carpe diem

Чёрное такси рассекает беспокойные дороги ночного города, неон вывесок отражается на глянцевых боках майбаха, из приоткрытых окон машины вырывается звуками мрачный, тёмный, как сама ночь, французский рэп. Чонгук сидит за рулём, неотрывно глядя на дорогу, его тёмно-синий костюм водителя идеально выглажен, фуражка ложится тенью на глаза, перчатки не оставляют следов на чёрной коже салона. Его рабочий день - рабочая ночь - только начинается, первая девочка кутается на заднем сидении в дешёвую белую шубку, она - из новеньких, Чонгук везёт её первый раз, её зовут Кэтти, Кэйти, Кэтрин или как-то там, так, как захочет клиент. Скорость превышает сотку, и Чонгук резко выруливает на нужном повороте - в салоне по полу скатываются разноцветные маленькие шарики. Адрес тоже неизвестный. Пока неизвестный. Новый клиент. Чонгук паркует свой невозможно чёрный майбах ровно у подъезда, девочка в шубке брызгается переслащенными духами и выпархивает из личного, особенного такси, словно бабочка с белыми крыльями, несётся в подъезд скрыться от холода и ветра. Чонгук провожает её пустым взглядом и поднимает напоследок голову вверх - на огромном, как озеро, балконе мужчина курит сигарету на мундштуке, слишком по-женственному завёрнутый в белый отельный халат. Дым растворяется в воздухе медленно, словно тяжелая музыка французского рэпа, Чонгук легко усмехается - новый клиент. Тэхён наблюдает за девочкой, что выпрыгивает из гладкой и блестящей, словно глазурь тёмного шоколада, машины, быстро семенит тонкими ножками на высоких каблуках по неровному асфальту, сильнее запахиваясь в белую полушубку. Хорошенькая. Даже издалека хорошенькая - и дешевая. И девушка, и шубка. Тэхён отворачивается; переводит взгляд на таинственно тонированные стёкла: тень с водительского сидения - точь-в-точь призрак из современного кино; ночное такси; безумные видения; одно слово - и он отвезёт куда угодно. Прямой рейс в любую точку на планете. Без регистрации и смс. Такси без номеров. Преисподняя – и никаких промежуточных остановок. За спиной Тэхёна буравящим взглядом между лопаток, махровым холодом по позвоночнику - чужое присутствие. Преувеличенно тяжёлой поступью мужчина подходит сзади, по-свойски опускает руки на бёдра и целует в приоткрытое ночному воздуху плечо, когда юноша отклоняет голову, опуская тонкий, изящно исполненный мундштук. Длинные ресницы трепещут, осыпаясь звёздным узором в приглушённом свете луны, томный вздох слетает с приоткрытых губ, блаженная гримаса на лице сменяется надменной усталостью. Одним движением Тэхён поддевает пальцами края халата и плотнее затягивает пояс - клиент понимает все без слов, отстраняется, потупившись, и исчезает бесследно, оставляя его наедине с мыслями, серыми и бесконечными, густыми, как пенка капучино. С деньгами, свёрнутыми на тумбочке. Ничего личного - просто бизнес. Никакого насилия - всё по обоюдному согласию. Исключительно в интересах общества. Выгодная сделка. Финансирование. Остается только пожать плечами. Прикрыв веки и облокачиваясь на перила, Тэхён выдыхает пессимистично, выпуская в темноту разрозненную струю белёсого дыма. Огни ночного города меркнут по сравнению с приглушенным, практически кошачьим урчанием заведённого мотора. Роскошный чёрный майбах ждёт возвращения «белой шубки». Струшивая пепел, Тэхён чуть наклоняет голову - ему, чёрт возьми, интересно - и, подперев подбородок, зарыв кончик тростинки в копну вьющихся после душа волос, взмахивает свободной рукой так, что не остается сомнений: он или спятил, или призрак произвёл на него впечатление. Сигнальный знак, знак-символ, Чонгук замечает моментально - профессионализм, отточенный до мелочей; он не выходит из машины и не гудит громко и неловко в ночной приглушённой тишине: словно ночь - стекло аквариума, а люди - просто рыбки, и он - тоже рыбка, и его тоже надо кормить. Чонгук мигает фарами два раза - подтверждает заказ - и снимает блок с пассажирских сидений машины. До возвращения девочки ещё как минимум пара часов, но она может оказаться талантом - и тогда Чонгуку придётся оставить майбах в тени переулков и прождать до рассвета. Или обслужить другого клиента. Короткое мигание фар, словно слабое свечение маяка в конце бесконечного потерянного плавания, звучит в голове оглушительным ликующим свистом. Тэхён вытряхивает содержимое мундштука и разворачивается на пятках, на ходу сбрасывая с себя халат. Воздух вокруг начинает искриться от напряжения. Он разглядывает на кровати ворох сброшенных впопыхах вещей, отмечая непоправимую мятость, небрежную поношенность и вульгарность цветочного узора на воротнике. На что не пойдешь ради собственного благополучия. На выходе в лобби отеля он краем глаза случайно задевает «белую шубку» под руку с чрезмерно смазливым кавалером, понимающе хмыкает и прощается с персоналом в фривольной манере, без преувеличения ощущая себя одним из постояльцев. Ничего не поделаешь - на следующей неделе он снова окажется заложником обстоятельств. А пока... пока его ждет, урча, таинственный чёрный майбах. Тэхён проходит сквозь крутящиеся створки дверей и останавливается под козырьком, прикрывает пальцами огонёк зажигалки - подарок - и с оттягом раскуривает сладковатую гильзу "Джарум". Он не спешит садиться в машину, ему хорошо от одной мысли, что в любую минуту он может поддаться порыву и нырнуть с головой в интригующую неизвестность или вернуться обратно в оплаченный до полудня номер. Все решает жребий; на небе ни облачка - чарующее тёмно-синее покрывало, ветер приятно обжигает островки голой кожи осенней прохладой. Тэхён, подсвечиваемый одним только сигаретным фитильком, оправдывает сомнения за секунду, преодолевая несколько метров до двери широким, размашистым шагом, и постукивает замерзшей костяшкой в глянцево-чернильное стекло. Среди всех своих недостатков он почему-то выделяет один конкретный - странную, необъяснимую, какую-то до боли, до колик нелепую веру в людей, как будто однажды сможет перечеркнуть прошлые потерянные, прожжённые годы поиска и найдёт того, кто с точностью соответствует идеалу. Когда Чонгук наконец слышит привычно острый звук открывающейся и хлопающей двери, он слегка равняет зеркало заднего вида, чтобы лучше видеть. На его клиенте мятая одежда, едва уловимый запах ночной прохлады и сигарет, на его коже - череда росписей тяжёлого почерка губ, в неверном, тусклом свете незнакомец прекрасен до дрожи: волосы, длинные для мальчика, спрятанные за уши, чуть завивающиеся на кончиках, кажутся мягкими до жути, вызывают желание к ним прикоснуться, тонкая длинная шея, оголённая из-за расстёгнутой сверху рубашки, искусанные губы, опущенный смиренно взгляд - все будит желание, физическое и желание власти - иметь, владеть, пользоваться. И эта ночь, только начавшаяся, тихая, но не затухающая, а только разгорающаяся, ночь-огонь, ночь огня. Чонгук усмехается, хрустит пальцами в идеально прилегающих перчатках - нет, это его принцип, его кодекс - эти мальчики и девочки созданы для другого, чертящие себе судьбу через переломы собственной души - они не для него. Чонгук ещё ни разу не сомневался в этом. В своих правилах. Радио томно шепчет что-то вроде «правила… чтобы их нарушать». Но Чонгук не верит в совпадения и в любовь не верит. Он откашливается в кулак и тихо спрашивает: - Куда? Против воли Тэхён устремляет взгляд на встроенную в панель магнитолу; идеальный звук, гармоничное сочетание французских мотивов и низкого тембра. Мягкая, остывшая после последнего пассажира кожа скользит под пальцами чёрной атласной лентой. Приятные, убаюкивающие ощущения. Во рту кисло-сладкий вкус сигарет, поцелуев с предоплатой - Тэхён понимает, что теперь нескоро сможет погасить его очередной затяжкой. Во взгляде призрака - остром, как лезвия кошачьих коготков, и холодном, подобно открытому космосу, - в зеркале заднего вида, в этом внимательном, изучающем до мелких деталей из-под фуражки взгляде - словно он вдоль и поперёк проводит сканирующий анализ, осматривает каждый карман и несколько раз раздевает глазами, с излишней педантичностью сдирая кожу и выворачивая наизнанку, - он усматривает лёгкую, едва заметную издёвку, как будто его берут на слабо; проверяют на вшивость. Безумные выдумки - происки воспалённого воображения. Издержки профессии и всё такое. Тэхён закидывает ногу на ногу и откидывается на сидении; хочется долгой, растянувшейся на часы, дни, недели дороги, с заносами на поворотах, и чтобы кто-то другой контролировал и скорость, и угол наклона, и направление. Он растерянно огибает пальцами пустующее левое запястье - забыл часы в номере. Но это даже к лучшему - к чёрту время. И рамки к чёрту. Проходит по меньшей мере вечность, на деле - не больше полминуты, прежде чем Тэхён находится с ответом: - Отвези меня к морю. Чонгук не удивляется, даже не оборачивается; до моря отсюда два часа по прямой, но подобное путешествие слегка проблемно - Кэтти может оказаться ниже среднего, и её придётся забирать раньше. Наверное, всё дело в том, что он, Чонгук, давно не был на море. Дело именно в этом, наверное, потому что Чонгук выруливает - жмёт на газ и закрывает окна. Он бросает едва слышно, что это будет стоить дороже, и больше не говорит ничего. Закрытый тёплый салон наполняется чужим запахом постепенно, медленно, и Чонгук выжидает, прежде чем вдохнуть его полной грудью - незнакомец пахнет вкусно, томно, тяжело. На дороге быстрое, лёгкое движение, и майбах рассекает ночь, словно корабль - волны. Чонгук думает - всё дело в море, он так давно там не был, и это ужасно, море - врач, к которому ходить нужно постоянно, особенно тем, кто болен. Чонгук говорит - я буду курить в салоне. Тэхён заторможенно воспроизводит в уме слова водителя, на долю секунды отрываясь от созерцания мелькающего пейзажа. Высокие дома и шумные ночные улицы, горящие фонари, сливающиеся в одну немигающую городскую гирлянду, слишком быстро сменяются всё больше подземными туннелями и голыми перекрёстками. Окей. Значит, он тоже может. Непослушные пальцы скользят по ручной панели, пробуя нажимать на кнопки, - затемнённое стекло беззвучно съезжает вниз, пуская прохладный с запахом сырости и тумана воздух, и он достаёт из нагрудного кармана исчерченную красным пачку. Сказать по правде, он несколько иначе представлял возвращение к дому - за прощением и с лёгкой скорбью; сейчас из всего этого осталось только желание оказаться поближе к корням, а море - прямой источник связи. Прах к праху, пепел к пеплу. Кстати о пепле. Тэхён по привычке прикрывает сложенной лодочкой ладонью танцующий огонёк зажигалки, освещающий на мгновение его лицо оранжевым светом. Наслаждаясь очередной порцией никотина, он перекатывает на языке ароматное послевкусие трав и, выпустив, втягивает носом ещё не успевшее раствориться облако дыма. И переводит на парня шальной, с бесчеловечно затоптанной искрой, взгляд. Дорога, она оказывается совсем неплохой, даже приятной; очень приятной - думает Чонгук. Они курят подолгу вдвоём, медленно, бесшумно, в салоне летает запах ночного города - и чем дальше, тем больше в нём свободы. Чонгук выбрасывает последнюю сигарету в окно, когда чувствует в воздухе морскую соль и песок - воздух любви и отчаяния - выключает радио, позволяя звукам моря шуметь и кричать. Уже совсем близко - волны, шторм, море, словно непослушный ребёнок, балуется, убегая от берега и прыгая выше, к луне. Чонгук останавливает машину и первым выходит наружу - сегодня он нарушает свою профессиональную этику просто недопустимо, но запах и музыка моря дурманят, и Чонгук бросает на капот перчатки и фуражку, расстёгивает молнию высокого воротника униформы, чтобы не стягивала шею и грудь, и дышит резко и шумно чистым, терпким воздухом, полным белой сияющей ночи и присутствия этого человека в его салоне... Тонкие длинные пальцы, немного нервно, неуверенно держащие сигарету - жесты старого немецкого кино, губы, полные, розовые, обнимающие фильтр мягко и нежно, словно любовника, и этот тихий, покорный взгляд - самый непредсказуемый из всех. На выходе из машины Тэхён придерживает пальцами сдуваемые на лицо, отросшие миндальные волосы, заправляя непослушные пряди за ухо. Вот оно, море; шумное и непредсказуемое, с далёкими, незримыми берегами и сильными ветрами со всех концов света. Свободное, полное и безмерно одинокое - с ним у него родство, так что можно захлебнуться и пойти на дно от одного только взгляда. Сбитый с полушага очередным порывом ветра, он бросает попытки подойти поближе и прислоняется к чёрному боку майбаха, прижимая к себе скрещенные руки. Море его не подпускает - но Тэхён и не старается замолить грехи или просить прощения, знает, что ещё слишком рано. Мурашки толпами разбегаются по светлой коже - и неизвестно, от холода или чего-то другого. Тэхён зябко ёжится и поднимает глаза - желтоватые круги фар на песчаной земле прорезает высокая неподвижная тень единственного сейчас на всей земле человека. Чонгук чувствует этот взгляд, чувствует и стоит спиной, терпит, борется - не обернусь, мне не нужны твои проблемы, мне не нужен ты в моей жизни, мои ночи уже расписаны, я привык к тихим пустым рассветам, не смей, не смей. Но он всё равно оборачивается. Солёные брызги волн долетают до его лица, волос, сердца. - Замёрз? - спрашивает Чонгук и снимает куртку. Ему кажется, это уже не заказ, они просто приехали сюда вместе, побыть наедине с ночным морем; вдвоём. Чонгук не бросает куртку, а подходит близко, протягивает в своей влажной от моря ладони. В багажнике должен лежать забытый одной из девочек серый вязаный шарф, и если этот парень - с восхитительно длинными ресницами, сейчас Чонгук видит - захочет остаться ещё, он достанет этот шарф. Не заказ, а тет-а-тет с морем, ночью и этим взглядом, полным давно забытых загадок. - Как тебя зовут? - Тэхён. Почему-то именно в этот момент Тэхён не думает. Справедливо - правда сорвётся с языка, когда тебя так прямо о чём-то спрашивают. О чём-то, что вроде бы особой ценности не представляет. Он думает, что имя этого парня, чья куртка ложится на плечи и делается такой широкой, такой несоразмерной и большой, что кажется, в ней могли бы поместиться двое, должно быть под стать вечернему небу с огрызками серых ватных пятен-облаков; таким же чёрным, таинственным, обжигающе холодным, как колючий и влажный ветер. Но не спрашивает. Вообще ни о чём не спрашивает. Это всё солёный воздух - слишком чистый для прокуренных лёгких. Тэхёну трудно дышать полной грудью. Он отводит глаза для самого себя внезапно, разрывая зрительный контакт, - хватит с него вынимающих душу взглядов. Это он привык читать людей с листа, а не чтобы его читали. Имя перекатывается на языке полушепотом - Тэхён, Тэхён, Тэ.. Хён; как надо - думает Чонгук, ему подходит, имя ветра и первых лучей. Тэхён опускает взгляд - не смотрит в глаза, и он стоит в его, Чонгука, куртке, прислонившись к его, Чонгука, машине, и ночь освещает полосами его длинные волосы, сухие губы, шею, сложенные руки, и этот Тэхён - одно слабое движение языка - выглядит чертовски соблазнительно, и густое прибрежное одиночество будит в нём, Чонгуке, желание. Снова. Он стоит спиной к морю, ветер гуляет под чёрной футболкой, остро бежит по позвоночнику; Чонгук замирает взглядом на капоте майбаха, ненавязчиво замечая, как легко было бы посадить на него Тэхёна, развести его колени, встать между, наклониться, заслонить собой от ветра. Медленно раздевать под музыку выключенного радио. Любить, срывая стоны, топить их в симфонии тяжёлого шторма, любить до первых криков белых чаек, до первых розовых полосок света, до штиля, до бесконечности. И это было бы чертовски неправильно и прекрасно. Чонгук улыбается уголком губ, отводя, казалось бы, застывший взгляд, подхватывает с капота перчатки, фуражку, проходит мимо Тэхёна невероятно близко, и его фантазия искрится между ними. - Нужно ехать в город, здесь становится холодно, - говорит Чонгук и открывает дверцу машины - но это неправда, здесь, в ощущении возможной близости, гораздо теплее, чем в сыром осеннем городе. Тэхён плотнее запахивает куртку, чувствуя себя в ней защищённым, как в многослойном титановом панцире. Возможно, эта поездка - спонтанный рывок против плана и правил - была нужна не столько ему, сколько им обоим. Чонгук вопреки всему игнорирует приличия, хотя устраивать торги за потраченные часы не намерен. Тэхёновы губы дёргаются в полуулыбке - что же, значит, он тоже будет играть в обход нормам морали. Например, заняв пассажирское кресло возле водительского сидения. На расстоянии вытянутой руки - может быть, даже меньше. И снова разряд тока по венам - столкновение взглядов. Водитель смотрит странно, до дрожи, и Тэхён допускает ещё одну шалость - вряд ли ему удастся понять и остановиться прежде, чем этот вечер станет фатальным. Подставляя замерзшие руки к дохнувшей теплом печке, он хмыкает: - К тебе или ко мне? Чонгук не успевает включить радио, когда Тэхён произносит самый важный за этот вечер вопрос. Он сжимает челюсть, смотрит тяжело, мрачно, словно в глаза врагу, словно желая мстить. Ночь мерцает в его чёрных глазах; демоны внутри него. Это было так давно… Отдаваться желанию, порыву, целовать самую нежную кожу в мире, прижимать к себе, любить до криков, отражающихся от всех стен в квартире. Никогда не знаешь, кого встретишь на дороге. Чонгук говорит - ко мне, жёстко, почти зло. Его машина, его куртка, его дом. И на эту ночь - его Тэхён. Он заводит мотор майбаха, выруливает на пустую серую дорогу и звонит Намджуну - чтобы тот перехватил Кэтти на рассвете: звонков не было, значит, она выше среднего. Тэхён наверняка тоже. Насколько - думает Чонгук и выпускает дым в салон - насколько выше? Тэхёну почти интересно, чем может похвастаться этот мальчик. О шикарных, просторных апартаментах и речи быть не может, значит, дело в другом. Что-нибудь простое, человечное и лёгкое - что-то, что не сможет дать никто другой. Тэхён не знает, зачем делает то, что делает. Но почему-то сидеть напротив, сбоку, ловить плавное скольжение пальцев в перчатках, пальцев - Тэхён сглатывает - не оставляющих отпечатков, дышать одним воздухом, прокуренным к чертям собачьим, наэлектризованным, без единого шанса надышаться вдоволь, кажется почти естественным. Почти таким же реальным, как соль на губах - воздушный поцелуй моря. В какой-то момент Тэхён ловит себя на рассматривании чужого профиля. Скуластое лицо с жестким подбородком и прямым скосом носа, ничем не примечательное, обычное красивое лицо; разве что - и это важно - полные губы, сочные, гроздь винограда, и мягкие на вид, как мякоть авокадо. Тэхён не уверен, почему сравнивает Чонгука с едой - но наверное, это тоже одно из хитросплетений взбудораженного сознания. Сегодня Тэхён – первооткрыватель; катализатор. Судя по выражению лица, Чонгук не привык идти на поводу у своих желаний. Тэхён - первый дурной поступок в его списке проказ. Чонгук почти не смотрит на дорогу - не видит, он знает каждую улицу этого города наизусть, и это спасает; Чонгук видит совсем другое, он видит Тэхёна в своей спальне, в своей ванне, на диване в гостиной, на кухонном столе, обнаженного, конечно. Чонгук думает - это нормально. Они почти не знакомы, он даже не знает его, Чонгука, имени, и они проведут друг с другом остаток ночи, сбросят напряжение, разделят солёную сладость моря. В их профессиях это вообще обычное дело, Тэхён не заплатит за такси, Чонгук не заплатит за ночь. Деньги, секс и ничего личного - думает Чонгук и выкидывает окурок последней в пачке сигареты. Тэхён крайне удачно выгадывает нужное время: плавно подъезжая, майбах останавливается на светофоре, а окурок вылетает в приоткрытую щель - по-прежнему натянутый по струнке Чонгук теряет бдительность, и Тэхён, выпуская рукава полюбившейся куртки, тянется, опуская руку на бедро. Чонгук видит краем глаза 26 секунд красного на светофоре, когда чувствует, что Тэхён его касается. Он разворачивается резко, раздражённо - Тэхён украл первый ход - сжимает рукой чужую - на своём бедре, не убирает, не отталкивает, давит, почти делает больно и резко жмёт на газ. В открытые окна влетают звуки взбешённых гудков, но Чонгук гораздо лучше слышит, как неожиданно громко вздыхает Тэхён. Тэхён, Тэ… Хён. Одно слабое движение языка. Это удивительно. Этот парень - удивительный. Тэхён выдёргивает из чужой хватки руку, по ощущениям - отрывает с кожей, оставляя рваные края под короткими ногтями, но ему всё равно, главное - скорее отвернуться к окну и приставить к лицу ладонь, уткнуться в ночную ограду, напустить холода и привести в замешательство частотой перемен, чтобы только скрыть предательски проявленную слабость. Адреналиновая ломка. В отражении стекла Тэхён жмурится на счёт три, кусая губы, - они летят по ночным улицам со скоростью звука, желудок прилипает к позвоночнику, и тихий смешок, потонувший в воротнике, - единственное доказательство полной капитуляции перед удовольствием, перед Чонгуком. И праведный боже, как же сладко, как воздушно и глупо звучат эти слова: - Хочешь меня? - Да, - говорит Чонгук, и в его голосе хрустит лёд, - и если ты не заткнёшься, я возьму тебя здесь и оставлю потом на дороге. Ветер скорости свистит сквозь едва отрытое окно, и Чонгук знает, что до его дома остался последний поворот. Последний шанс прекратить это, отвезти Тэхёна домой, следовать правилам - профессиональной этике. Тэхён в спальне, Тэ… Хён в его ванне, одно слабое движение языка - на широком столе его кухни. Чонгук останавливает машину возле высокой многоэтажки - тучи скапливаются над крышей - забирает ключи из-под руля и впервые за дорогу смотрит Тэхёну в глаза. - Я скажу, когда можно будет говорить. Тэхён чувствует себя загнанным в ловушку, но ему так даже нравится. Подчиняться Чонгуку приятно, в нем сквозит что-то тёмное, сильное, дозированная жестокость. Противоречие на противоречии. То он добр, а то ведет себя как скотина. Непредсказуемый ублюдок. Тэхён безразлично дёргает плечом в ответ на приказной тон. Молчать так молчать. Если на то пошло, Чонгуку придётся хорошенько постараться, чтобы впредь выдавить из него хоть слово. Чонгук ведёт его, Тэхёна, за локоть, придерживая, спокойно, ровно, каждый глубокий вдох - на грани срыва, но без провалов. Тихий и тёмный подъезд топит в себе звуки шагов и сбившегося пульса. Единственный свет - из открытых дверей грузового лифта. Чонгук легко подталкивает Тэхёна вперёд, и куртка бесшумно падает с острых плеч. Семнадцатый этаж, до конца, на самом верху. Чонгук нажимает нужную кнопку и с корнем вырывает тормоза. Тэхён не успевает развернуться, дёрнуться, его прижимают к холодной, разрисованной грязными словами современных поэтов стене, хваткой руки в скользящих перчатках - за шею. - Прости, если будет больно, - шепчет Чонгук ровно в чужое ухо, в голосе - ни грамма сожаления. Звук свистящего, поднимающегося вверх лифта заглушает его, Чонгука, благодарный вздох, когда он касается губами чужой шеи - тонкой, покрасневшей, хрупкой - в его сжатой руке; касается аккуратно, едва чувствуя солёный привкус кожи, не давая себе поддаться желанию - укусить, прижаться плотнее, почувствовать больше. Тэхён молчит - как и обещал. Обещал, правда, преимущественно себе, остатков гордости ради, поскольку демонстрация не самого покладистого нрава - его коронный номер. Пиковая дама. Он так развлекается: выдает театральные представления, шоу за дополнительную плату - клиентам такое по нраву, они готовы озолотить Тэхёна, задарить дорогими подарками, лишь бы тот капризничал и требовал внимания. Холод скрипучей кожи на контрасте с его собственной - обжигает покруче раскалённого металла. Ошеломлённым взглядом Тэхён цепляется в проржавевшие петли спасательного люка на потолке; он думает, думает зачем-то много, бессмысленно и беспощадно. О том, что под перчаткой чужая кожа, вкусного песочного цвета, грубая, шершавая мужская ладонь и жилистые пальцы, сжимающие его горло под кадыком и перекрывающие доступ восьмидесяти процентам кислорода; он думает, что поддаваться водителю майбаха и позволять ему творить всё, что вздумается, - хреново и ниже его достоинства. Они с ним в равных весовых категориях, и чёрта с два он позволит надругаться над собой в грязной кабине лифта. Возможно, он избирает не самый гуманный способ дать Чонгуку по морде, но что поделать. Тэхён хмыкает - насколько позволяет грубая хватка; по губам расползается, словно в опиумном бреду, ухмылка, и всё, что остаётся, - отвлечь внимание, попробовав оттащить парня за шкирку, и позволить руке змеёй проскользнуть между их тесно сплетёнными телами, сжать пальцы немногим ниже живота и слизать с чужих губ сцеженное сквозь зубы хриплое дыхание. Когда Чонгук чувствует чужую ладонь, скользящую по его телу всё ниже и ниже, в его голове остается только одна мысль - что вся эта одежда, отделяющая их друг от друга, просто ужасна. Особенно одежда Тэхёна. Зачем ему вообще эти штаны? Его ноги, Чонгук уверен, лучше будут смотреться без них. Пальцы Тэхёна немилосердно скользят ещё ниже, и Чонгуку приходится убрать руку с его шеи. Чонгук целует с напором, жестоко, тяжело, прижимая к стене лифта так, чтобы у Тэхёна не было ни одного шанса выскользнуть. Чонгук думает, раз так хочешь - прошу, и кладёт свою руку поверх чужой, руководит ею, ведёт вниз по собственной ширинке и даёт Тэхену, его ладони, его пальцам первым почувствовать, как сильно Чонгук его хочет. По всем законам Тэхён должен испытывать облегчение - горло больше не сдавливает чужая рука, пальцы в перчатках не давят под кадыком и в лёгкие снова открыт доступ воздуха. Но вместо этого он задыхается - беспомощно, словно рыба на песке, не знающая, как спастись. Он поворачивает голову, отвечает с напором, с толком, вкладывая всё своё отточенное умение; отстраняется, облизывая губы, свои и чужие, слизывает с них никотиновый вкус, солёный ветер и море. Ему хочется больше, хочется потерять голову - кончиками пальцев раздразнивая и подводя к краю, обводя по плотной, тёмно-синей ткани, с нажимом, охотно ловя во взгляде напротив вспыхнувшие языки пламени. Какое удовольствие - видеть, что Чонгук на грани. С трудом сдерживая любопытство, Тэхён подцепляет язычок ширинки и ведёт вниз, неаккуратно задевая влажный хлопок натянутых боксёров. Медленно - очень, мучительно медленно, заставляя ждать чуть ли не вечность. Давай же, мысленно подтрунивает он, заставь меня пожалеть об этом. Чонгук видит, как загорается желтый значок 17 этажа, слышит, несмотря на бешеный пульс в районе горла, как раздвигаются двери - но не поднимает головы, утыкается лицом в чужую шею, скалится - невозможно не; хочется не просто укусить - вгрызться зубами в мягкую кожу, пахнущую прожитым днём - сигареты, спальня, чужой одеколон, море… Чонгуку приходится собрать все свои силы, чтобы оттолкнуться от Тэхёна - от его губ, от его ладоней, от его тела. На этот раз он не ведёт его под локоть, не тащит за руку, просто идёт вперёд, не оборачиваясь - не думая обернуться, вставляет в дверь ключи - поворот. Чонгук заходит внутрь своей тихой пустой квартиры, серой, чёрной, полной холодного воздуха улиц, он стоит с расстёгнутыми брюками, со скинутой на пол, резко брошенной, черной футболкой - стоит и дышит, остывая - желая остыть, но всё без толку - он слышит чужие тихие шаги, закрывающуюся дверь, и тело разгорается сильнее - от кончиков пальцев до отчаянно жаждущих поцелуя губ. Он валит Тэхёна в коридоре - захват, подсечка, звук удара тонет в квартире бесследно; он раздвигает его ноги руками, преодолевая пустяковое сопротивление, и ложится сверху так, чтобы быть ближе к чужим губам, настолько, насколько возможно. При столкновении с полом Тэхён больно ударяется спиной - глухой звук - шепот эха в тишине - отражается от стен и незаметно гаснет, как прогорает спичка - оставляя лишь обугленное, осыпающееся напоминание. - Блядь, - кривится он, прежде чем губы снова оказываются в плену губ Чонгука и его языка. И это полнейший фолл: он обошёл прямой приказ к молчанию, хотя куда уж больше молчать - они одни, в пустоте, в темноте, во всём мире, и нет никого важнее сейчас, здесь - и нигде. Есть только они: Тэхён и... Обманчиво ласково ведя пальцами по иссиня-чёрным волосам, он резко отталкивает парня, открывая взгляду его шею и острый кадык, блуждающий вверх-вниз по горлу. Держит, потому что не хочет отпускать от себя, кутается в его руках, тёплых, почти горячих, жёстких, несмотря на смятую, приятную на ощупь кожу перчаток, и до умопомрачения властных. Тэхёну до дрожи в руках и коленях этого не хватало: не фиктивного траха в номере отеля, на двуспальной с балдахином кровати, с тошнотворным запахом денег, стирального порошка и сирени, а чего-то такого - на полу, с гуляющим вдоль спины сквозняком, с парнем, открыто и без стеснения показывающим, насколько он заинтересован в Тэхёне. Заинтересован - хорошее слово, при большом желании буквально чувствуется бедром. Окей, думает он, заглядывая в ясные, слегка прищуренные глаза Чонгука. Тот смотрит так, словно готов задушить его голыми руками, и этим своим ястребиным, хищным взглядом отсекает цирковой канат за пару шагов до окончания номера - Тэхён падает, но не на постеленные маты, он падает в пропасть. И улыбается. Потому что хочет падать. Он давит на плечи парня преувеличенно резким движением, заставляет сесть ровно - что, впрочем, оказывается не так-то легко, но Чонгук, кажется, понимает, пусть и неосознанно, к чему ведет эта сцена. Грациозно - можно даже сказать, эффектно - Тэхён седлает его бёдра, смотрит, обжигая, раскачивает тазом, приспуская с плеч куртку и расстёгивая пару верхних пуговиц на рубашке. Что бы там ни было, оно похоже на танец - приватный танец, сексуальный, разнузданный - в воздухе витает острое, как перец чили, возбуждение, Тэхён чувствует, как они трутся, соприкасаясь, и натянуто выдыхает. В руках Чонгука копится застывшее в его квартире, казалось, навсегда одиночество, не дает расслабиться, забыться - пустить чужого. Он позволяет толкнуть себя, позволяет оседлать - соприкасаться бедрами, и это всё действительно новый сценарий, совсем не так, как раньше: отель, постель, его, Чонгука, рука на чужой шее, чтобы не дёргался сильно, не видеть взгляда мутных глаз - брать сзади, сильно, тяжело, и уходить первым. А сейчас Тэхён сидит на нем, и в серой темноте коридора его губы горят красным, влажным, мягким, он расстёгивает рубашку, обнажает кожу - и это прекрасно, думает Чонгук. Он откидывается, прислоняется к стене, посылает всё, потому что это то, чего он хочет сегодня - сейчас, сбросить к чертям это напряжение - давящее, голодное, почти жестокое. Напряжение одиночества. От Тэхёна веет теплом, жаром - хочет не меньше. Чонгук тянет руки за спину, ища по задним карманам пачку сигарет и спички, и наклоняется к Тэхёну ближе - и это оказывается легче, чем предполагалось - расстёгивать языком мелкие белые пуговицы чужой рубашки. Чонгук улыбается впервые за ночь, предвкушая, смотрит танец на своём теле, поджигает легко белую сигарету и подсаживает дёрнувшегося Тэхёна ближе - чтобы пальцами раскрыть чужие губы и дать им обхватить фильтр. Первая затяжка даме, думает Чонгук. Тэхён долго затягивается, прижимаясь высохшими, искусанными губами к внутренней стороне чужих пальцев, потёртой перчатке, и впитывает эмоции полуприкрытыми глазами. Он отстраняется, закидывая голову, словно в экстазе, а затем наклоняясь, скользит руками за шею парня, скрещивая тонкие запястья, обнимая, подаётся вперёд, отдаваясь, продаваясь, замедляя движение бёдер и замирая, кажется, в миллиметре, за пару секунд до полуночи, чтобы выдохнуть в приоткрытые губы густое, как лава, серое облако дыма. Скрытый смысл. Дыши, Чонгук, вдыхай. Не останавливайся. Сигаретный дым проходит через лёгкие волной: густой, горький, смешанный со вкусом чужих губ, Чонгук глотает его и тянется вперёд. Он снова целует Тэхёна первым, медленно давит на чужие губы, заставляя открыться, легко касается языком нижней, целует до последней капли кислорода, до тех пор, пока Тэхён не начинает упираться сжатыми ладонями; скопившийся пепел слетает Чонгуку на грудь. Он забирает сигарету из чужих пальцев, курит, глубоко затягиваясь, пока Тэхён почти лениво двигается на его бедрах, трётся об него, трахая воздух. Чонгук думает - неплохо было бы перейти в спальню, но Тэхён прижимается телом - грудью - к его собственной, и на ней остаются маленькие кусочки пепла. Чонгук думает - к чёрту спальню, и скидывает с чужих плеч рубашку. Из груди вырывается протест, Тэхён мычит в поцелуй, но вместо того чтобы действительно сопротивляться - давит на черноволосый затылок, закапывает подушечки пальцев до самых корней и прикусывает нижнюю губу, оттягивая. Он как кошка - царапается, скалясь, но с колен не слезает. Матовые пуговицы выскальзывают из узких петель, буквально разрываясь пополам и треща от напора, на языке оседает слабый вкус никотина с примесью металла. Тэхён издаёт приглушённый смешок, с трудом выпроставшись из рукавов, - по обнажённому телу пробегается колючая морозь, покрывая тонким слоем мурашек, и он вынужденно жмётся к широкой груди, утопая в соблазнительной власти ключиц и песочного пергамена* кожи, усиленно, хотя отчасти уже бессознательно, ёрзая в продолжении танца. Чонгук тушит сигарету о подошву своих чёрных ботинок с полубезумной улыбкой и снова толкает Тэхёна на спину. Дым исчезает в воздухе тёмного холодного коридора. Чонгук нависает сверху, прижимая полуобнаженного Тэхёна собой, и ловит сознанием тонкую грань своего чувства - нежности и грубости, желания доставить удовольствие и забрать своё. Тэхён под ним дёргается и глубоко вдыхает, и это прекрасно - думает Чонгук. Потерянное, сбившееся дыхание Тэхёна - это прекрасно. Раздвигая чужие ноги коленом, Чонгук снимает зубами перчатки, он считает, это немного странно - но до ног Тэхена, до его бёдер ему хочется дотронуться голыми руками. - Помоги мне, - говорит Чонгук и тянет вниз чужие брюки. Голос хриплый, грудной, громкий до шёпота - Тэхён ловит слова губами, перекатывает во рту и с трудом глотает. Он хочет вести, хочет оседлать Чонгука и продемонстрировать, кто здесь главный, но вместе с тем хочет подчиниться, расслабиться, плыть по течению, быть ведомым. Тэхён быстро облизывает пересохшие губы и тянется пальцами к чужим тёмно-синим брюкам, сползшим на середину задницы, скользит ладонями по боксёрам, сцарапывая ткань ровными ногтями, заставляя Чонгука напрячь ягодицы и прижаться к нему, характерным движением качнув тазом. О да, так он определённо помогает. Чонгук падает на Тэхёна, резко, порывисто, останавливается, едва касаясь своим телом чужого. Руки Тэхёна почти там, где надо, еще немного, думает Чонгук и заводит руки за спину, зажимает в ладонях чужие и проводит ниже, по своим бёдрам - к паху. Он держит руки Тэхёна в своих и его ладонями снимает с себя бельё. Чонгук дышит Тэхёну в волосы, открытым ртом, часто, сильно, и слизывает языком капельку пота, катящуюся по чужому виску. Большими пальцами Тэхён давит на тазовые косточки, подцепляя резинку, и, обводя ямочки, тянет боксеры вниз, давая возможность члену показаться наружу. Господи, будь проклята темнота, будь проклят вечер, будь проклято всё, потому что он не может его увидеть. Тэхён слышит над ухом сдавленный вздох облегчения - кажется, он счастлив, что теперь ничто не мешает ему взяться за дело. Кожа в том месте, куда клюет губами Чонгук, где целует его порывистым дыханием, покрывается мурашками, горит огнём, сгорает. Собственная эрекция тоже требует внимания, но это подождёт - Тэхён умеет ждать, сдерживаться, не кончать раньше - а ещё он точно знает, как доставлять наслаждение. Но сейчас он думает совсем о другом. Думает, что тянуться до выключателя - провальная затея, слишком надолго придётся отрываться от желанного тела, поэтому в самый раз получить информацию ртом. Последовательность действий та же, Тэхён ничего не упускает: перекатывает Чонгука на спину, снова оказываясь в удобной для быстрого секса позе, целует его, извиняясь, может, отчасти лукавя, упирается ладонью рядом с его лицом, а другой сжимает его плоть у самого основания. Мысли путаются, глаза кошки медленно привыкают к темноте. Тело под ним атлетичное, напоминающее древнегреческую скульптуру полубога, - Тэхён очерчивает кончиками пальцев чужое лицо, медленно опускаясь, щекоча нервные окончания завитками спадающей челки, чувствуя мягкое прикосновение губ подушечкой большого пальца; хмыкает, распаляясь, смещается по шее на плечи, скользя вдоль груди, мимолётно задевая соски, он шумно втягивает носом запах пота, одеколона, освежающего геля для душа с ароматом мяты. Когда губы Тэхёна - тёплые, опухшие от поцелуев - касаются головки его члена, Чонгук запускает пальцы в чужие волосы, тянет на себя, резко, больно, потому что от одного движения чужого рта в его венах закипает кровь. Тэхён опускает голову - и Чонгук забывает сделать вдох. Тэхён поднимает голову - и Чонгук выпускает воздух с коротким, низким стоном. Мир темноты, холода вокруг него плавится жаром собственного тела, вокруг всё плывет из-за желания, бьющегося в висках тяжёлым французским ритмом. Тэхён снова опускает голову; и его язык, и его губы - это совершенство, думает Чонгук. Короткие ногти полосуют плоский живот, не давая потеряться в наслаждении; губы обхватывают член, обволакивая теплом и влагой, принимая, преодолевая сантиметры вниз и вверх; Тэхён качает головой, отрываясь от члена со звучным всхлипом, - смешанная со смазкой слюна тянется от головки к его покрасневшему рту жемчужно-блестящей паутиной. Он ловит её языком, на самый кончик, и снова берёт глубоко в рот, насаживается до самого основания, тычась носом в петельки жёстких лобковых волос, оттягивая большим пальцем крайнюю плоть. Парень под ним, кажется, стонет – хрипит надтреснуто, тянет Тэхёна за волосы, но помешать не пытается. У Тэхёна во рту другая вселенная, тёмная, неизвестная, бесконечная, как космос; наркотический притон - не далёк тот день, когда Чонгук крепко подсядет на его минет. На него целиком - сдастся в безграничное пользование за поцелуи. - Чёрт, - выстанывает Чонгук, цепляясь пальцами за чужое плечо. Картина Тэхёна между его ног - пожалуй, одно из лучших произведений его жизни, самое живописное уж точно. Его губы, опухшие от трения, влажные, скользкие, горят в тёмном коридоре красным, вишнёвым, всех оттенков крови. Чонгук думает, это настолько прекрасно, что можно умереть. Умереть в темноте на сквозняке с криком удовольствия на губах и ощущением чужой вспотевшей кожи под пальцами. Он считает про себя секунды, немыслимым образом тянет время, перед тем как всё-таки решается поднять Тэхёна от себя, не ожидавшего, на мгновение растерявшегося, трогательно-красивого; как ты стал торговать собой, кто тебя надоумил? я убью его, хочешь? оболью водой и изобью до смерти, за тебя, за твою красоту. В этот раз он укладывает его на спину бережно, затуманенный удовольствием мозг мало соображает, Чонгук думает только о том, что ноги Тэхёна в штанах - это неправильно, просто недопустимо, и он снимает их, грубее, чем собирался, узкие штаны скрипят, оставляют на коже красные полосы, и Чонгук целует их, слизывает языком, и крепко, сильно кладет руку на его возбуждение, гладит так, чтобы чужие губы складывались вопрошающе, чтобы слышать несдержанный хриплый стон. Тэхён мечется между двух огней: откликнуться на прикосновение, цепляясь за него, сливаясь с волной, прошивающей до кончиков наэлектризованных, взъерошенных вознёй волос, или снова впиться в чужие губы, задыхаясь. На языке ещё свежо чужое имя, проплаченное, произносимое сотни раз в такие моменты. Тэхён не хочет его повторять, хочет мстительно стереть его с губ и из памяти - вырвать из записной книжки, из дневника, с корнем, целые страницы, исписанные датами и адресами. А лучше - чтобы их вырвал кто-то другой. Чтобы ему не пришлось пачкать руки, пачкаться в этой грязи снова. Что же ты со мной делаешь? - думает он, заглядывая в чернильные омуты. Густые, как дёготь, и затягивающие, как космос. Он запускает пальцы в рваную чёлку цвета вороновых перьев и толкается бёдрами, томно облизывая губы - знает, как подобный жест действует в таких случаях, как соблазняет и обжигает холодом раскалённое докрасна воображение. - Возьми, - просит он, разнося единственное слово по стенам, где слышны только тихие вздохи, сорвавшиеся невпопад, и шорох снимаемой одежды, словно они - зелёные подростки, трахающиеся втайне на маленьком чердаке, под низким дырявым потолком и звёздами. Тэхён не очень высокий и очень худой; Чонгук уверен, что это всё сигареты, от кожи Тэхёна пахнет мускусом, слишком сладкими для мужчины духами и сигаретами - будто там, под кожей, серая сетка из пепла, будто Тэхён тушит об себя пачку за пачкой. Он раздвигает чужие ноги за колени, целует вжавшийся, словно в судороге, живот, жадно, влажно, до покраснения, и поднимается выше, к лицу, к красным, зовущим губам, поцелуями, укусами, влажной от слюны дорожкой; но не целует, только держит снова за шею грубо, чтобы не дёргался, не жался ближе - Чонгук не хочет потерять самообладание, не сейчас, ещё не сейчас; он наклоняется ниже, ложится на Тэхёна, давит своим телом и выдыхает ровно в чужие губы - влажный кислород и хриплое «Чонгук». Потому что даже затуманенным от напряжения, желания мозгом Чонгук понимает, что хочет этого - чуть ли не больше самого секса - хочет, чтобы Тэхён содрогался от наслаждения, пачкая руки и живот, только с его, Чонгука, именем на губах. Тэхён смотрит в потолок, держит свои тонкие, бледные, веточки полыни, пальцы на чужой руке, и совсем не понятно - пытается скинуть со своей шеи или притянуть ближе, его губы шепчут что-то неразборчиво, и Чонгук ухмыляется, победно, с чувством, различая в чужом шелесте слов свое имя. Голос Тэхёна - оголённое электричество. - Что? Повтори, - дразнит довольно Чонгук, и его надорванный вздохами и тишиной голос врывается в пустой коридор ветром; он тянет свободную руку ниже, заводит за чужую спину - Тэхён вспотевший, влажный, и рука скользит по чужой коже с едва слышным звуком, ниже и ниже; Чонгук не сдерживается - и даже не хочет - он сжимает ягодицы Тэхёна грубее, чем нужно, чувствует, как тот вжимается, дёргает бёдрами вверх - оголенная кожа касается не до конца спавших кожаных штанов Чонгука - и проводит указательным пальцем между; конечно, он не сомневается, ни секунды не сомневается, всё-таки он забрал Тэхёна не из школы после уроков, и все равно теряет контроль на мгновение - выдыхает жарко «чёрт» Тэхену на ухо - когда палец легко и плавно проскальзывает внутрь. Чонгук поднимает голову - стряхивает с глаз мокрую челку, чтобы видеть глаза Тэхёна, его мутный, потерянный взгляд, лицо, искаженное просьбой, губы, высохшие, словно обесцвеченные; Чонгук сглатывает резко - и это тоже слабость, Тэхён - будит в нем слабости, это ужасно, думает Чонгук, это очень плохо. Он вытаскивает палец на секунду - следит за каждой чужой эмоцией, собирает их, как листья в осенний венок, и во второй раз вставляет сразу три – медленнее, через силу, три - это гораздо менее удобно и, наверное, все же неправильно, Тэхён вскрикивает даже через руку на своей шее, тянется вверх, словно укушенный кем-то, и его крик вырывает из голоса весь звук, он падает, задирая голову, и снова шепчет что-то неразборчиво, когда Чонгук снова вынимает пальцы. Тэхёну больно, но он разводит ноги шире, соскальзывая ступнями по полу, встаёт на цыпочки и поджимает пальцы; почти задыхаясь, он умирает от обжигающих прикосновений – с члена капает смазка, стекает густыми дорожками, протягиваясь до живота полупрозрачными нитями паутины. Обламывая ногти, он скребёт ими сначала собственные бёдра, пытаясь вернуть ясность, мыслям – трезвость, умалить желание насадиться сильнее и глубже, а после подтягивается и вцепляется в чужое предплечье, царапает вдоль и поперёк руку, сжимающуюся на горле, пытаясь даже расцепить намертво ухватившие пальцы. Накалившиеся угли чонгуковых глаз выжигают в нём слова принадлежности, и Тэхён выдыхает надсадно, облизываясь и съедая горячим воздухом всю влагу, «Чонгук». А потом губы складываются в гласную, распахиваясь в протяжном стоне, встречая резкое движение сложенных ровно в ряд пальцев, близко друг к другу. Чонгук трахает его так, как будто знает, что внутри Тэхёна - всё ещё влажное, растянутое, кем-то недавно использованное, – он сгибает их и разводит, и тело Тэхёна, падкое, честное, отзывчивое на прикосновения, встряхивает и выгибает, средние позвонки хрустят, неохотно распрямляясь, он рвано выхватывает ртом ускользающий воздух, который оседает облачками красного на чёрном фоне. Тэхён почти готов попросить – пожалуйста – но его едва хватает на то, чтобы смотреть, не отрываясь, в глаза Чонгука, жестокие и бесчувственные, как море в шторм. Их дыхание оседает в застывшем холоде воздуха горячим паром; Чонгук дышит через раз, забывая, концентрируя все своё внимание на том, как жарко внутри Тэхёна, не контролирует свою руку на чужом горле, не слышит надсадного просящего голоса; он думает только о том, что терпения в нем не осталось, не осталось воли; Чонгук вынимает пальцы, медленно скользя влагой между и по бледным худым ягодицам, и убирает руку с красного от его пальцев горла. Он ждет, пока Тэхён сморгнёт нахлынувшее после того, как Чонгук вытащил пальцы, и поднимет взгляд. Чонгук ловит его, как ловят маленькие мальчики бабочек в сачок. Ловит, словно сажает на поводок, взгляд - как клацанье закрывшихся наручников. Чонгук наклоняет голову медленно, движениями ленивого утреннего прибоя; разводит чужие ноги еще шире, так, чтобы Тэхён прикусил опухшие алые губы, и убирает руки с его тела вовсе. Тэхён смотрит на него открыто, опустошённо, в искажённых лунным светом линиях его тела Чонгук видит материю своего наслаждения. Он входит медленно, но без остановок, направляя член рукой, касаясь Тэхёна только им и взглядом, и ловит вздрогнувшим сердцем сладкий, медовый стон, короткий, квадратик молочного шоколада, сорвавшийся, не выверенный, не заученный. Кажется, будто сам воздух накаляется вокруг них, но нет - в квартире, как и в тёмном звенящем пустотой коридоре по-прежнему мертвецкий холод - объяты жаром они одни. Тэхёну не нужно медленно и бережно, к чёрту ласковые взгляды и изнеженное обращение - ему нужно быстрее, сильнее, больше рук, больше губ, больше поцелуев - от этого сейчас зависит его жизнь; движение - жизнь. Иногда его клиентам нравится, когда он просит, умоляет, прогибаясь, подчиняясь, плюя на гордость, - для них Тэхён в своей естественной роли, кривит губы, захлёбываясь мольбами и выстанывая на низкой ноте. Но с Чонгуком он сгорает чёртовой дюжиной заживо сожжённых мотыльков - только огонь этот не снаружи, он внутри. С Чонгуком бесполезно играть и вживаться в образ - ему хочется отдаться; хочется, чтобы он всё забрал - дыхание губами, кожей - запах, сердцем - пламя из груди Тэхёна - и сторицей вернул. Забери, забери, забери, повторяет он без конца, шепотом, как молитву, чувствуя, как сердце скачет и долбится, крылышки колибри, отбойный молоток, забери туда, где будем только мы. И море - чтобы с ним говорить. На одно единственное мгновение Чонгук впускает в себя сопереживание: Тэхён лежит, почти не двигаясь, только сотрясаясь, когда Чонгук двигает бёдрами, и на его безбожно красивом лице кроткая, подсвеченная серебром скорбь, будто он уже умер однажды, будто отдал кому-то свою душу, а её выбросили, как назойливую кошку, и это в нём - невысказанное, скопившееся, гроза в центре земли - кажется, ещё секунда, и скатится хрупкими редкими слезами. Тэхён шепчет что-то полубезумное - почти не разобрать, хотя Чонгук прислушивается, даже против воли хочет словить каждый произнесённый этими губами звук; и раздражается - Тэхён неожиданно запредельно искренний в динамике своих стонов и всё равно чужой; хочется притянуть его за помятый воротник через порог его, Чонгука, жизни - либо заходи, либо проваливай. Он начинает двигаться быстрее, по мере того, как Тэхён - глубже и больнее - царапает неосознанно кожу его плеч. Ритм в голове, выстроенный французскими тяжелыми слогами, ломается на скользящие по чужим губам стоны, и Чонгук срывается. Наваливается сверху, грубо срывая руки со своих плеч, прижимая их к холодному тёмному полу, и вбивается так, чтобы чужая грудь поднималась от вздохов, соприкасаясь с его. Тэхён знает, он – единственный, кого Чонгук трахает так: сильно, жёстко, рывками, на грани с жестокостью, словно последний раз в своей жизни, словно Тэхён для него не любовник на одну ночь, а смертельный враг, противник, и между ними не секс, а драка, самая настоящая драка; сражение века. И исход её почти тот же: содранные кулаки, горящие от запала щёки, губы с засохшими пятнышками крови, ноющие от напряжения мышцы, абсолютная анархия в мыслях и взмокшая, покрытая потом кожа. Он не может двинуться, даже руками дёрнуть не может - чужие пальцы оплетают запястья, как дикий виноград неприступные стены, только Чонгук делает больно, намеренно, дозировано, тонкими шипами под кожу - Тэхён вытерпит, он ко всему готов. Их бёдра соприкасаются с каждым толчком, и Тэхён слышит, как пот скатывается по вискам, шее, плечам, пояснице, над губой собирается испарина, и он слизывает её языком, прикрывая отяжелевшие веки, - на лице смешанная, лишенная всякого смысла гримаса истомы и полного изнеможения. Если откроет глаза, то снова увидит Чонгука, его надломленные брови, приоткрытый от частого дыхания овал розового влажного рта, косую чёлку цвета сажи, опадающую на лоб в такт каждому манёвру, словно сигнал; обрисованные мышцами руки, грудь, живот, образец для подражания, чертов гримуар, Большой ключ Соломона - он к этому пока не готов; не готов кончать раньше срока. Всё, на что способен Тэхён, - подтянуть выше колени, соскальзывая на мысках, будто по мокрым ступенькам бассейна, в попытке удержать поднятым таз, чтобы член Чонгука входил под нужным углом. Чонгук убирает руки с чужих запястий с сожалением; убирает, только чтобы подхватить Тэхёна под поясницу. Он выпрямляется, упираясь коленями в пол, и тянет Тэхёна ближе, на себя. Тэхён под покроями свободных цветных рубашек худой и тонкий, и держать его навесу, выдавливая отпечатки своих пальцев на коже чужих бёдер, оказывается совсем легко. Все чувства заостряются под громкий, звонкий в пустоте коридора вскрик Тэхёна, так Чонгук чувствует гораздо резче - когда Тэхёну просто хорошо, а когда - слишком; так - держа того скользкими ладонями под поясницу, скорее грубо насаживая, чем толкаясь, глупо зацикливаясь взглядом на том, как липнут тонкие волосы к лицу Тэхёна, как дрожат его веки с маленькими капельками на ресницах, так - Чонгук совсем забывает о том, кто на самом деле Тэхён. О том, что связывает их за пределами темноты его комнат, темноты, уползающей по углам, когда Тэхён вскидывается, жадно и несдержанно стонет, заполняя собой и своим сладким запахом каждый уголок его, Чонгука, дома. Чонгук не думает об этом, не думает даже о своем майбахе, не думает о том, что от его рук и губ, от его укусов и следов, оставленных на память, тело Тэхёна, хрупкое и податливое, будет заживать несколько дней. Собственный сбитый, разодранный, 9 баллов, ритм жжёт оголённые нервы - у него, Чонгука, слишком давно так не было, слишком давно не было кого-то вроде Тэхёна. Около вечности. Тэхён садится резко, насаживается, крепко цепляясь за чужие плечи, наклоняясь вперёд, западая пальцами в провалах ключиц - тонких высоких клавишах, - приподнимается и раскачивается, продолжая свой сексуальный танец, таинственный обряд; ему хорошо и полно, наконец-то, свобода движений открывает немыслимые просторы для демонстрации умений и подспудного мастерства. Поясница и бёдра быстро сдают, между ног всё пылает немыслимо - пятиминутный марафон в новой позе и быстром, рваном темпе даётся с трудом, но он двигается ради того, чтобы чувствовать Чонгука всем своим существом: губами его губы, сухие, треснувшие, вкуса моря, хмурого неба и слёз, прижимаясь грудью к его груди, его руки на своём теле, блуждающие вверх и вниз, вдоль линии позвоночника, оглаживая бока, стискивающие до синяков ягодицы, проплывающие по внешней стороне бёдер, вокруг трогательно круглых коленей - наверх, в новый путь. Тэхён готов умереть ради того, чтобы их путь длился вечно. Но он устаёт; и говорит об этом Чонгуку - голос охрипший, сорванный, как цветок камелии, неживой. Чонгук в нём пульсирует, и Тэхён ощущает сквозь трение каждую вену - упирается лбом в чужой лоб и произносит тихо «я больше не могу». Сдаётся, потому что Чонгук не осудит, не ткнёт носом в проявленную слабость, а - как только он может - легко улыбнётся краешком губ. Чонгук слышит сухие, потрескавшиеся слова и замирает, улыбается тихо, тенью, он обнимает Тэхёна сильно, прижимает так, что между ними не остаётся даже сантиметра для движения, и дышит в изгиб чужой шеи глубоко, успокаивая сердце, возбуждение перекатывается в крови, словно прозрачные шарики в его машине. Он легко ведёт ладонью по расставленным, ослабевшим ногам Тэхёна, собирая с них на кончики пальцев влагу. Голос Тэхёна, его дрожь, его истерично опухшие губы вызывают в Чонгуке такую глубокую волну нежности, что вместе с ней, по пятам, приходит страх; нежность - это не то, что Чонгук испытывает к своим полуночным любовникам, не то, что привык давать; но Тэхён рушит стены его понимания сегодня с завидным усердием, и Чонгук не верит, что можно не сдаться, не пасть, как крепость, когда Тэхён держится длинными пальцами за его шею, будто в самом деле тонет. Чонгук делает ещё несколько глубоких, влажных вдохов, буквально снимает Тэхёна с себя, заводя аккуратные, тонкие ноги за свою талию, и встаёт, игнорируя дрожь в коленях; Тэхён цепляется за него явно из последних сил, и Чонгук действительно старается дойти быстрее по холодному, словно каменному полу. Спальня - дальняя дверь. Чонгук идёт, чувствуя с каждым шагом, как остывают их тела и как напряжение скалится хитрым, решившим медлить, зная, что жертва уже поймана, зверем. Тэхён действует на поводу у своих желаний, всегда получает то, чего хочет, и в этот момент разъединения с Чонгуком, который дышит ему в шею, держит под ягодицы, чтобы не сваливалась и не свисала спина, чтобы Тэхён каждым сантиметром кожи чувствовал его присутствие, жар его тела, неконтролируемый, как от печки, в которую подбросили слишком много поленьев, и сейчас она разгорится, повалит дым, искры от прогорающих углей прожгут в нём дыры – ему надо, ему очень надо, чтобы Чонгук снова оказался внутри… Тэхён заводит руку назад, одно движение кисти, обхват ладони, веление пальцев, и Чонгук рычит сквозь зубы, рычит низко, раскатисто, проклинает и резко вминает в первую попавшуюся стену, роняя пару гардин. «Что, блядь, ты делаешь?» улавливает Тэхён на краю сознания, он почти готов сорваться с него, шлёпнуться плашмя о гранит своего безумия, удовольствия, протянутого между ними, как красные холодные, остывшая кровь, узкие щели в Иорданских пещерах. Им не хватает каких-то метров, Чонгук так любезно соблаговолил донести его до кровати, Тэхён усмехается, чувствуя лопатками узор стен, раскатывается по нему и впитывает, как тесто начинку, и срывает голос, когда Чонгук в очередной раз врывается особенно сильно, с оттягом ведёт бёдрами назад и входит медленно, сцеживая низкий стон в усыпанную бисеринками пота ключицу. Ещё, думает Чонгук и бьёт сжатым кулаком о стену, я хочу еще; Тэхён в его слабеющих руках трясётся и стонет, его мокрая челка липнет ко лбу, влажные волосы цвета горького каштана. Не хватило совсем немного до спальни, буквально чуть-чуть, и можно было бы опустить Тэхёна на кровать, упасть сверху, сжать запястья и снова войти... Но коридор растягивается на космические мили, и Чонгук снова двигается в Тэхёне, вжатом в стену, несдержанно, грубо, проклиная самого Тэхёна и его тело. Тэхён царапает его спину короткими ногтями, дышит часто и влажно, на его губах мнимый запах морской соли, и Чонгук вспоминает припаркованный возле дома майбах, его корабль, и оставшийся - наверняка - в салоне запах, сладкий, пряный, душный; афродизиак. Чонгук сбивается с ритма почти сразу же и ловит губами чужие напряжённые стоны; он целует долго, медленно, как хотел поцеловать ещё на пляже, и всё-таки заносит Тэхёна в спальню, мрачную, тихую, обездвиженную, Тэхён в ней - единственный источник света, и бросает на ворох шёлка, атласа и кашемира - извращённого, блестящего даже в темноте, чёрного, словно крыло ворона. Потолок его спальни отсвечивает каждое движение, как зеркало в сказке, и Чонгук, нависая, разводя грубыми ладонями чужие ноги, уверен, что Тэхёну нравится; нравится видеть их, обнажённых, желающих и беспредельно слабых. Тэхёну кажется, что они трахаются вечность - пока они поглощены друг другом, случаются революции, войны, государственный переворот, чёрные дыры и новый, более совершенный мир. Если бы у него был выбор, он бы предпочёл, чтобы это никогда не кончалось. Задыхаясь и комкая простынь, он впитывает взглядом отражение Чонгука: сальный блеск спины, обвитых венами рук и поджарых ягодиц; его отрывистые, резкие движения, продиктованные инстинктом, вперемешку с хрипами. Они уже на грани, и непонятно, как Тэхёну хватает сил выгнуться, когда Чонгук грубо сжимает в кулаке его член. - Я кончу, если ты разожмёшь пальцы, - хныкает он, сотрясаясь мелкой дрожью. - Ну так давай, - Чонгук вбивается размашисто, почти больно, клюёт губами в шею, плечо, подбородок, и Тэхён почти благодарен, когда тот ловит ртом его протяжный опустошённый стон. Его удовольствие расплывается во рту Чонгука приглушенным вздохом, в руке, обмывая костяшки, белым; и хватает всего пары самых сильных, совершенно несдержанных движений, чтобы Чонгук его догнал. Он кончает в Тэхёна рефлекторными толчками и, перед тем как выйти, смывает поцелуем искажённую гримасу его лица. Стылая комната заполняется жаром их тяжёлого дыхания, в абсолютной темноте не видно даже теней - только тонкий лунный луч коридора; Тэхён отпускает сжатый в пальцах, согревшийся шёлк и откидывается на постели, Чонгук над ним - влажный, несобранный, приходящий в сознание, все равно слишком близко, не хватает воздуха и ещё чего-то для прежней жизни. Тэхён касается дрожащими пальцами его щеки, и Чонгук впивается взглядом, тяжёлым, цвета боли, сжимает чужую ладонь в своей - Тэхёну кажется, он скажет что-нибудь сейчас, что-нибудь совершенно ужасное. Но Чонгук молчит. Он убирает чужую руку со своего лица и ложится рядом. Круглые чёрные часы отстукивают чуть тише их сердец, Тэхён думает - совсем скоро рассвет; и это всё, на что хватает его сил, не просто ослабевший - опустошённый, он прикрывает веки со вздохом, всё его обнажённое, открытое тело горит чужими прикосновениями, так, как не было уже давно, и совсем рядом, он едва слышит, успокаивается и замедляется тихое, почти несуществующее дыхание его любовника.