carpe diem

Скольжение пальцев по простыни, слабое дуновение ароматов из приоткрытой форточки: городской смог, строительная пыль, острый запах дождя и ветра; тиканье настенных часов – половина одиннадцатого утра, безбожная рань для тех, кто не спал большую половину ночи, и непростительная ошибка, если это время было проведено в чужой постели. С большим трудом Тэхён заставляет себя разлепить веки: в голове пронзительный гудок, уши заложило, сухость во рту, как будто он с неделю только и делал, что вливал в себя спиртное - как знать, может, ему это ещё предстоит. Просыпаться обнажённым в стылых стенах цвета утренней серости – то ещё удовольствие; Тэхён перекатывается на спину, поднимается на локтях, обводя взглядом общую обстановку, так сказать, роскошное – в кавычках – убранство комнаты, и не торопится сбрасывать клочок одеяла. Никаких излишеств – типичная холостяцкая берлога. Вчера ему не удалось как следует насладиться интерьером – первостепенным оставался Чонгук, его руки, губы, лицо, всё его тело; казалось, они сгорят заживо, Тэхён и не помнит, когда последний раз кончал так сильно. Сейчас же буря утихла, и можно вздохнуть с облегчением. Он скатывается с кровати; гладкий пол холодит ступни; и, зацепившись взглядом за приоткрытую дверь, проскальзывает в ванную – удобно, когда она сообщается со спальней. В полупрозрачном стаканчике только одна щётка - Тэхён любезно (вынуждено) чистит зубы пальцем, зато на крючке оказывается свежее полотенце и рубашка, которую он, разумеется, наденет, выйдя из душа. Стоя в узкой кабинке, прислонившись лбом к кафелю и слизывая с губ налёт тёплой воды, он заводит руку за спину и, задержав дыхание, обводит пальцами треснувшие края сфинктера. Расфокусированный взгляд задевает синяки на внутренней стороне бёдер, потемневшие вмятины внизу живота, и Тэхён приглушённо стонет, сжав губы, проталкивая в себя мыльные пальцы и размазывая пену между ягодиц – Чонгук, засранец, всего его обкончал; собственный член моментально твердеет, но Тэхён к нему не прикасается. Его задача – хорошенько вымыться, избавиться от тех следов, которые ещё можно стереть, а после подумать, что делать с остальными. По-хорошему Чонгуку бы счёт предъявить за недобросовестное обращение, но – что ещё смешнее – Тэхён именно этого и хотел. Просто палка о двух концах, ей-богу. Когда он снова появляется около развороченной постели – тёмное море, все оттенки серого, гроза и шторм - на часах почти четверть первого. Тэхён ещё раз осматривает каждый угол, мысленно повторяя расстановку и наименование предметов: светильник, серебристая вышивка на подушках и покрывале, низкий чёрный комод со всяким хламом вроде дисков mp3 и романа Фаулза - запоминает каждую вещь, потому что больше никогда сюда не вернётся, а после выскальзывает за дверь, откуда уже давно доносится изумительный запах кофе. Прислонившись поясницей к столешнице, Чонгук уже во всеоружии: зауженные тёмно-синие джинсы со странным узором на бёдрах, белая одомашненная футболка с круглым вырезом, открыто демонстрирующая крепкие и сильные руки – о, теперь Тэхён на собственном опыте знает, на что они способны. На его появление Чонгук толком никак не реагирует, только сдвигает и без того напряжённые брови, а пальцами намертво вцепляется в кружку. - Доброе утро, - миролюбиво произносит Тэхён свои первые слова за день, голос севший, наждачный, ещё ниже, чем раньше; подбирает со стола пачку и достаёт одну сигарету. – Нальешь мне тоже? Чонгук варит кофе для себя; серебристая турка покрывается шоколадного цвета пылью, пока он курит первую за день, за окном - всё серое, туманное, дождливое, ласкает взбешённые нервы. Чонгук слышит, чувствует - чужие шаги, чужое дыхание, как плещется вода в его ванной; ему пришлось собрать с пола вещи, разбросанные по всему коридору, пришлось проснуться от шороха простыней, возни, хриплого дыхания Тэхёна. Чонгук встал рано, хотел незаметно убедиться, как тот соберёт неловко всю свою одежду и закроет за собой входную дверь. Но Тэхён не ушел и даже не собирался, он скользнул в ванную, и Чонгук ещё долго стоял возле неё, подпирая стенку, слушая, как остро тот дышит, настраивая воду; Чонгук не помнит каждый момент вчерашней ночи - всё мешается в дикий, темный нуар - но помнит, что кончил внутрь, понимает, что эйфория Тэхёна, должно быть, прошла, и ему наверняка больно; с другой стороны - думает Чонгук, бросая беглый взгляд на смятые простыни - для Тэхёна это издержки профессии. Он варит кофе для себя одного, так же, как каждый день, но в этот раз - не сдерживает случайно дёрнувшейся руки - тянется за второй кружкой, заглушая назойливые мысли, слушает, как затихает в ванной вода - кружка покрыта пылью, как городские дороги инеем; в этом доме кроме него, Чонгука, никого больше нет, и он в принципе готов заплатить Тэхёну, чтобы тот тоже ушёл. Чонгук не жалеет об этой ночи; о, нисколько; не жалеет, что привёз Тэхёна сюда, он был хорош, как спелый виноград, как дорогой табак - он был прекрасен, его кожа светилась в обманчивом свете его дома и его горячее дыхание оседало сладким на стенах и постели; и он кажется всё таким же красивым, когда заходит на кухню. Мокрые волосы прилипают к лицу, бледному, влажному, он ставит колено на стул, чтобы потянуться за пачкой сигарет, и Чонгук не может не видеть, как рисуются красным, фиолетовым - цвета ягод - его бёдра; на Тэхёне его рубашка, слегка не по размеру - широка в плечах, Тэхён в ней, как в простыне, облизывает губы, заинтересованный взгляд бегает от предмета к предмету, его голос хрипит, отражаясь от стен. Чонгук всё ещё думает, что Тэхён безбожно красив, и следы, оставленные им вчера, в каждую минуту ночи, его только красят. Чонгук наливает во вторую кружку готовый кофе, ставит его перед Тэхёном - на круглый, тёмно-красный - мореный дуб - стол, широкий, как корабль, и кидает чёрную зажигалку; он согласен, что Тэхён заслужил и сигарету, и кофе, но после - пусть катится к чёрту. После, думает Чонгук, примеряя это слово, как новое пальто. Тэхён перед ним, обжигающий кончик языка, кривится недовольно и глубоко затягивается; он почти обнажён и пахнет свежо и пряно горячей водой. Чонгук жалеет, что в душе тот был один - что не зашел к нему, не составил компанию. - Это моя рубашка, - говорит Чонгук тяжело и властно; ему не нравится, как легко, словно тонкий солнечный луч, бегает чужой взгляд, будто хочет что-нибудь забрать, украсть, спрятать в своём сердце; он возвращает внимание Тэхёна грубым голосом и напряжённым взглядом. Отпив кофе и крепко втянувшись фильтром, тот кивает – знаю: твоя рубашка, твой дом, твоя постель, твои сигареты и прошлой ночью я был твоим. В свинцовом взгляде Чонгука французский рэп, режущий бит – s'en aller, s'en aller, s'en aller; я не хочу тебя в своей жизни, поэтому очень прошу – уйди. Но вместо того чтобы послушаться, Тэхён разворачивается на пятках, громко шлёпает босыми ногами по полу и продолжает с любопытством исследовать чужую квартиру: вид из окна, кованые решетки на крошечном балконе, кадка с вьющимся цветком; пятно зелени; единственное живое существо. До него почти долетает хруст, с которым Чонгук сжимает руки. - Могу снять, если хочешь, - хмыкает он, зажав зубами сигарету и подцепив освободившейся рукой сувенирную Эйфелеву башню, сантиметров десять в высоту. На лицо явная проблема с расстановкой приоритетов; телевизора, значит, у него нет, зато есть уменьшенная копия национального достояния Франции; Тэхён фыркает; выгоревший пепел летит на пол. Обычно у него нет никаких вопросов с тем, чтобы собрать шмотки и убраться подальше; даже когда номер оплачен до обеда, Тэхён уходит с рассветом или как только засыпает клиент. Но желание Чонгука, чтобы он поскорее свалил, настолько сильно, что Тэхён не хочет уходить; наоборот – он думает о том, как задержать своё пребывание, нарушить планы Чонгука и привычную зону комфорта. Аu revoir, мой мальчик. Он возвращает статуэтку на место и привстаёт на носки, без труда дотягиваясь до верхней полки; подвёрнутый рукав сползает до середины предплечья; Тэхён нащупывает шкатулку, гладкое чёрное дерево; ювелирная работа; кружка ароматного кофе, которую до этого он держал, словно бокал с вином, пристраивается рядом с песочными часами; тонкие пальцы подцепляют золотой замочек и едва не попадают под удар, когда Чонгук захлопывает крышку, неожиданно появляясь сзади. - Снимай, - говорит Чонгук и нависает со спины тенью, рука сжимает черную шкатулку, словно что-то живое, ценное, бьющееся сердце; дрожащие пальцы Тэхёна замирают возле золотого замочка, он поворачивается медленно, плавно, наклоняя голову к плечу. - Снимай мою рубашку, - повторяет Чонгук; в его голосе - шторм, 7 баллов; Тэхён исследует его дом - с сигаретой и кружкой, словно непослушная капризная девочка, в его блестящем влажном взгляде столько вызова и азарта, но играть Чонгук не настроен. Его дом - его тайна; его жизнь; его знамение. Чонгук уже сотню лет не варил никому кофе, не отдавал свои вещи, не разрешал уснуть в своей постели, ходить по дому, дотрагиваясь мягко до каждой занятной вещи - оголённым электричеством по нервам; и правила он менять не намерен. Забирай свои вещи и проваливай, думает Чонгук, сотри из памяти меня, мой дом, адрес и эту ночь. Тэхён позволяет себе слишком много. Незнакомый, случайный, ветреный, приторный, он стоит, почти обнажённый, недопустимо близко, пахнет чистотой и кофе, в его глазах - лёгкая белая дымка, сеточка вуали; Чонгук думает неожиданно, вдруг, что у него - Тэхёна - тоже есть своя шкатулка. «Отвези меня к морю». Чонгук молчит. Отталкивает от полочек к столу, отстраняется, ждёт. Тэхён изящный и самую малость испуганный. Мысленно Чонгук чертыхается, возможно, это бессмысленно - пытаться его прогнать, после - да, но не сейчас; он проиграл это сражение ещё вчера, в коридоре, когда хриплый, вишнёвый голос простонал его имя. - Будешь смотреть, как я раздеваюсь? – выгнув бровь, насмешливо спрашивает Тэхён и пробегается кончиком языка по губам; кофе, ментол, морская соль – чего только они не перепробовали меньше чем за сутки совместного пребывания. Есть что-то в том, как Чонгук на него смотрит – будто сейчас набросится, схватит за горло, подняв над полом, и будет медленно душить, пока обе руки Тэхёна драматично не повиснут вдоль тела; выдержанная, как хорошее вино, злость, пылившаяся, копившаяся годами - чуть-чуть передержишь, и забродит; там, где проходят границы его собственности и начинается вседозволенность, - для Тэхёна этих границ не существует; он сам по себе, и законы у него свои. Не отводя взгляд, он нащупывает пальцами нижнюю пуговицу и следует до последней заправленной в петлю на груди; смотри на меня, смотри не отрываясь. - Бонус за кофе, - усмехается он и отклоняется над столом, ничуть не стесняясь своей наготы. Чонгук тянется к его телу, как компас на север; в мыслях ничего светлого, опрятного, чистого, Тэхён будит в нем злость, страсть и всё, что между - красное, чёрное, скользкое, стальное, острое; он не выглядит как человек, продающий себя, или наоборот - профи; его не хочется бросить, использовав, остыв; в запахе Тэхена, во вкусе его кожи, крови из прокушенной губы - афродизиак, spanish fly, он подсаживает на себя, на свои стоны, на свои поцелуи. Чонгук всегда думал, что уже жил жизнью, в которой у него было всё. Тэхён - обнажённый, покрытый лиловым и сиреневым, словно дорогой акварелью, на его столе - доказывает, что нет; ничего подобного в жизни Чонгука не было. Он проводит ладонью по его ногам жёстко, резко, «против шерсти», добирается скольжением к бёдрам - к внешней стороне - и вжимает в них - через кончики пальцев - раздражающую сердце злость; Тэхён - ранняя стадия его начавшейся мигрени, увертюра ночного кошмара; контраст удовольствия и тоски. Чонгук чувствует, как тот дёргается, как подводит его тело - колени подкашиваются от внезапной боли, и Чонгуку приходится его поднять - по синякам - за рёбра; он сажает его на стол и неосторожно - коленом - разводит ноги; Чонгук смотрит на его искусанную шею, на израненные плечи; губы Тэхёна дрожат, его дыхание просачивается рвано, смешанно - он возбуждён. Чонгук расстёгивает молнию тёмных джинсов, пуговицу без единого слова; Тэхён тоже молчит, и его дрожащее, словно порванная струна, молчание заводит только сильнее; внутри у него ещё растянуто и влажно, Чонгук толкается - держась за синяки на чужих плечах - без предупреждения или - тем более - разрешения; бонус за кофе, хмыкает Чонгук; до основания - и давит Тэхёну в грудь - чтобы упал спиной на холодную, стылую, тёмно-красную поверхность. Пачка сигарет едва слышно слетает на пол. Вкус на губах - металл, жидкая ртуть; Тэхён жмурится до цветных всполохов, выпускает сквозь зубы воздух - его кроет, кроет безбожно, вопреки запретам, но в этот раз всё по-другому. По сравнению с тем, что происходит сейчас, вчера Чонгук ещё был ласков - Тэхён понимает, что сам нарвался; разбудил, спровоцировал. Он не говорит - больно, не просит остановиться, сбавить темп, сократить амплитуду, не кричит; вместо прочего он просто забрасывает руки назад, сжимая тёмно-бордовый край стола, рубашка на плечах тихо шуршит - тоже боится быть порванной; разводит ноги и прогибается, спустя мгновения срываясь в стон; ресницы становятся влажными. Какими бы ни были тайны Чонгука, он очень бережно их хранит. Чужие, приходящие и уходящие люди - лишние точки на карте. Чонгук их стирает, как собирается стереть Тэхёна - предварительно оставив разметку, по которой ходил; план стратегического назначения, пунктирная линия синяков - все цвета ягод - и ссадин. Тэхён для него - камелия, прекрасный снаружи и пустой внутри, без запаха, однодневный бутон, разовое наслаждение; сон, глюк, метафора; с ним он больше никогда не увидится, выкинет из жизни и головы, отпустит, как змея в свободный полёт, оборвёт верёвку - лети и не возвращайся; а шкатулку с прошлым и будущим, сокровенным, бесценным, унесёт в могилу. Тэхён всхлипывает, когда Чонгук входит на всю длину; сухие и чёрствые подушечки пальцев мажут вдоль искусанных губ, и он послушно открывает рот, впуская - любовная поэзия в каждом движении; столкновение взглядов, запах пота, смешанный с горьким кофе, вишня от сигарет; Тэхён всасывает два пальца и резко сводит челюсти. От укуса Чонгук дёргается, подаётся резко вперёд - наслаждение судорогой проходит по телу; Тэхен прикусывает его пальцы без протеста, не призывая остановиться, перестать - мстит за боль болью, принимая правила, и Чонгук даёт ему несколько секунд - на то, как зубы впиваются в шершавую горячую кожу. Вынимая из чужого рта влажные пальцы, Чонгук хватается ими за шею Тэхена, тянет ещё мокрые каштановые завитки на затылке, в его движениях - ни капли вчерашней, случайной, незнакомой нежности, Чонгук не целует - только прижимается, рвано дыша, губами к сиреневым плечам; он знает, надолго его не хватит - Тэхён реагирует дрожью на каждое его движение, каждый толчок, белая рубашка сползает шелестом ниже - к запястьям - и контрастом светится на фоне его кожи, карамельной, пряной, корица, гвоздика, горячий шоколад. Тэхён закрывает глаза - опущенные веки дрожат, распахиваются высохшие губы, напряжённой остается только поясница; он выглядит абсолютно прекрасно, как свеча, как сотни зажжённых свеч; но Чонгуку не нравится - он не хочет, чтобы Тэхён терял связь с реальностью, чтобы видел что-нибудь - кого-нибудь - в темноте опущенного взгляда. Он сжимает его шею с силой и толкается жёстко, притягивая ближе, не давая отодвинуться, скользнуть, убежать. Чонгук весь - натянутая стрела, сталь и прочие металлы; такая парит долго, стремительно и безошибочно попадает в цель; и если в подобной аллегории Тэхён – мишень, то Чонгук выбивает десятку. Тэхён не пытается к нему прикоснуться – ему хватает и того, как чужие бёдра шлёпают по ягодицам, как жилистые пальцы крепко стискивают горло, оставляя новые синяки, как Чонгук выжигает на золотистой, блестящей от пота коже именную гравировку беснующимся взглядом; бессмертный символ; смерть и возрождение; истина и справедливость; Тэхён тянется к своему члену – ему срочно нужно подрочить; боль и удушье – не последние катализаторы. Пальцы двигаются на собственной плоти размашисто, легко, скользя влагой по всей длине, словно из последних сил, он дышит хрипло, стонет через раз - надсадно, тяжело, звук поднимается из-под самых рёбер; Чонгук ловит его губами в последний момент - словно принимает вязкий белый дым из чужого рта; он двигается грубо, остро, несдержанно, так, как хочется, как нужно только ему самому. Позднее утро раскрашивается алыми цветами, прохладный воздух маленькой кухни наполняется вздохами и ритмом сбившихся сердец, словно концертная зала, премьера, «Мулен Руж». Тэхён дрожит так, как дрожат на ветру, под дождем, под прицелом - на грани; жар бежит между телами разрядами, всполохами и заполняет собой всё пространство между. Маслянистые капли скатываются от висков к подбородку, Чонгук слизывает с верхней губы соль и сжимает пальцы, ощущая ладонью острый кадык – сейчас он мог бы убить его, если бы захотел; «ведь каждый действует, повинуясь своим желаниям». Тэхён вздрагивает, как в последний раз, покрасневшие глаза на долю секунды исчезают под веками, за лесом влажных ресниц, рука замирает на члене, тягуче выплёскивающем мутное вещество. Хаотичный ритм бесконечно долгих, рваных, последних толчков отдаётся в висках тяжёлой пульсацией, Чонгук чувствует, как плавится под его ладонями чужая кожа, как она ласково скользит, влажная, ароматная, мягкая, как роскошный пергамен. Тэхён кончает с немым стоном на губах, его пересохшие губы дрожат, и тело содрогается, когда за ним следует Чонгук. Сорванное наслаждение снова вьётся невидимыми кольцами между, горячим дыханием, блеском опущенных мокрых глаз. Свежий воздух пасмурного белого дня приятно холодит обнажённую кожу. Тэхён издает остаточный, тонкий, свистящий стон, когда Чонгук милосердно убирает руку с его шеи. Невысказанное повисает натянутой трепещущей шёлковой нитью, томление тела разнеживает, отвлекает, Чонгук дышит глубоко и часто в чужое плечо, собирая языком быстрые редкие капли, и чувствует руками под бедрами, как медленно, толчками, вытекает из Тэхёна его сперма и растекается молочно-белым по красному морёному дубу. Чонгук относит повиснувшего, вцепившегося в плечи Тэхёна в ванну, тёплая вода набирается быстро, и светлая расстёгнутая рубашка поднимается по бокам прозрачными крыльями; в порыве отчаянной, разгорячившейся нежности Чонгук целует его в шею, прикрывая губами налившийся тёмно-красным след. Тэхён едва заметно кивает, что здесь справится сам, и Чонгук бредёт обратно в спальню, в теле ещё кружит злость, секс и усталость прошлой ночи, и он проваливается в сон, едва касаясь простыней, даже спустя время не услышав, как звонко закрывается входная дверь. Тэхён слегка откидывает голову, выдыхая облачко пара в морозный воздух, подносит к губам сладковатый сигаретный фильтр и подсчитывает, сколько времени у него в запасе. Небо над ним глубокого тёмно-синего цвета, грозовой перевал, звёздный плед. Бывает же такое – поднимаешь глаза и всё вокруг усыпано крошечными блестящими точками, бенгальскими огнями, словно кто-то расставил тысячи свеч, и маленькие язычки пламени танцуют под музыку ветра. Мимо проносятся сотни машин, от ламбо до простенькой ауди – тонированные, прозрачные, опущенные стекла, запястья без продолжения, стряхивающие пепел; люди на улицах, всегда раздражённые; мигающий светофор на перекрёстке; движение, движение, движение; жизнь - движение. Тэхён хмыкает, отгибая рукав твидового пальто: половина десятого – детское ещё время; повезло же тем, кто в это время ложится спать. По карману проходит волна вибрации, но Тэхён – как в театре – засуетится только после второго звонка: поворот головы, взмах ресниц, подсвеченный неоновыми огнями, блики теней на щеках; сейчас ему не хочется прерывать мгновение единения с миром. Майбах скользит по городу, словно по льду, невесомый, тонкий скрип, тихое урчание мотора, прирученный зверь бодро и покладисто сворачивается у ног водителя. Чонгук держит окна закрытыми из-за стылого холодного воздуха, курит за тёмными стёклами, словно за толщей воды, пока едет на место заказа; забирает знакомое, виденное уже, мелькнувшее не впервые за эту промозглую осень, лицо, крепкое, сердитое, жёсткое, Чонгук не думает абсолютно ничего про этого человека, пустота мыслей, звёздный - в отблесках - вакуум, деньги переведены, и он кивает чётко на просьбу, приказ, остановиться на площади у застывшего, пустого фонтана - забрать ещё одного пассажира; «очень важного» - добавляет клиент, словно речь идет о солнце, о луне, о чёрном, безмолвном море. На городской площади, залитой серебром морозной ночи, Чонгук разворачивает машину, скрипя чёрными перчатками по рулю, и странное чувство, похожее на отчаяние и сомнение, тяжёлую ноту классической трагедии, вьёт хилое гнездо у него под рёбрами. Он послушно тормозит на хриплый голос клиента и снимает с блока пассажирскую дверь. В тумане позднего вечера к нему нерешительным шагом идет тонкая фигурка в тёмно-зеленом пальто. Жёлтые прожекторы фар сперва ослепляют; дуновение морозного ветра из-за спины проходится мурашками вдоль позвоночника и заставляет поднять воротник и посильнее натянуть светло-бежевый кашемировый шарф – вся мягкость этого мира в нём, вся нежность. Тэхён не спешит: у него, в отличие от его спутника, нет чёткого расписания на вечер, а сигарета – лишь одно из немногих удовольствий, которые он себе позволяет и в котором никогда не отказывает; «ведь каждый действует, повинуясь своим желаниям». Докурив и сжав между большим и указательным пальцами догорающий фильтр, потроша его, препарируя, словно бабочку – усыпляя каплей этилового спирта, он ещё раз оборачивается на замерший, отключенный до конца зимы фонтан – спящая красота; интересно, сейчас он выглядит таким же мёртвым? - Море волнуется раз, - проговаривает он на грани слышимости и оборачивается к машине, открывая дверь и залезая в салон. Внутри тепло и сухо: руки обжигает от контраста температур, кожа моментально наливается красным; в ноздри ударяет смутно знакомый запах кожи, кофейных зерен – обычно их используют, чтобы избавиться от резкого запаха краски, духов или табака, в данном случае – всего сразу. Тэхён выдыхает прежде, чем поднять глаза и перехватить в зеркале заднего вида встречный взгляд из-под козырька фуражки; в этом взгляде слышно всё: и скрип сжатых на руле перчаток – его протяжный низкий стон сквозь сомкнутые на горле пальцы – и шум приливных волн, и рёв мотора, и французский бит, и решетчатый звон шкатулки, полной семейных тайн. Тэхён успевает заново пережить тот день, пока его ладонь ласково сжимает чужая рука; он снова на сцене, в привычной роли, нельзя отвлекаться, его работа – его хлеб, масло, соль и чёрная икра. Это не удивление, не радость, не сомнение, просто заминка, пауза, вздох волн между коротким приливом и отливом, ему повторяют адрес дважды - тот самый отель на углу скрещенных улиц, невысокий, стеклянный, серый, затонированный от и до, за закрытыми дверьми - тайные слабости сильных мира сего. Ким Тэхён - имя ветра и первых лучей - всего лишь ещё одна слабость. Чонгук нажимает на газ резко, словно бросается в воду с корабля, компенсирует потерянное время, в зеркале заднего вида случайный - ночной гость - знакомый теребит в пальцах пуговицы чужого пальто, клиент, крупный мужчина, сжимает его тонкие запястья и вдыхает запах кожи. Чонгук видит это - как сжимаются ноздри, и воспоминание накрывает его томной, приглушённой волной. Дорога плывёт неоном и белым инеем, Тэхён пах, как переслащённая карамель, сахар и морская соль ощущались на его языке, кожа на внутренней стороне бёдер отдавала пряным жжёным ароматом. Чонгук помнит всё так, будто это было вчера, будто только в это утро Техён ушёл из его квартиры, бросив на полу ванной влажное полотенце и мокрую насквозь рубашку. До нужного места он добирается меньше, чем за полчаса, на благодарность клиента кивает, зацепившись за краешек фуражки, в его взгляде холод вечных льдов, непроницаемость чувств сковывает лицо, но под кожей, ближе к рёбрам, к сердцу, настойчиво и громко отдается звуками ночь - хриплым, тяжёлым «Чонгук» на последнем дыхании. В то утро Тэхёну потребовалось сорок минут, чтобы прийти в себя, и ещё полчаса, чтобы собраться и дождаться такси. Такси забирало его от таксиста – ирония выше морали; чем больше риск, тем острее ощущения. На все попытки вытащить его из-под покрова дома он отвечал сдержанным обещанием скорой встречи – раны на теле не заживали, сходили долго, медленно, бесполезно скрывать и замазывать – никакие корректоры и смягчающие мази не могли стереть с него меток Чонгука. Он был с ним не просто жесток или зол, он был на грани – то самое чувство, к которому Тэхён старался воззвать. Чонгук его заклеймил – не снаружи, синяки рано или поздно сойдут, но внутри; зверь его оцарапал, яд уже в крови. «Что за глупости», - думал Тэхён следующие несколько дней, прежнее русло его затянуло; мужчины и женщины, дорогие подарки, рестораны, отели, высокие цены, запросы, номера в отеле – пентхаус или чуть пониже; роскошная жизнь и вид за прозрачным стеклом, огни города как на ладони. Какое ему дело до других? Одна поездка к морю его так подкосила? Куда подевался его хвалённый профессионализм? - Детка. Тэхён не замечает, когда машина останавливается; майбах тормозит бесшумно и мягко, словно плывёт по воздуху; мужчина держится за ручку двери и приглашающе вытягивает руку – пойдём, тебя ждёт твой привычный мир; мир деликатных прикосновений и продажной любви. Но что-то заставляет его помедлить: ощущение чужого сканирующего взгляда на себе, ощупывающего, ни разу не ласкового, не нежного, ни капли не любящего, но такого – под который хочется броситься, как под пули, насквозь, который хочется продлить, задержать, или собственные сожаления. - Я сейчас, - предусмотрительно оправдывается Тэхён, - выкурю одну и приду. И ведь почти не врёт: для того, кто не уверен, всегда должны оставаться отходные пути. А для таких, как он, их должно быть много. Мужчина кивает – легко, когда нет поводов для подозрений, и хлопает дверцей, выходя из машины и направляясь в лобби отеля. Кажется, он что-то говорил про столик в ресторане, заказанный на десять, и номер на огромной высоте – всё, как Тэхён любит; богатая жизнь. Он откидывается на спинку сидения со вздохом, шарит по карману пальто и достаёт вечную пару – сигареты и зажигалку, тяжелую, золотистую, подарок на совершеннолетие; и хотя в салоне нет ветра, и ничто не погасит и не побеспокоит стройное пламя, Тэхён всё равно прикрывает его лодочкой ладони и выдыхает струю дыма перед собой, поднимая – он знает, что Чонгук всё это время следит за ним, чувствует, надышаться не может его присутствием, - небрежный взгляд. «Море волнуется два». - Если хочешь похитить меня, сейчас самое время. Чонгук не хочет; его идеальная жизнь, гармоничная, похожая на чёрный шёлк, молчаливая, извращённая, искусственная, подстроенная под него, сразу после сотни статей, где фигурировали его прошлое имя и прошлая жизнь, дорога ему, как самый горячий, бесценный любовник; в его одиночестве на фоне французского бита всегда звучал заведённый мотор и ничего больше; запах сигарет, кофе, тяжелых духов. Его жизнь окрашена белым и чёрным, стерильный, осознанный выбор. Тэхён врывается в его стихию, как сумасшедший, ярким пятном, вспышкой наслаждения от одного взгляда, нестройной трелью, музыкой стонов и дерзких слов, послушный, согласный, свободный настолько, что Чонгуку ничего подобного и не снилось. Сцепленный работой и чужими желаниями, Тэхён выше всего: выше красоты и естественности, выше любви и страсти, выше неба, глубже моря, в его мироздании круглосуточно идут дожди из лун, в его глазах - вся роскошь этого купленного, изгаженного за две тысячи лет мира. Тэхён - тонкий, мерцающий луч, сгорающий, как хвост кометы, как фитиль свечи; в изгибах хрупкого тела Чонгук видит карты своей жизни и прекрасно осознает, что сопротивление невозможно, нереально. За бесконечные минуты тишины в его машине, пока Тэхён изящно курит, бросая то и дело отчаянные, уверенные взгляды, Чонгук успевает вспомнить все свои жизни и жизни тех, кого он забрал. Он думает, он знает, что не хочет его похищать, но роспись чужих сладких губ уже осталась красным и густо-чёрным у него под кожей, ближе к урчащему мотору, гоняющему кровь, и в целом мире для них нет ни одного аргумента против. Чонгук вжимает педаль газа, разворачивает машину со свистящим серебряным звуком, и чёрный, как сама ночь, майбах разрывает тишину городских улиц резким поворотом, скрываясь в звёздной ночи безликой, мерцающей тенью.

Море волнуется три. Замри.