебя всецело, - посоветовал Брут, наблюдая за Цезарем. Диктатор вновь несогласно помотал головой. Светло-карие глаза скользнули по стенам покоев, по кровати, устланной красиво разрисованным шелком и, наконец, взгляд остановился на усталом сенаторе, все так же сиротливо стоящем на коленях. - Не миновать того, что судьбой уготовано. Смерть от руки сенаторов… не была бы самой худшей из возможных. Но справятся ли нынешние борцы за поддержание республики в мире с навалившимися обязательствами? – Цезарь посмотрел в окно на ночной город. – Не станет ли моя смерть крахом их надежд? - Безусловно, станет, - сказал Брут, поднимаясь с колен. – Вчера еще думал по-другому, сейчас же знаю точно: станет. - Тогда встреча с Сенатом будет отложена из-за военного похода. Причина вполне пристойная, не так ли, дитя? – Цезарь грустно улыбнулся Марку. – Присоединение Парфии принесет Риму большую стабильность на границах. Спасибо тебе, дитя, что одумался. - Вели карать, - упрямо заявил Брут. - Невозможно карать того, кто закон нарушил лишь в мыслях. За помыслы у нас не наказывают, - улыбка диктатора стала шире. – Поднимись, сын, и выпей со мной за будущую победу. Брут нерешительно поднялся и опасливо подошел к Цезарю, который вновь принялся любоваться ночным городом. Своим Римом. - Когда весь мир будет так же прекрасен, я умру спокойно. От руки ли сенаторов или от зубов дикого зверя – неважно. Передай сенаторам… Что они будут называть каждого встречного римлянином, неважно в каком уголке мира. Только поэтому я ухожу прочь. Не из страха за свою жизнь. Она не так важна как то, что ты видишь, - Цезарь расставил руки столь широко, словно пытался обнять любимый город. - А поход на север мы отложим? Северные люди более стойкие, чем восточные? С ними бы решить проблему северных границ, - заговорил Брут. - Люди тех мест не воинственны. Сами они к нам с оружием не пойдут. Будем руководствоваться планом, разработанного ранее. Сенат… Сенат заслушает магистра конницы, который примет власть в мое отсутствие. Если ты не хочешь еще что-то обсудить, то прошу меня оставить, дитя, - Цезарь положил руку на плечо Бруту. - И спасибо за честность. Бруту было нехорошо. Он не чувствовал осуждения, которое просто обязано было скользить в речах диктатора. Не чувствовал и обиды на то, что разочаровал «отца». И это казалось ему неправильным.***
Резиденция наместника. Провинция Киликия. Год 44 до н.э.(по земному летоисчислению). Цицерон расхаживал по своей резиденции, ожидая новостей. Для него, несмотря на дальность Рима от его текущего местоположения, картина была ясна настолько, словно он каждое утро отправлялся на службу и, при переходе торговой площади, узнавал все римские известия, как когда-то. Душитель свобод Цезарь бежал из Рима, прикрывая страх перед Сенатом важностью очевидно нелепого похода. Цицерон был разочарован, так как имел надежду вернуться после его смерти и вновь прибрать к рукам магистраты, которые раньше, пусть и тайно, но прислушивались к мнению видного оратора и консула, хотя он и не имел права диктовать им свою волю. Так уж получалось. Цезарь, при всей одиозности своей фигуры, не нравился Цицерону категорически. Имперские замашки сродни восточным деспотам, собственное «я», ставившееся выше закона, раздутое самомнение из-за парочки случайных удач… То, что Цезарь вел Рим к закату, Цицерону было очевидно. Понимала это и парочка сенаторов и магистров, но не понимал влюбленный в блистательные победы господина народ. А что могли сделать сенаторы, из-под носа которых он ускользнул? Ничего. Даже объяснить гражданам: что за человек этот Цезарь - они не могли. Вывод напрашивался сам: Цицерон решил вернуться в Рим, пока Цезарь в разъездах. Это было незаконно, и он, как трехголовый пес, охраняющий этот самый закон, все прекрасно понимал. Можно было бы принести дары богам, уповая, что они помогут Цезарю вернуться «на щите», как говорили спартанцы. Но веры в это не было, так как эти самые боги и сделали бедного аристократского мальчика императором. Не официальным, но в глазах народа, вполне законным. Народ не мог что-то творить под гнетом, пусть даже желанным. Где будет наука через несколько лет? А искусство? Цицерон посмотрел на звезды, которые были особенно яркими здесь, в Киликии. Это было единственным, что нравилось наместнику здесь, в этой провинциальной глуши. Звездные карты греческих астрономов он начал изучать от скуки, а впоследствии, заинтересовался некоторыми явлениями. Что-то подсказывало ему, что кроме богов, есть там еще кто-то, кому дано изучать миры, находясь не только на своем, отведенном богами месте. И Цицерон сделал вывод, что не только боги владеют небесным сводом. Правда, сия теория требовала доказательств, а получить их можно было, только изучая предмет дотошно. В такой республике, которой правит Цезарь, изучать и строить сложно. Куда почетней быть частью воинской системы, которую консул обласкал золотом и уступками. И светлые умы стремились не туда, где им нужно быть, а где сытнее. Это решительно не нравилось оратору. «Спокойная совесть важнее, чем возможные пересуды, - решил Цицерон. – Если мое появление поспособствует избавлению римлян от болезненной любви к Цезарю, то я обязан там быть».***
Чанъань. Дворец императора. Год 44 до н.э. (по земному летоисчислению). Юань-ди, вопреки ходившим слухам о его безволии, слабости и некоторой мягкотелости, был человеком довольно жестким. Просто он всегда успевал подумать, прежде чем сделать то, что от него требовалось. В первую очередь, он был обязан сохранить свою империю в тех границах, в которых она ему досталось. Это как минимум. А лучше их расширить, тем самым гарантируя своей династии более долгую политическую жизнь. Ярый конфуцианец, искренне любящий свой народ – таким он себя чувствовал. Причем собственную значимость помогла ощутить ему не собственная жена – красавица Ван. Нет. Даже не одна из наложниц, в желании снискать больше привилегии, нахваливающая его достоинства: реальные и мнимые. Другая. Особенная. Ни на кого не похожая. Она называла себя Анора. Странное имя, не несшее в себе смысла. Тонколицая красавица сначала до смерти испугала императора, появившись перед ним ночью. Благо рот ему зажала и стража не прибежала к нему, заслышав позорные женские интонации в повышенном голосе. Он не воспринимал в тот момент то, что она говорила ему. Не морщился от брезгливости, заметив особенности тела женщины. Ему лишь хотелось смотреть в ее глаза, удивительно черные. Анора оказалась не по-девичьи умной, расчетливой. Юань-ди счел, что само Небо послало ему в дар эту особенную женщину. И, в общем-то, не ошибался. Он держал ее во дворце тайно, запрещая подходить к ее покоям всем, кроме нескольких слуг, отличившихся верностью. Слушал все советы жадно, исполнял в точности. Она не ошибалась. На его вопрос: «Как ты смогла предвидеть это событие?», она улыбалась и говорила: «Мы это уже проходили. Увы, не однократно». - Ты что-то хотела обсудить? – поинтересовался император, заходя в покои Аноры и с опаской глядя на странный предмет в ее руках. - Разрядился, - женщина откинула вещь в сторону, и та упала на пол с довольно громким стуком. Император удивился. На вид хрупкий предмет совсем не выглядел сломанным. - Нужно рассказать тебе кое-что еще… о жизни тех, кто приходит с неба, - сказала Анора. Императору нравились рассказы. По словам Аноры, величайшие строения Китая были лишь блеклой тенью тех красот, в которых она родилась и жила. Это должно было вызвать негодование, но Юань-ди только удивлялся, вслушиваясь в истории о многоуровневых домах, гигантских школах, где изучали то, о чем на его земле никто не слышал. - Вы можете этого не замечать, но там, - женщина подняла вверх палец, - идет война. Мы нуждаемся в помощи. Те, кто ее оказывают, хоть и отличаются огромной физической силой, но особым интеллектом не блещут. Их много гибнет. Они быстро рождаются и учатся. И быстро умирают, так как не способны бороться с хитростью. - Разве небесным жителям нужна война? Для чего? Я думал, это удел тех, чьи земли ограничены. Небо бескрайне. Разве вы не можете поделить его миром? – поразился император. - Не такое оно безграничное, как тебе кажется, - холодно посмотрев на него, ответила женщина. – Люди могли бы оказать нам содействие. По своей или не по своей воле, принуждаемые или добровольно идущие на смерть – неважно. Вы очень по-разному развиваетесь. За вами интересно наблюдать. Но не за всеми. Есть те, кто не так хочет постигать знания, как твой народ, - Анора провела пальцами по шелковой мантии Юань-ди. – Они могут погубить всех вас. Не на данном этапе развития. Позже. Когда начнут изобретать другие способы для ведения войн. Погубят даже себя и то, что строили. Мы уже наблюдали подобное. Целая планета пострадала из-за того, что несколько кроганов делили самок, - женщина хихикнула, ловя на себе непонимающий взгляд. - Дацинь. Они не посмеют явиться так далеко на восток, - понял, о ком говорит Анора император. - Посмеют. Не в твое время и не во времена правления твоих внуков, но они явятся. И принесут с собой лишь смерть, - женщина прикусила губу, разглядывая Юань-ди. – Или же ты можешь прийти к границам пустой… они называют свою форму правления республикой. Атаме, это даже не смешно. И ты войдешь в историю, как величайший правитель. Хуан-ди будет забыт, ибо сравнение с тобой сделает его деяния лишь рябью на воде. Император почесывал подбородок, старательно скрывая дрожь от возможных перспектив. - Решай, мой император, - вновь улыбнулась Анора.