Ваша Мэри».
«Юная кровь все еще бьет через край. Желания властвуют, разум спит. Твои мысли и чувства заставляют меня ненавидеть себя еще сильнее. В твои года многие девушки думают о том, как состояться в жизни. Приемы, балы, знакомства с нужными людьми и удачная партия. Не обязательно ради денег, подобные мысли редко посещают разум юных девиц, но чаще их родителей. Ты можешь любить, ты можешь жить в радости. Мистер Эствуд сообщил мне о том, что закончил. Такие вещи редко обходят меня стороной. Ждать от меня новостей. Глупо, моя дорогая, очень глупо. Мир меняется, но не моя жизнь. Будет слишком лестно, если я скажу, что виной всему ты, Мэри. Ты изменила меня, я не стану отрицать это, но суть осталась прежней. Любовь – это то, чего я не могу тебе дать в том размере, в каком ты того заслуживаешь. Я могу любить тебя физически, могу позволить тебе быть ближе, но то, что находится внутри моего сердца… То закрыто для всех, и исключений нет. Если ты действительно хочешь ездить верхом, что же. Твоя жизнь принадлежит тебе одной, и мои страхи на то и мои, чтобы оставаться со мной. Английская верховая будет хороша, если ты займешься своим увлечением серьезно. Животное по характеру взрывное, требует внимания и ежедневных тренировок. Но с этой породой ты сможешь многого достичь. Сказать о том, чтобы ты больше не писала. Глупо, наивно и так по-детски. Ты ведь не станешь слушать меня сейчас. Я отвечу на твои письма, но не стану писать сама, так проще жить, в первую очередь тебе. Так, я надеюсь, твоя влюбленность уйдет и даст возможность настоящим чувствам подарить тебе счастье». «Вы говорите такие ужасные слова, Госпожа. Я понимаю, вы испытали столько боли. Мне удивительно думать, насколько сильным человеком нужно быть, чтобы выдержать такое. Шрамы не уродуют души, они лишь оставляют отметины на теле. Но мы никогда не выбираем то, кого нам любить. Нельзя любить по указанию, нельзя говорить о любви, как о чем-то бесполезном. Вы не верите в любовь, потому что те, кто говорил вам о ней, уходили. Я знаю, что не имею права говорить вам подобные слова, но разве я могу… Могу делать вид, что мне не больно? Если бы вы не могли любить, Госпожа, я бы никогда не увидела в ваших глазах сожаления. Если бы вы не умели любить, никогда бы ваши губы не были столь нежны. Я мало знаю о любви, еще меньше я знаю о людях. Но я не могу ошибаться. Только не с вами… С тобой, Констанс. Я имею право любить, имею право желать. Я могу шептать***
Дорога заняла в общей сумме примерно три дня, но все мысли Мэри были далеко, она помнила лишь о том, что иногда стоит делать вдох и выдох, чтобы не потерять сознание в душном экипаже. Одиночество становилось привычным, ей нравилось, что никто не интересуется тем, что гложет столь юную леди. Ночью она не могла заснуть, днем старалась прятаться от солнца, несмотря на его редкость. Мэри касалась губ, шеи, груди, боясь, что больше никогда не ощутит тепла чужих губ. Она помнила слова Госпожи о том, что прочитать письмо она может лишь там, в том месте, где жизнь будет лучше. Но для кого? Никто не узнает, когда был вскрыт конверт, никто не узнает, что именно было написано на той бумаге. Она сохранит эту тайну, тайну на двоих, которой Госпожа решила с ней поделиться. Тонкие пальца коснулись плотной бумаги конверта, несколько быстрых движений, и в письмо уже лежит на коленях. Несколько листов, так любезно сложенных и подписанных. «Милая моя, я никогда не тонула в такой нежности. И мне никогда не было так страшно. Ты спишь и думаешь, что лежу рядом, но я не могу. Не могу жить, дышать или думать, когда нахожусь рядом с тобой. Весь мир плывет перед глазами, вся жизнь теряет былые краски. Это пугает, пугает своей необычностью, уникальностью. Мне давно пора смириться с тем, что я слишком взрослая для такой любви. Слишком взрослая, чтобы быть столь наивной и не знать, чем все это в конечном счете обернется для нас двоих. Я знаю, как ублажить женщину. Знаю, что нужно сказать и сделать, чтобы она почувствовала себя особенной. Чтобы ее ресницы трепетали, а губы расплывались в улыбке. Но я не могу сделать того же с тобой, я не могу заставить тебя быть моей. Моей от и до. Лишь моей и ничей больше. Твои губы, твои глаза, твой голос. Твоя грудь, изгиб талии, эти ямочки на ключицах. Я схожу с ума, долго, верно и бесповоротно. И мне стоит объяснить тебе те вещи, о которых я больше никогда не стану говорить. Я любила, любила так же наивно и слепо, как ты сейчас. На ощупь, по запаху кожи и поцелуями, по тем ощущениям, что в тот момент были для меня незнакомы. И та любовь была обманом, в который мне хотелось верить. И чем раньше ты осознаешь это, тем легче будет отпустить. Тем легче будет понять то, что такая любовь – яд для твоего тела. Моя маленькая, прекрасная Мэри, я знаю, что через несколько лет ты станешь той, что будет разбивать сердца других людей своей красотой. Мои шрамы – предательство любви, той слепой и наивной. Мое запястье, спина и грудь – они служат примером того, что ждет тебя, если ты не отпустишь. Я не смогу пережить твою кончину. Но, когда ты встретишь человека… Нет, я все равно не смогу пережить…».***
«Осталось две недели. Но пока письмо попадет к вам, останется еще меньше. Госпожа, я люблю вас все так же сильно. Люблю потому, что знаю, что несмотря на все ваши предостережения, вы все так же желаете обнять меня. Вы обещали приехать и позволить мне закончить. Я буду рада, если просто смогу вас увидеть. Мне не важно то, что может быть после, я лишь хочу вновь увидеть ваше лицо, прикоснуться к вашим рукам и услышать ваш голос». Когда через несколько дней Констанс давала последние поручения, она все еще сомневалась. Прошел год, и если она за это время лишь стала старше, Мэри изменилась. Эти метаморфозы происходят очень быстро и видоизменяют людей очень сильно. Экипаж уже ждал на улице, ведь она не имела права опаздывать, она не имела права не сдержать собственного слова. Если ее отец и был тираном, в этом плане он был серьезен. Стефансы всегда держали слово. Дорога была длинной, утомительной и слишком напряженной. Голова Констанс была забита сорными мыслями, воспоминаниями из детства и юношества. Ее первая ночь с человеком, ради которого она дышала и жила. Эти ощущения: желание, стеснение и страх. Ей было страшно, что она не сможет сделать то, что от нее ждут. Что ее тело отвращает, что ее стоны звучат ужасно, что ее губы не так нежны. Но со временем Констанс заботили иные вещи, и ей было не важно, какие у нее губы, какое у нее тело. Теперь она решала, достоин ли человек подобной привилегии, заставляя девушек извиваться под тяжестью собственного тела. Когда экипаж остановился, остановилось и время, на несколько секунд все замерло в безмолвии. Казалось, лишь стук сердца становится все более отчетливо слышимым и громким. Женщина не смотрела по сторонам, она не спешила покинуть этот кокон, защищавший ее от ее же чувств. Но когда дверца открылась, и тонкая рука коснулась ее запястья, она заплакала. Теплые слезы бежали по щекам и собирались внизу подбородка, капая на подол платья. Это было бесшумно, словно дождь или обычная вода, попавшая на лицо. А рука лишь сильнее сжимала запястье, ожидая. Констанс не помнила, как вышла из экипажа и оказалась в объятьях Мэри, она не помнила, как прижимала ее к себе с такой силой, что был слышен хруст. Она не помнила, как оказалась в доме, и не помнила, как оказалась в постели, все еще ощущая влагу на своем лице. - Госпожа, - знакомый голос звучал где-то далеко, - Констанс, открой глаза, пожалуйста, - Мэри старательно смахивала слезинки, пытаясь привести женщину в чувства. – Констанс, прошу… Теплые губы нежно поцеловали закрытые веки, коснулись лба, а после мазнули уголок губ. Мэри не хотелось, чтобы о ней неправильно подумали, она не хотела, чтобы Госпожа чувствовала себя плохо. Ей лишь хотелось, чтобы она открыла глаза, и тогда она сможет до нее достучаться, вернуть ее в этот мир, помочь ей победить свои страхи. Теперь Мэри все понимала, за этот год она стала мудрее, ее чувства все так же пылали огнем, но теперь она могла их контролировать. - Госпожа, - теперь Констанс слышала этот голос совсем рядом. – Откройте глаза. И она открыла: яркий свет причиняет слишком много боли не привыкшим к нему глазам. Хочется спрятаться, зарыться в складках, подчиниться темноте, но Мэри не дает этого сделать. Она крепко держит голову Госпожи в своих ладонях, смотря ей прямо в глаза. Она улыбается, несмотря на всю ту бурю, что сейчас бушует в ней. Она скучала, скучала по этому запаху, по этой коже, по этим губам и глазам, цвета эбонита. Глаза Сатаны, кажется так говорили про таких людей, но если это и было правдой, она не прочь продать свою душу. - Мэри… - говорить сложно, в горле все пересохло. – Моя милая, ты так прекрасна… И она прижимает девушку к себе, она чувствует тяжесть ее тела, ощущает запах ее кожи, она понимает, что Мэри окончательно расцвела и теперь прекрасна настолько, насколько это возможно. Она прекраснее Бога, прекраснее всех тех девушек, что были в ее постели до нее. - Я люблю тебя, моя… - тихо шепчет Констанс. – Я устала, безумно устала… - Я помогу раздеться, - Мэри перепугана, но старается держать себя в руках. – А после принесу воды и оботру вас, Госпожа. - Не уходи, - женщина касается ее шеи губами и выдыхает. – Не сейчас. - Я никуда не уйду, ни в этой жизни, ни в какой-то еще, - девушка целует женщину в губы и закрывает глаза. – Моя Констанс… Даже сейчас руки Констанс помнят все. Пальцы медленно поглаживают открытые плечи, а колено удобно размещается между ног Мэри. Губы с жадностью касаются чужих, словно бы это борьба за право быть первым и главным. Словно бы это их первая и последняя встреча, и утром, когда Мэри откроет глаза, она не увидит Госпожи, ведь той не было. Это лишь иллюзия. Мэри пытается не разрывать поцелуй, впиваясь в губы с жадностью, кусая их с животной страстью. Чертова шнуровка, чертово платье… пальцы не случаются девушку, но в конечном счете ей удается справится с узелком и ослабить корсет. Теперь ее очередь, и пусть ее движения будут грубы, пусть ее неопытность кажется нелепой, она попытается повторить то, что тогда подарила ей Госпожа. Ладонь медленно опускается на грудь и сжимает ее, довольно сильно, чтобы губы женщины приоткрылись от легкого стона, и Мэри могла коснуться нижней губы языком. Указательный и средний палец сжимают затвердевшую горошину соска, пока девушка целует Констанс в скулу, переходя на ухо. - Я могу? – вопрос лишь формальность, не более, но Мэри важно услышать ответ. - Да, - Констанс поворачивает голову и целует девушку с еще большей страстью. Мэри улыбается сквозь поцелуй и касается второй рукой талии. Ей не хочется снимать платье, это кажется еще более сексуальным. Зарыться в складках ткани, и лишь тактильно, лишь по тихим стонам понимать, что все, что она делает – правильно. Она целует женщину в шею, вырисовывая незамысловатый узор кончиком языка, спускается ниже и касается губами соска, так быстро, что даже не успевает понять. А после сжимает его зубами, ощущая, как тело Госпожи трясется от подобной наглости. Руки стремительно поднимают подол, от чего Констанс приходится приподняться. Пальцы касаются нежной кожи бедра, ей не хочется ждать, ведь ожидание для них – такая глупость. Пальцы касаются бугорка, ощущая влагу, а после Мэри прижимает всю ладонь, с силой надавливая на клитор, начиная движение по кругу. Она ловит все стоны, едва ощутимо касаясь приоткрытых губ. Госпожа не смотрит на нее, лишь сильнее впивается в голые плечи. - Констанс, ты такая красивая сейчас, - женщина не помнила, когда в последний раз позволяла кому-то быть так близко, именно поэтому ей не потребовалось много времени, чтобы почувствовать, как внутри все сжимается, а после тело сотрясает оргазм, давно забытое чувство легкости и желания одновременно, когда ты не контролируешь тело, и оно, ведомое чувствами, извивается и ощущается намного легче еще несколько секунд. - Прости меня, - Мэри привстает и улыбается. – Мэри… - Вот что это такое, - девушка смотрит на свои пальцы и лишь сильнее смеется, а после обхватывает губами два из них. – Непривычно, но мне это нравится, - когда она успела так испортиться. - Боже… - и лицо женщины заливается краской. - Теперь твоя очередь.