В защиту Ч. Л. Доджсона и Льюиса Кэрролла

Уже больше ста лет всем известно, что Чарльз Лютвидж Доджсон («ж» не произносится) и Льюис Кэрролл были чем-то вроде параллельных прямых, которые по определению не пересекаются. Кто-то когда-то высказал эту, без сомнения, эффектную мысль, и с тех пор вот уже около ста лет она волнует всех, кто хоть что-то слышал об авторе «Алисы в Стране Чудес» и «Алисы в Зазеркалье». В незапамятные времена жил-был некий англичанин, а в нём жили два человека. Первый, по фамилии Доджсон, был оксфордским преподавателем математики, занудой и заикой, ненавидевшим своих студентов да и вообще весь мир за пределами своего кабинета. Второй, по фамилии Кэрролл, был знаменитым во всём мире писателем, фантазёром и фотографом, загадочным гением абсурда и нонсенса, испытывавшим нездоровую страсть к нимфеткам. Не правда ли, звучит потрясающе? Этому так легко поверить, и, главное, даже очень хочется верить именно в такую историю, а не в какую-нибудь более прозаическую версию биографии автора «Алисы». Но время идёт, и кэрролловедение не стоит на месте, вот уже лет двадцать доказывая нам, что, продолжая повторять историю про «Джекила и Хайда», проживавших в вышеупомянутом джентльмене, мы просто клевещем на человека вполне нормального (и даже очень положительного). Одно дело, когда такие суждения высказываются по незнанию, и совсем другое – по приверженности к старинному мифу, происхождение которого теперь уже ясно можно отследить. Справедливости ради, следует отметить, что среди тех, кто способствовал сотворению «мифа Кэрролла» были не только братья, сёстры, племянник и племянницы Доджсона, завладевшие после его смерти его бумагами, не только биографы-фрейдисты, не только впечатлительные и падкие до сенсаций читатели первых и вторых, но и сам Доджсон. Это именно он возвращал присланные ему на имя Льюиса Кэрролла письма обратно отправителю с пометкой «адресат не значится», именно он в собственных письмах подшучивал над своим другом, Льюисом Кэрроллом, престранным человеком... Вряд ли это разделение было чем-то большим, чем желанием оградить себя от назойливых охотников за автографами и шутками по этому же поводу, между тем, мы уже столько лет принимаем его всерьёз, и всё стараниями тех, кто, не будучи лично знаком с писателем и зачастую не имея даже доступа к документальным источникам, стремились высказать собственное мнение на его счёт. Эти мнения, по причине всё того же недостатка информации (родственники Доджсона долгое время хранили его документы у себя, всячески ограничивая доступ к ним), перепечатывались как экспертные, на их основе складывались новые мнения, и вышло так, что даже советское академическое издание «Алисы» со множеством примечаний и статей убеждало читателя в «мифе Кэрролла»[1]. Предлагаю рассмотреть подробнее, как же так получилось, какие именно находки и исследования последних лет основательно пошатнули старое представление о Кэрролле, как о (говоря прямо и без обиняков) двуличном викторианском педофиле, и... « – С чего начинать, Ваше Величество? – спросил он. – Начни с начала, – важно ответил Король, и продолжай, пока не дойдёшь до конца. Как дойдёшь – кончай!». Последуем же этому мудрому совету и начнём с начала, то есть с детства нашего героя (даже фрейдисты не стали бы тут возражать). А заодно ответим на первый вопрос: почему же «Кэрролл любил детей, особенно девочек»? Да, это – чистая правда, но причины и смысл такой «любви» куда менее скандальны, чем может показаться современному читателю. Чарльз Лютвидж Доджсон родился 27 января 1832 года в деревне Дарсбери, графство Чешир, в семье священника. Он был третьим ребёнком и старшим сыном, всего в семье было одиннадцать детей (7:4 в пользу команды девочек) из которых, что по тем временам просто феноменально, все не только выжили в младенчестве, но и дожили до старости. Чарльз был главным организатором развлечений для этой огромной компании. Развлечения состояли из различных игр, любимой из которых была игра в железную дорогу, театра марионеток (в настоящем театре дети никогда не были по религиозным соображением родителей) и выпуска юмористических рукописных журналов. Придумывать различные забавы для младших братьев и сестёр Чарльз продолжал и в школьном, и в студенческом возрасте, когда приезжал домой на каникулы – судя по всему, это был природный дар. Он отмечал впоследствии в дневниках, что с детьми чувствует себя гораздо свободнее, что устал от людей, встречаемых им в модных гостиных, «скрывающих все чувства, которые, возможно, существуют под непроницаемой маской общепринятого спокойствия» и что «сколь немногие из них интересуются теми единственными вещами, которые представляют интерес в жизни!». В те времена мальчиков из хороших семей отправляли учиться в так называемые «публичные школы» (по-нашему – интернаты), что и произошло с Чарльзом. Первая школа оказалась очень хорошей, вторая же, знаменитая Rugby School, была престижной, но неуютной. Мальчик показывал хорошие успехи в учёбе и там, и там, не всегда был прилежен, но некоторые учителя считали, что его природные способности близки к гениальности. Что же касается одноклассников, то в школе Rugby не очень-то жаловали тех, кто игре в знаменитый регби предпочитал учёбу. А в 1857 году, после экскурсии в школу, где у каждого из учеников была своя спальня, Чарльз записал в дневнике следующее: «...могу сказать, что, будь я таким образом защищен от преследований по ночам (в оригинале: annoyance at night), все испытания, выпадавшие на мою долю в дневное время, были бы пустяками в сравнении с ними». В той же записи он употребляет слово bulling. Способов издевательств учеников друг над другом в закрытых школах-интернатах для мальчиков было великое множество, ночные же разновидности включали в себя всё от отбирания одеяла (это при том, что викторианцы здоровой температурой в спальне считали 13-15 градусов по Цельсию!) до сексуального насилия. Чарльз никогда не жаловался на жизнь в школе даже родным, довольно холодно отмечал, что вспоминает о школе без какого-то ни было удовольствия, при этом вспоминал и о том, что кое-какие друзья у него там всё же были, а по некоторым свидетельствам, он мог постоять за себя в драке и защитить тех ребят, кто был слабее. Но, так или иначе, особо тёплым воспоминаниям от общения с мальчиками-подростками просто неоткуда было взяться. Если же перенестись во времени в его взрослую жизнь, когда он действительно много времени проводил среди детей, и эти дети были в основном женского пола, тут было ещё одно очень простое объяснение. В семьях с хорошим достатком и аристократическими связями мальчики, как уже было сказано, отправлялись учиться в закрытую школу, девочки же, образование которых заключалось в основном во французском языке, музыке, танцах, рукоделиях и рисовании, занимались дома под надзором гувернанток и приходящих учителей. Явившись, например, в гости к знакомым, вероятнее всего было застать дома с родителями именно дочерей, а не сыновей. Проблема женского образования и вообще положения женщин в обществе явно беспокоила Доджсона. В его домашней библиотеке было много книг на эту тему, в том числе, написанных ранними феминистками. Когда в Оксфорде появились первые колледжи для женщин, он читал в них свои лекции по логике. Одним из его неосуществлённых проектов было создание нового издания шекспировских пьес, специально адаптированного для чтения девочками в возрасти от десяти до семнадцати лет. Как известно, в пьесах великого драматурга полно действительно скабрёзных мест (в русских переводах они зачастую значительно смягчены), из-за которых Шекспир считался неприемлемым чтением для юных викторианских леди, что в свою очередь становилось большим пробелом в их образовании. Да и обычное общение Доджсона с девочками часто включало в себя различные загадки и задачки: возможно, он просто пытался пробудить умственные способности бедняжек, обречённых в дальнейшем на жизнь либо респектабельных домохозяек и многодетных матерей, либо презираемых старых дев? Кстати, даже знакомство с сёстрами Лидделл состояло первоначально (когда они были ещё довольно малы – так, Алисе было всего четыре года) в основном в том, что он пытался приохотить их старшего брата Гарри, готовившегося к школе, к занятиям математикой. В письмах Доджсон иногда делал явно иронические замечания вроде: "Мне нравятся все дети (кроме мальчиков)". И долгое время такие фразы трактовались биографами как исключительно серьёзные, несмотря на общий юмористический тон писем и то, что в своих дневниках Доджсон отмечал физическую красоту людей любого пола и возраста – всё-таки он был фотографом-портретистом. «Но как же поцелуи?» – может спросить не слишком-то убеждённый читатель. Что ж, начну вот с такой цитаты из «Русского дневника» Доджсона, о четырёхлетней девочке, которую он встретил и зарисовал в поезде по пути из Франции в Бельгию (девочка, конечно же, ехала с родителями): «Когда они собрались выходить, мать велела девочке подойти и пожелать нам доброго вечера; мы поцеловали её на прощание». «Мы» – то есть не только Доджсон, но и его спутник и друг (да, друг, взрослый мужчина!) Генри Лиддон. И, представьте себе, родители девочки не вызвали полицию! В наше время такое представить себе невозможно, а вот в девятнадцатом веке, судя по всему, такие жесты даже посторонних взрослых в отношении детей воспринимались совершенно естественно. Что же касается «виртуальных» поцелуев – тех, что Чарльз посылал детям в письмах... Вот цитата из письма, которое он сам, будучи ребёнком, получил от своей матери, когда она уехала навестить своего больного отца: «Скажи им и всем другим моим дорогим деткам, включая тебя самого, что я шлю вам 1.000.000.000 горячих поцелуев». Не правда ли, знакомо звучит? «Но как же фото в жанре ню?!» – воскликнет читатель, вспомнив главный аргумент «за» миф. Об этом, правда, и до меня было сказано уже многое, но стоит напомнить, что в девятнадцатом веке и ранее в изображении и даже фотографировании обнажённых детей не было ничего непристойного и, уж тем более, преступного. Например, современница и знакомая Доджсона, знаменитый фотограф Джулия Маргарет Кэмерон, тоже делала такие снимки – но вот её в педофилии не обвиняют (наверное потому, что она была замужней женщиной). Подруга (да, взрослая незамужняя подруга!) Доджсона, художница Гертруда Томсон иногда зарисовывала его моделей, пока он их фотографировал – и её тоже никто ещё ни в чём не упрекнул. Было подсчитано, что из трёх тысяч фотографий, сделанных Доджсоном, лишь около тридцати изображали обнажённых или просто недостаточно одетых детей обоего пола в возрасте от одного года до девяти лет (всего около 1% – маловато для «основной темы творчества», сохранилось же около тысячи фотографий всего и менее десяти фотографий "ню"), причём известно, что большинство из них были заказаны родителями этих детей! И это, на самом деле, нормально: согласитесь, у многих из нас есть фотографии, где мы в возрасте лет четырёх-пяти сидим в ванне или бегаем голые по пляжу, вся разница только в том, что для этих снимков никто не приглашал фотографа. В середине же XIX века фотография была крайне трудоёмким процессом, доступным лишь профессионалам или очень увлечённым (и имеющим возможность купить оборудование) любителям, вот поэтому без фотографа со стороны было не обойтись. И что плохого в том, что родители хотели получить фото своего ребёнка не во всей викторианской корсетно-кринолинной амуниции, а в более естественном виде? К тому же, если не все, то большинство таких фотографий, сделанных Доджсоном, обильно «зафотошоплены» – вручную раскрашены в стиле «под живопись». Он всегда очень долго обсуждал с родителями детей такие заказы, оговаривал обязательное присутствие при съёмке матери или гувернантки и то, что он откажется от такой затеи, если ребёнок сам хоть как-то выразит смущение. В возрасте около пятидесяти лет он разослал матерям своих моделей уведомление о том, что, если они не пожелают забрать оставшиеся у него экземпляры таких фото и негативы, всё это будет уничтожено, чтобы в случае его смерти снимки не попали не в те руки. Что же до остальных 97-99% фотографий Доджсона, то они изображают всё, что угодно, и самое интересное – очень многих знаменитостей того времени, за которыми он, особенно в молодости, до «Алисы», просто-напросто охотился, частенько нарушая строгие правила викторианского этикета (а именно так обычно и поступают чопорные мизантропы). Кстати о нелюбви к взрослым и о любви к маленьким девочкам. Тех, кого обычно, говоря о Кэрролле, воспринимают как маленьких девочек, он сам называл словом child-friend. Child в данном контексте, на мой взгляд, лучше всего переводится словом «дитя» – оно говорит не столько о возрасте, сколько об отношении. Отчего-то долгое время никто из исследователей, похоже, и не думал задаваться простым вопросом: а сколько лет было тем, кого он так называл? Зато, когда об этом наконец-то задумались, ответ оказался очень неожиданным: лет до сорока... «Некоторым из моих дорогих девочек тридцать и более: я думаю, что пожилой человек шестидесяти двух лет имеет право все ещё считать их детьми», – так объяснял эту странность сам Доджсон. Надеюсь, читатели согласны, что одни люди чувствуют себя комфортнее с ровесниками, другие – с людьми старше или младше себя, связывая это не с сексуальной стороной жизни, а, скорее, с интеллектуальной: возможность обмена мнениями с представителями других поколений часто бывает очень занимательной. Судя по тому, что в возрасте тридцати лет Чарльз охотнее общался с десятилетними, а в шестьдесят – с сорокалетними, это и был его случай. Он далеко не всегда терял связь с выросшими child-friends, но можно сказать почти наверняка: причина таких разрывов была в том, что брачным возрастом для девушек в викторианской Англии был возраст двенадцати (чуть позже – четырнадцати) лет, и по его достижении общение с лицами мужского пола без соблюдения самых строгих правил этикета считалось неприемлемым в респектабельном обществе (выходит так, что в наше время всё с точностью до наоборот). Те же знакомые Кэрролла, которые могли себе это позволить – например, девушки из актёрской среды, иногда сами занижали свой возраст перед посторонними, чтобы соблюсти приличия, например, актриса Иза Боумен, написавшая мемуары с потрясающим названием «История Льюиса Кэрролла, рассказанная настоящей Алисой в Стране Чудес» (Иза играла Алису в одной из первых театральных постановок). Этот опус служит источником многих штампов, касающихся Кэрролла и "маленьких девочек". При этом Иза Боумен даже в возрасте восемнадцати лет представлялась тем, кто встречал её в компании Чарльза, двенадцатилетней... Познакомились они, когда ей было четырнадцать – Доджсон знал многих "детей сцены" ещё и потому, что много общался с их матерями - актрисами. Он даже высказывал соображения насчёт того, какие нужно издать законы, чтобы обеспечить образование и безопасные условия труда для детей-актёров. Если прочитать все довольно подозрительные для современного читателя пассажи, учитывая, что Изе было на самом деле в описываемые моменты не "десять-одиннадцать", как она пишет, а около восемнадцати, как следует из документов, то тот факт, что долгими зимними вечерами она смотрела в глаза своего покровителя, импозантного и неплохо сохранившегося пятидесятипятилетнего мужчины с "любовью и благоговением" не покажется таким уж странным. Естественно, несмотря на её попытки скрыть свой настоящий возраст, все всё прекрасно знали, и то, что с Доджсоном время от времени жила в одном доме молоденькая актриса, которой он оплачивал образование и которую возил на курорты, не могло не вызвать пересудов. Сплетников легко можно понять, но я не думаю, что в этих отношениях на самом деле было что-то сильно предосудительное, иначе Иза вряд ли написала бы о них книгу, в этом бы просто не было смысла. Что же до Доджсона, его девиз по жизни (это видно из его писем и дневников), говоря современным языком, был "если я сам точно знаю, что не делаю ничего плохого (с этими двадцати-, тридцати- и сорокалетними "маленькими девочками"), на то, как это выглядит со стороны и на общественное мнение можно спокойно начихать". И образование в сфере искусства он оплачивал далеко не только Изе Боумен. [2]. Тут-то мы и подходим к любимой теме всех кэрролломанов и алисоманов – к отношениям Доджсона с семейством ректора колледжа Крайст-Чёрч Генри Лидделла. Интересно, что на его сколько-нибудь особенное отношение к Алисе Лидделл по сравнению с её сёстрами и братом, ничего, кроме посвящения книг об Алисе и имени главной героини, не указывает, а в "Приключениях Алисы под землёй" есть даже чёткое указание на то, что Алиса Лидделл и Алиса книжная – просто тёзки. Впрочем, и «Охота на Снарка» тоже посвящена девочке, Гертруде Четуэй, однако это широкую публику не интересует вовсе. В дневниках того времени отдельно упоминается Лорина, всего пару раз – Чарльз отмечает, что она сильно выросла, и что ей могут запретить прогулки с ним и с младшими сёстрами (ей в 1862 году, в год знаменитой лодочной прогулки, было уже тринадцать). А на следующий год произошло то, что долго оставалось главной загадкой кэрролловедения и главным аргументом сторонников версии романтической привязанности Доджсона к Алисе Лидделл. Запись в его дневнике за 27 июня, где говорится о записке к миссис Лидделл, в которой он приглашает девочек в гости, не закончена, так как следующая страница с записями за два следующих дня вырезана, и там же есть примечание самого Чарльза, ссылка на запись шестилетней давности о слухах насчёт него и мисс Прикетт, гувернантки девочек. Дальше в дневнике есть только намёки на то, что между ним и Лидделлами произошёл некий конфликт, но позже отношения как будто восстанавливаются. Эта вырезанная родственниками Доджсона страница породила версию (видимо, среди людей, склонных к романтизации педофилии) о том, что будто бы в эти дни он посватался к одиннадцатилетней Алисе, что и стало причиной размолвки между ним и семейством. Но в 1996 году среди бумаг Доджсона, давно переданных в архив, был найден документ, предложивший куда более простое и логичное объяснение. Это небольшой листочек, на котором рукой одной из племянниц писателя, участвовавших в хранении, редактировании (и уничтожении?..) его дневников, написаны разные общие сведения о семействе Лидделл с одной стороны... и пересказ содержания некоторых вырезанных страниц, в том числе за 27-29 июня 1863 года – с другой. Там говорится, что миссис Лидделл донесла до сведения Доджсона слух о том, что он, уделяя столько внимания девочкам, делает это затем, чтобы ухаживать за гувернанткой (хотя это, вроде, было уже старо), а главное, другой слух – будто бы он ухаживает за четырнадцатилетней Лориной (которая была уже вполне оформившейся девушкой, и, похоже, сама влюбилась в Чарльза). Судя по дальнейшему содержанию дневника, Доджсон старался некоторое время держаться от Лидделлов подальше, чтобы не давать повод к новым сплетням, а потом и Алиса с Эдит достигли того возраста, когда продолжать общение с ними в прежнем режиме стало невозможным. Скорее всего, этому пересказу можно верить: если бы причина такого разрыва была более скандальной, он точно не продлился бы так недолго, а Доджсон точно потерял бы место работы – напомню, что отец девочек был, по сути, его начальником. И уж точно он не преподнёс бы Алисе осенью 1864 года рукопись своей сказки. К тому же, скорее всего, страницы были вырезаны не из-за истории с Лидделлами (иначе зачем было её пересказывать заново?), а из-за чего-то другого, написанного там же, например, связанного с семьёй самих Доджсонов, что они хотели бы скрыть. На угрозе увольнения со стороны ректора Лидделла, думаю, стоит остановиться отдельно, так как здесь есть ещё одна странность. Все преподаватели колледжа Крайст-Чёрч были, как известно, священниками... кроме одного – Чарльза Доджсона. Судя по всему, Доджсон не одобрял не только Высокую Церковь, которую ему по статусу, социальному положению и семейной традиции полагалось поддерживать, но и некоторые общие положения англиканства в целом, и, как это не парадоксально для настолько искренне верующего человека (хотя и характерно для человека науки), даже отдельные общехристианские догматы. В 1862 году он сообщил ректору о своём решении не принимать полных обетов и остаться в сане диакона... на что тот неожиданно согласился! А это, между прочим, было против освящённых веками правил колледжа – из-за подобной выходки потерять должность мог не только Доджсон, но и сам ректор Лидделл. Почему он на это пошёл, неизвестно. Но на случай настоящей ссоры (особенно, если бы она касалась чего-то даже по тем временам настолько странного, как сватовство к одиннадцатилетней Алисе) у ректора были веские основания не просто прогнать "негодяя" с глаз долой, но и испортить ему жизнь, репутацию и практически лишить его средств к существованию... чего он не сделал. Так не значит ли это, что и повода к тому не было? Известно (и сторонники "педофильской теории" считают это одним из главных своих козырей), что после той размолвки миссис Лидделл сожгла все письма Доджсона к Алисе. Правда, опять же, неизвестно, откуда это известно, и не известно ли чего-нибудь о письмах Доджсона к другим членам семьи Лидделл... ну да ладно. Так вот, поступок миссис Лидделл вовсе не был необычным, некрасивым, коварным и злым! Просто-напросто зажиточные викторианцы получали ежедневно столько писем и записок (напомню, при полном отсутствии телефона и интернета), что, естественно, сжигали большинство из них сразу же по прочтении или во время уборки и сохраняли только самые важные – к которым послания Кэрролла в жанре nonsense ("бессмыслица") вряд ли относились. Кстати, все письма детям зачитывались оными детьми в присутствии всей семьи, так что там точно не могло быть ничего выходящего за рамки приличий – иначе отправителю сообщили бы о нарушении этикета незамедлительно и запретили писать впредь, а не сжигали бы письма втихую. В общем, было бы удивительнее, если бы те письма сохранились – они были написаны, когда Доджсон был молодым преподавателем математики, подчинённым ректора Лидделла, а вовсе не знаменитым автором знаменитой сказки. Сохранившиеся же его письма детям относятся к более позднему времени, и я рискну предположить, что хранили их именно из-за известности Льюиса Кэрролла. Между прочим, и письма, адресованные Лидделлам после публикации книги, тоже сохранились – возможно, по той же самой причине. Пропавшие дневниковые записи – одна из важнейших причин всех загадок, окружающих имя Льюиса Кэрролла. Из тринадцати томов его дневника четыре были «утеряны» родственниками, а в остальных теми же самыми родственниками кое-где были вырезаны отдельные страницы (сам Доджсон тоже так делал несколько раз, но в основном потому, что нумеровал страницы тетрадей заранее и иногда ошибался в нумерации). В первой публикации (1953 год) дневник был напечатан с ещё большими сокращениями[3], причём официальный редактор к оригиналу доступа не имел. Четыре «утерянных» тома относятся к периоду 1853-1854, 1855 и 1858-1862 годов, а все вырезанные родственниками страницы относятся к 1853-1863 годам, что наводит на определённые размышления. Чарльзу тогда был 21-31 год, в таком-то возрасте в жизни людей обычно и происходит всё самое интересное, а по мнению чопорных и религиозных старых дев, борющихся за безупречную репутацию знаменитого дядюшки, и скандальное. Эти два тома были не утеряны, а уничтожены намеренно, причём уже после составления племянником Чарльза, Стюартом Доджсоном Коллингвудом, его первой биографии. Одна из племянниц писателя, Менела Доджсон, лично заявила в интервью, что они с сестрой вырезали всё, что им не понравилось, и что оригиналы дневников исследователи смогут увидеть только через её труп (так оно и вышло - сразу же после смерти трёх племянниц Доджсона представители следующего поколения семьи продали рукописи Британской библиотеке). Согласно семейной легенде, на смертном одре она пыталась сказать что-то о «пропавших» томах, но никто не смог ничего расслышать, и она унесла эту страшную тайну с собой в могилу (бу!). Биографам племянницы подсовывали самые различные версии того, при каких обстоятельствах дневники могли пропасть: то они были потеряны при эвакуации во время войны, то сами выпали из обувной коробки под чьей-то кроватью; самым же странным объяснением было то, что наследники будто бы не знали, что дневники представляют собой нечто ценное и не особенно бережно их хранили. И это после того, как они распродали с аукциона все вещи Доджсона вплоть до подушек, одеял и школьных наград за успехи в учёбе, а Коллингвуд тут же, в год смерти дяди, начал сочинять его биографию, используя все четыре «пропавших» впоследствии (явно с его лёгкой руки – на это намекает и редактор первого издания дневников) тома. Учитывая, к тому же, что если не Чарльз Доджсон, то Льюис Кэрролл годам к сорока пяти был самой знаменитой знаменитостью в Великобритании, в это не просто невероятно сложно поверить – лучше сказать прямо, что ложь здесь очевидна. Интересно, что тон дневниковых записей до и после этого «выпавшего» периода заметно различается: записи «до» вполне спокойные и оптимистичные, записи «после» наполнены покаянными молитвами и убеждением в собственной греховности. Возможно, здесь есть какая-то связь со стихами, написанными Чарльзом тогда же и изданными в виде сборника уже посмертно. Это была не «поэзия нонсенса», которая обычно ассоциируется с именем Кэрролла – нет: это была абсолютно серьёзная лирика чрезвычайно романтического содержания. Самый, наверное, внезапный для его творчества сюжет примерно таков: молодой рыцарь не то во сне, не то наяву встречает прекрасную девушку, которая соблазняет его, а потом превращается в ведьму; рыцарь в страхе убегает, подумывает о самоубийстве, но ему предстаёт другое видение – дитя-ангел, которое убеждает его больше не грешить. Это сюжет очень длинного и не очень оригинального, наполненного библейскими аллюзиями стихотворения Stolen Waters, написанного 9 мая 1862 года, меньше чем за месяц до знаменитой лодочной прогулки. Можно предположить, что это стихотворение многое объясняет, можно сказать, что оно не объясняет ничего – но стал бы кто-то, кого никогда (как гласит «миф Кэрролла») не интересовали взрослые женщины, сочинять такое максимально откровенное для викторианской литературы произведение, да ещё в стихах, да ещё от первого лица?.. И в чём тогда смысл слов Коллингвуда, написанных именно о посмертно опубликованной серьёзной, «взрослой» поэзии его дядюшки: «Невозможно читать этот маленький сборник, не чувствуя притом, что тень некоего разочарования лежит на жизни Льюиса Кэрролла... Но те, кто любил его, не хотели бы сдёргивать завесу с этих мёртвых святынь, тем более, безо всякой на то причины»[4]. Почему-то, когда такая причина появилась, Коллингвуд отказался и от этих слов, и даже в письмах к собственным родственникам заявлял, что никогда не видел «пропавших» томов дневника, и понятия не имеет, к кому обращена вся эта депрессивная лирика. Коллингвуд не подкреплял свою (и тётушек) версию биографии Доджсона никакими доказательствами – сделать бы это тогда, сразу после смерти дядюшки, было бы, по понятиям того времени, очень не по-джентльменски. Его книга, стандартная викторианская биография, и не предполагала какое-либо соответствие реальности. А Коллингвуд знал своего дядюшку хорошо, и прекрасно осознавал, что тот никогда и не был тем воплощением трезвенности, раннего вставания, бережливости и, в общем, святости, которое он представил читателям. Коллингвуд знал (и есть тому подтверждения), что дядя Чарльз был знаменит в определённых кругах привычкой периодически вставать неприлично поздно, что он легко мог быть раздражительным, эгоистичным и несговорчивым, что многие его знакомства мало подходили под определение респектабельных, и что трезвенники не обедают ежедневно бокалом вина с печеньем и не заведуют университетским винным погребом (чем, собственно, и занимался Доджсон, оставив преподавание). Коллингвуд знал обо всём этом, быть может, лучше, чем кто-либо другой (он сам учился в Крайст-Чёрч), но он писал не о своём дяде Чарльзе – он писал о "Льюисе Кэрролле", рассказывая его историю в том виде, в котором читатели хотели её услышать. Родственники Доджсона очень беспокоились за его моральный облик и не придумали ничего лучше, как сделать главный упор в тех сведениях, которые они излагали сами и предоставляли исследователям, на дружбу с «маленькими девочками» – для них это было гораздо невиннее дружбы с актрисами, с художниками-прерафаэлитами или любви к поэзии Суинбёрна. Реальный Доджсон уж точно не был столь застенчив, как они описывали, и вовсе не избегал общества взрослых людей. Скорее, можно сказать, что он в какой-то мере даже противопоставлял себя викторианской морали: в его переписке то и дело упоминается «миссис Гранди», английская сестрица «княгини Марьи Алексевны». Да, он никогда не состоял в браке – впрочем, как и его брат и шесть сестёр. Причиной в его случае отчасти было то, что это было одним из обязательных условий для преподавателей в Крайст-Чёрч, отчасти – то, что, будучи старшим сыном, он был вынужден содержать младших братьев, незамужних сестёр и других родственников, и просто в материальном отношении не мог себе позволить создать собственную семью (ему пришлось бы покинуть Оксфорд и стать либо священником, чего, как было сказано выше, он в любом случае делать не собирался, либо школьным учителем, что в его положении означало бы крайнюю нищету даже с учётом гонораров от "Алисы", о которых мы ещё поговорим далее). Да, он заикался – но не очень-то сильно, и заикание его, вопреки «мифу», не зависело от того, со взрослыми он говорил или с детьми. Оно, по-видимому, не так уж сильно мешало ему: в течение двадцати шести лет Доджсон читал лекции в университете, периодически читал проповеди, а однажды, ещё в молодости, даже устроил представление для детей и их родителей, где показывал картинки из «волшебного фонаря», сопровождаемые разными историями, и спел несколько песен хором с детьми и шесть песен соло (по воспоминаниям знакомых, пел он вполне неплохо). На такое не каждый «общительный» человек способен, что уж говорить о том, к кому намертво прилип ярлык человека «застенчивого». Если Доджсону случалось заболеть и просидеть дня три дома, он называл себя в дневниках не иначе как "узником". Лиддон в своём дневнике путешествия в Россию с лёгким раздражением писал о том, как Доджсон то в девять часов вечера вдруг решил сходить в синагогу (которую ещё нужно было найти), то до полдесятого утра проспал, отчего весь день был потерян, то потащил его слушать тирольское пение в зоологическом саду, и притом ещё слишком часто ходил в театр и затевал уж слишком вольнодумческие религиозные споры – неужели это портрет педанта и зануды? Между прочим, одним из самых забавных и надолго оставшихся в общественном сознании штрихов к портрету Доджсона, нарисованному впервые Коллингвудом, было то, что тот "всегда" носил цилиндр. О чём это говорило читателям начала двадцатого века, да и нам тоже? О том, что сей джентльмен, по-видимому, был страшно чопорным и консервативным, эдаким "человеком в футляре", тем самым педантом и занудой. Что это означало в 1860-е годы? То, что цилиндр "всегда" (по-видимому, на улице, а не дома за столом) носят все более-менее приличные и модные джентльмены. Я пыталась найти хоть одну фотографию Доджсона с цилиндром на голове или хотя бы в руках - тщетно (в отличие от изображений его знаменитого и чем-то на него в разных отношениях похожего современника Ханса Кристиана Андерсена, который тоже был увлечён фотографией - правда, не как фотограф, а как модель). Да и, признаться, при росте в шесть футов человеку худощавого сложения добавлять себе ещё фут длины - не самое лучшее, что можно придумать для удачного снимка, что бы там не диктовали мода и приличия, и уж Доджсон со своим знаменитым чувством композиции (в отличие от не менее высокого и стройного Андерсена) не мог этого не знать. Так что любовь его к цилиндру была племянником явно преувеличена. Говорят, что студенты находили лекции Доджсона скучными – и это не совсем верно: проблема была в том, что математика в колледже Крайст-Чёрч была обязательным предметом для студентов всех специальностей, и многие изначально были настроены не очень доброжелательно, а студенты-аристократы, проводившие время в Оксфорде в охотах и пирушках, не интересовались учёбой вовсе. Это и были те, кто отзывался о его лекциях негативно. Многие другие вспоминали, что лекции были даже очень познавательными, особенно это касалось занятий по логике в женских колледжах и школах для девочек, которые проходили в игровой форме, а один студент из тех, что в обмен на бесплатное обучение исполняли в университете обязанности прислуги (такие были порядки!), с восхищением вспоминал, что Доджсон, заметив интерес его в глазах, предложил ему всяческую поддержку в освоении предмета – видимо, такое отношение со стороны преподавателей к студентам-беднякам было большой редкостью. Отношению Доджсона к беднякам Джон Падни, один из немногих добросовестных его биографов, посвятил довольно едкую фразу, касавшуюся цитаты из ранних дневников Доджсона: «...помимо возгласа «Какими средствами я располагаю?» и обета служить Всемогущему он не много сделал для того, чтобы допустить в свое творчество жизненные проблемы... Он весь отдался напряженной работе и хорошо организованному досугу в том удобном призрачном мире, откуда бедность, уродство и невзгоды были изгнаны так же сурово, как богохульные мысли». И на добросовестных биографов иногда бывает проруха – светлая идея посмотреть в архивных документах Старого Оксфордского банка, на что же тратил свои немаленькие гонорары Доджсон, пришла исследователям, а точнее, одной исследовательнице – Дженни Вулф, совсем недавно. Что же обнаружилось? А обнаружилось, что фамилия Доджсона, которого всегда описывали чуть не как финансового гения, всеми средствами старавшегося извлечь из «Алисы» прибыль и весьма в этом преуспевавшего, постоянно была подчёркнута в банковских книгах красными чернилами – он был по уши в долгах. Все те деньги, которые он не тратил на поддержку незамужних сестёр, он отправлял нуждающимся знакомым и благотворительным обществам. Поначалу в этом не было особой системы, но впоследствии тридцати трём обществам он перечислял деньги ежегодно в течение шестнадцати лет, вплоть до своей смерти. Какого же рода были эти общества? «Общество защиты женщин и детей», «Общество спасения женщин и детей», «Ремесленный дом для мальчиков-инвалидов», «Ассоциация помощи гувернанткам», «Ассоциация за улучшение и продвижение законов в защиту женщин» – вот только малая часть списка, в котором были и христианские организации, и больницы для бедных, и даже «Общество защиты животных» (тот факт, что Доджсон активно выступал против опытов над животными, давно и хорошо известен, он даже писал статьи на эту тему). Но большая часть организаций, которым делал пожертвования Доджсон, всё-таки помогали женщинам и детям, в том числе, пострадавшим от сексуального насилия (некоторые из таких организаций находили и наказывали самих преступников). Он никогда не упоминал об этом в своих дневниках – и, как говорится, сам себя не похвалишь... Такой вот парадокс преподнёс нам Льюис Кэрролл. Посмотрим, куда зайдёт кэрролловедение в двадцать первом веке, но одно понятно точно: благодаря находкам последних лет оно больше никогда не будет прежним. А в завершение хочется процитировать письмо Доджсона сестре, которая была очень обеспокоена ходившими о нём (и о двадцатисемилетней барышне, которую он всё так же называл child-friend) сплетнями: «Ты не должна пугаться, когда обо мне дурно говорят. Если о человеке говорят вообще, кто-нибудь непременно скажет о нем дурно».