Такси Фольксваген Фаэтон — это:
1) автомобиль представительского класса для комфортных и безопасных поездок;
2) оплата за простой или невыезд в два доллара.
— Пришла?
Астрид находит Хэддока на балконе главного дома. Он сидит, привалившись спиной к стене, и смотрит на простирающуюся под ним реку, изредка подтягивая к губам бутылку джина.
— А ты ждал?
Одна его нога полусогнута и пяткой упирается в пол, а вторая расслаблена и вытянута вперёд. Он курит и щурится так, как делает это всегда, одну руку сгибая в локте и упираясь им в согнутое колено. Вторая — та, что с сигаретой — спокойно лежит на бедре.
Широкий балкон, простирающийся вдоль почерневшей от влажности стены, крепкими сваями держится на самом краю утеса. Из-за того, что полог сверху отсутствует, на высоком небесном куполе в любом направлении можно разглядеть созвездия, просто подняв голову вверх. Астрид осматривается, замечая обвалившийся оконный карниз и пару небольших брешей в парапете, вдали за которым простирается огромная, полная ночной свежести тьма. У нее захватывает дух, когда она смотрит на Куиннипиак, омывающую косые и острые камни обрыва, и сердце в ее груди мелко трепещет. Подойти ближе страшно, но отступать назад от завораживающего пейзажа, бурлящего под ногами, просто нет сил. Речная вода шелестит, будто листва, и этот звук пробивается даже через гул музыки и голосов позади.
— Будешь? — Иккинг протягивает ей бутылку.
Его глаза, не отрываясь, следят за ее лицом. Такие ясные, проницательные. Этот взгляд — лезвие ножа.
Тонкие девичьи пальцы чувствуют под собой нагретое от его касаний стекло, а губы прижимаются к горлышку, что ещё хранит тепло его губ. Мягкий вкус можжевельника тает у Астрид на языке, когда она делает глоток. Как слегка алкогольная еловая настойка с лесными ягодами и чём-то горьким, отдаленно напоминающим аптечные лекарства.
— Значит, ты всё-таки ждал?— спрашивает она.
Иккинг забирает протянутую ему бутылку и ставит перед собой:
— Можешь так думать, если тебе хочется.
Ее волосы разлетаются по ветру, полы пиджака подлетают, подхваченные потоком воздуха. Астрид фыркает в ответ.
А Хэддок жестом приглашает ее сесть рядом.
Он просто кладёт ладонь на каменный пол близь себя и продолжает рассматривать ее сведенные к переносице брови. Представляя себя на этом полу, Астрид уже будто бы чувствует копчиком исходящий от камня холод и стоит на месте, даже не шелохнувшись. Затем, еле заметно — ёжится, и Иккинг, разглядев это в ее зябкой позе, тянется за своей курткой.
Хофферсон недоверчиво щурится, когда он расстилает куртку на полу, совсем близко к себе, и снова повторяет приглашение:
— Садись, я не кусаюсь.
И чувство несуразности заставляет ее закатить глаза:
— Уж мне можешь не заливать.
Астрид осторожно опускается вниз, приникая к стене лопатками и подтягивая колени к груди. Влево и вправо от них по десять футов свободного пространства, но они сидят, соприкасаясь локтями, и еле дышат от этой близости. А ко всему прочему, осознание того, что его куртка находится под ее ягодицами, с трудом умещается в голову.
Не похожий на себя самого, Хэддок выглядит странно в этой расслабленной позе. Почти не пытается поддеть ее, пререкаться. Где же этот едкий гад?
Прячется.
— Так зачем ты пришла? — спрашивает он.
— А зачем ты ушёл? — парирует Астрид почти бессознательно.
Он улыбается, скосив один уголок губ ниже другого, но отворачивается и молча следит за кромкой воды вдалеке. Пьет, передавая бутылку Астрид, и принимает ее обратно, дождавшись, когда она сделает свой крохотный глоток. Его лицо безмятежное, спокойное. Не так давно она уже разглядывала эти веснушки, там, сидя на залитой вечерним солнцем веранде. Хэддок пил пиво, всматриваясь в закат, и острил, пока Астрид молча молила его прекратить. В ней живы все воспоминания, как остро он может резать и как больно может бить. За все эти годы, проведённые в непосредственной близости от него, Астрид поняла одну вещь. Совладать с ним просто невозможно. Невозможно подогнать под себя. Это тело, каждый его квадратный сантиметр в расчете. Выучить каждое движение, каждый вдох и выдох, каждый жест, когда он закатывает глаза. Невозможно понять, какую из своих ипостасей он примет, окажись она рядом.
Но чудо в том, что она не может себя обмануть. Ни трезвая, ни сейчас, пьяная от вина и несуразности. Не может заставить себя смотреть на него и не видеть то, как всё-таки привлекательно его лицо. Как его взъерошенные каштановые волосы лежат объемной шапкой, оттеняя светлую кожу и эти чертовы веснушки на щеках. Как с этим холодным, шоколадным оттенком контрастируют его глаза. И как тонкие, по-мужски красивые губы лукаво изгибаются в ухмылке.
Они сидят рядом, их локти соприкасаются, и Астрид чувствует, как дикое желание просто расслабить шею и опустить голову ему на плечо раздирает ее грудную клетку.
— Я растерялся, — вдруг сознается он, — просто как пелена с глаз спала, и я понял, что вляпался.
— Почему?
— Потому что ты дала мне гребанный от ворот поворот, если забыла.
Хэддок опускает взгляд вниз, сцепляя руки перед собой. Смотрит пару секунд, а потом пожимает плечами. Будто извиняясь. Когда бутылка джина снова оказывается в его руках, он делает несколько глотков, запрокидывая голову назад, и зудящая потребность слизнуть влажную капельку с его кадыка взрывается у Астрид в мозгу. Она разводит сомкнутые губы и не может подобрать нужных слов.
Тот Хэддок, которого она видит перед собой, ее обескураживает.
— Спасибо, что заступился, — нарушив тишину, говорит Астрид, — твой поступок... знаешь, достойный.
Он хмыкает:
— Пожалуйста.
Вот так просто. Одно слово, сказанное самым обычным тоном. Благодарность и ответ, вежливость, признание. Обыденные вещи, которые в разговоре именно с этим человеком никогда не имели место быть.
— Теперь твоя очередь, — он выжидающе смотрит ей в глаза, — зачем ты пришла?
Его тепло проникает Астрид под пиджак. Правым боком она чувствует, как на вдохе сокращается его диафрагма, и эта близость щекочет где-то под рёбрами. Ей кажется, что выпитое вино играет против неё.
— Я пришла сказать «спасибо», — ложь противно шевелится на языке, когда Хофферсон начинает говорить, — и проверить, все ли с тобой впорядке.
Лгунья. Какая же она бесстыжая лгунья.
— Разве тебя волновало когда-то мое состояние? — голова Хэддока мягко поворачивается в ее сторону. Сквозь ночную пелену он пытается рассмотреть ее лицо.
— Нет, — шепчет она, — но сегодня вдруг стало.
Хэддок кивает. Закусывает нижнюю губу, будто над чем-то раздумывает, кивает ещё раз и возвращается в прежнее положение. Горизонт, четко различимый из-за блестящих, танцующих вдали волн, становится темнее. Чистое с вечера небо затягивается тучами и темнеет, чернеет так, как пролей бы кто-то чернила на темно-синий холст. В воздухе начинает едва различаться запах озона.
Намечается гроза.
Молчание давит на Астрид. Гнетёт то, что спустя столько лет вражды они не могут найти тему для нормального разговора. Будто они впервые видят друг друга. Никогда не встречались раньше. Ей хочется сморозить глупость, разрядить обстановку. И ещё ей критично нужно отвлечь себя от мыслей о его широких плечах.
— У меня на телефоне есть твоя голая фотка, — произнося это вслух, она едва может сдержать улыбку.
Идея завести эту тему приходит внезапно. Просто Астрид вдруг начинает вспоминать все моменты, которые у них были. Эти странные, но их — ее и Иккинга — моменты.
— С августа? — Хэддок издаёт смешок, запуская пальцы в волосы и ероша их сильнее, чем они были до этого, — значит, ты не сделала массовую рассылку, но и не удалила. Почему?
— Да так. Любуюсь иногда, — она старается, чтобы тон получился максимально непринужденным.
На этот раз Хэддок уже смеётся. Искренне, запрокинув подбородок кверху. Его лицо кажется ей божественным в этот момент. Без заносчивых ухмылок и колючих хвоинок во взгляде. Оно пылает перед закрытыми веками, будто выжжено там. Ощущение такое, как будь отблеск его глаз в ней повсюду — в каждой родинке на ее теле, во всех ее хромосомах, в гемоглобине, путешествуя по венам.
Сейчас, здесь, среди предгрозовой прохлады и буйства ночной Куиннипиак, Хэддок сводит ее с ума.
— Что ты делал у моего дома? — тихо спрашивает она, — тогда, в сентябре.
Ясное в начале вечера небо оказывается за поволокой объёмных грозовых туч. Сгущаясь все плотнее, они почти закрывают бледный полумесяц так, что в сумраке становится сложнее различать силуэты.
— Я бухой шёл домой, — так же тихо отвечает Иккинг, — споткнулся о поребрик, а твой брат перепугался и выронил косяк.
Перед глазами у Астрид встаёт картина, как пьяный и застигнутый врасплох Хэддок истуканом замирает возле ее дома.
— И как косяк моего брата оказался у тебя в руках?
Он водит горлышком бутылки по подбородку и стучит указательным пальцем по самой его кромке. Делает вид, что задумался. Да так наигранно, что Астрид хочет его прямо по этому самому подбородку стукнуть.
— Ну? — не выдерживает она.
Когда его собственное шоу ему надоедает, а продолжительность ответа становится неприлично долгой, Хэддок допивает остатки джина, отталкивая от себя пустую бутылку. Чего у него точно не отнять, так это его сраного мастерства играть на нервах:
— Хофферсон, я на допросе? — уголки его губ ползут вверх, и еще один короткий, озорной смешок вылетает у него изо рта, — Тейт попросил подать его обратно или выкинуть к чертовой матери.
— Вот сука, — глухо рычит она.
Хэддок подносит руку к лицу и подушечками большого и указательного пальцев растирает веки. В его горле вибрирует лающий смех:
— Да вы похожи, знаешь ли.
И несмотря на глупую подначку, Астрид не хочет щетиниться в ответ. Может, потому что это один из немногих нормальных разговоров между ними. Может, потому что ей на самом деле нравится с ним разговаривать. Она настолько запуталась, что уже не узнаёт себя, когда знакомое чувство под ногтями скребёт в неимоверном желании коснуться его груди.
Неожиданно для Астрид, будто гром среди ясного неба, в ней возникает робкое чувство страха все испортить.
— А этот разговор на следующий день?
Его брови игриво дергаются вверх:
— Хочешь поговорить о том, как я зажимал тебя на учительском балконе?
— Только не думай, что я была в восторге.
— О, разумеется, — Хэддок тянет гласные нараспев в издевательски слащавой манере. Наклоняется к ней настолько, что кончик его носа едва ли не касается ее. Улыбаясь так обворожительно, что Хофферсон в который раз за вечер оказывается завороженной уголками губ, пленительно скошенными на разном уровне, — Астрид, ты шла со мной под ручку и даже не дергалась.
— Да тебе никак память отшибло, — она звонко цокает языком и гонит прочь мысли о том, как же блядски близко сейчас его лицо, — если бы ты не тащил меня, я бы никуда не пошла.
— Получается, я виноват? — шепчет он.
У него мятное дыхание. Возможно, из-за джина или сигарет с ментолом.
— Хэддок, ты всегда виноват, — Астрид завороженно смотрит, как взлетают и опускаются его ресницы, благодаря все на свете за то, что в темноте не видно смущённого румянца на ее щеках, — так какой был смысл в том разговоре?
Мелкая, мелкая дрожь пробирает все ее нутро. Она сидит, повернув голову в его сторону, и местом чуть выше виска упирается в стену. Дыхание такое поверхностное, будто лёгкие просто не в состоянии вобрать в себя воздух. А Хэддок, застыв вполоборота и поджав под себя одно колено, улыбается и дразнит ее пятью дюймами между их лицами.
— Я просто искал встречи с тобой, — он говорит полушепотом, срываясь на хрип в самом конце, — и хотел прояснить тебе, что вся гребанная школа в курсе, что твой брат — мелкий сопляк-кодеинщик.
У Астрид в животе полчище бабочек. Порхающих бабочек, что щекотят крыльями стенки ее желудка. И ещё там много вина, джина и мятного аромата его дыхания.
— Ты же понимаешь, что это не твоё дело? — ее голос ломается, а взгляд оказывается цепко прикован к его глазам.
— Не мог устоять, извини, — Хэддок пожимает плечами, и одна его рука тянется к лацкану ее пиджака, поправляя отворот, — люблю, когда ты бесишься.
На этом моменте к горлу подкатывает волнительная тошнота. Робкая, в замирании сердца. Как волнение перед прыжком в пропасть, когда, падая камнем вниз, чувствуешь скручивающиеся в узкую воронку внутренности.
И между ними только шёпот. Легкий, как перо, и горячий, как итальянский шоколад в кофейне.
— Ненавижу тебя за это, — выдыхает Астрид.
Ее веки тяжелеют. Хочется закрыть глаза, чтобы не видеть перед собой канадскую тсугу, оливковую ветвь, каштаны и россыпь звёзд-веснушек. Уберечь себя от соблазна, так настойчиво плещущегося в его блядски зелёных глазах.
Харизма. Спесь. Пыл. Энергия.
На его губах ухмылка:
— Я вызываю у тебя хоть какие-то чувства. Это уже хорошо.
От этих слов внутри становится теплее. Как-будто кто-то зажег небольшую свечу в ее груди, и свеча эта, разгораясь, дарит вместо привычной ярости приятное покалывание в углублении между ключицами. Астрид уже очень, очень низко — она вот-вот разобьётся в своём падении. И ожидание конца так невыносимо, что скулы сводит.
— Как же ты меня бесишь, Хэддок, — и только шёпот, снова только шёпот.
Глаза в глаза, и ни на дюйм ниже. Он играет, просто играет с ней. Улыбается, расслабив шею и сцепившись с ней взглядом, дышит сквозь приоткрытые губы.
А воздуха и правда чертовски мало. Как будто у неё начинается гребанная асфиксия.
Астрид, утопай. Смелее, смотри.
— Мы только этим и занимаемся, разве нет? — произносит Иккинг.
Она так долго смотрит в его глаза, что эти черти, все ещё танцующие там квадратом, становятся ее родными. Астрид будто понимает их, хочет выть вместе с ними.
Тот висок, что прижимается к стене, начинает покалывать, но сдвинуться с места хотя бы на дюйм — значит разрушить момент. Даже головокружение от вина не может заставить Астрид пошевелиться.
— Это все похоже на больную историю отношений,
— признаётся она.
Хэддок приподнимает бровь в ожидании последующей мысли. Ждёт, что Астрид скажет что-то еще. Но сама она не хочет говорить ничего, хочет просто смотреть на него. Молодого, привлекательного. Такого Хэддока, которого раньше не видела. Хэддока, который держит свой острый язык за зубами и флиртует с ней в своей игривой и хамоватой манере.
На его лице появляется отблеск. Настолько быстрый, что Астрид не успевает разобрать его значение. Как мысль, став маленькой птичкой, могла бы пролететь перед глазами.
— А если оно может стать ею? — шепчет он.
Пусть шёпот этот тонет в сторонних звуках, Хофферсон все равно его слышит. Перекатывает на языке, как конфету, пробует на вкус. Ей кажется, что эта конфета сладкая и жгуче острая одновременно.
А хвоинки, будто ни с того ни с сего, больше не кусаются. Не жалят и не жгут. Их больше не страшно рассматривать, им даже хочется верить. Эти хвоинки, которые она так долго ненавидела, просят.
Пожалуйста, Астрид.
Ближе.
Подпусти
к себе
ближе.
Рычаг обратного действия выходит из строя. Ни ноги, ни руки не работают согласованно с головой. На пределе, далеко за точкой невозврата. В сладостно-паточном ожидании победы. За предвкушением, истомой. В исступлении и лихорадке. С трепетом жгучим, как раскалённая проволока, и невыносимым желанием.
По всем этим причинам Астрид совершает ошибку. Непростительную ошибку, обличив секундную слабость. Цепляясь за хвоинки в его глазах, карабкается наверх, но тонет за одно мгновение, бросив беглый взгляд на его губы.
Одного этого взгляда хватает, чтобы цепи в груди Хэддока лопнули от напряжения, и все — абсолютно все — бесы в его груди сорвались с мест и ринулись к ней.
Небо прорезает вспышка молнии. Запах озона бьет по ноздрям. Гром гулким басом отлетает от стен.
Гроза начинается за секунду до того, как Хэддок дергается вперёд, сминая Хофферсон в своих руках.
В эту крохотную секунду Астрид думает о ненависти. Думает о чём-то, что на затворах сознания кричит о помощи. Думает о том, как будет больно, встань все на свои места. Как тяжелая рука Хэддока наматывает поводок на кулак, и она задыхается из-за своей ошибки. Минутной слабости. Простого желания почувствовать мятный вкус его дыхания. Астрид думает о том, как долго они воевали, сколько желчи пролили друг на друга и как сильно искалечили одну единственную возможность дышать одним воздухом. А напоследок думает о том, как долго она сопротивлялась.
И как прелестно сдалась.
Если сравнивать смерть с поцелуями, можно провести несколько параллелей. Иногда смерть бывает так же желанна, как поцелуй. Иногда хочется умереть во время поцелуя. Раствориться в нем, закрыть глаза и никогда больше их не открывать. Именно так думает Астрид. Ее приемник сообщает, что погода не летная. Но она летит, как чертова комета, пробивается сквозь пространственно-временной континуум яркой вспышкой желания умирать в этих руках.
Хэддок реагирует незамедлительно. То мгновение, когда он теряет контроль в своей собственной игре, оказывается фатальным. Он уверен, что она сделала это неосознанно. Командой «фас» становится один взгляд, брошенный ему ею, как собаке кость. Его разносит, разъебывает на куски просто от того, что она посмотрела на его, сука, губы.
Вода с неба обрушивается на их головы моментально, будто из перевёрнутого ведра.
Когда он дергается вперёд, Астрид уже готова его принять. Двигаться больше не страшно. Ощущая его ладони на обеих щеках, Хофферсон теряет голову. Она целует его так, что становится душно на открытом пространстве, жарко под проливным дождем в четыре тридцать пополуночи и тесно на огромном каменном балконе.
У этого поцелуя вкус можжевельника и дождевой воды.
Если Астрид Хофферсон — серое небо, мокрый от дождя асфальт, мягкое затишье перед бурей, то Иккинг Хэддок — искрящаяся, неистовая гроза, разряды молний, буйство.
Он тянет ее на себя, и ее тело подаётся вперёд. Куртка ускользает в сторону, полы пиджака разъезжаются, но плотно прижатая к его груди и усаженная на бёдра, Астрид не чувствует ни толики холода. Влага с его ресниц попадает ей на щёки, скатываясь вниз, к губам, и он слизывает ее вместе с помадой.
Просто с ума, сука, сводит.
Кончик его языка с нажимом ведёт вдоль той нежной кромки между кожей и слизистой на ее нижней губе, достигает уголка и прячется. Не в силах контролировать весь гребанный спектр, она капитулирует перед ним. Перед его ртом, руками, смелостью. Там, где его ладони скользят по ее мокрой насквозь спине, пламенем опаливает кожу. Хэддок давит ей на поясницу, и мышцы машинально приходят в движение, прогибая позвоночник и разводя ее бёдра шире. Астрид покачивается, обводит тазом несколько кругов на его паху, и чувствует, как Хэддоку бесповоротно сносит крышу. В губы толкается его судорожный вздох. Она повторяет все снова, запрокидывая голову так, чтобы холодная вода просочилась сквозь бюстгальтер, и вызывает в нем напряжённый, хрипящий стон. Но ей недостаточно. Так чертовски недостаточно его звуков — грубых, пошлых, громких. Хофферсон напрягает колени и немного привстает, продвигается вперёд, ещё ближе, чувствуя его напряжённый живот, и с максимальным трением соскальзывает по члену вниз.
Она же просто, блять, пытается насадиться на него сквозь одежду. Ебет его через сраную молнию на джоггерах.
Хэддок крышесносно рычит ей в плечо. Боже, как быстро он заводится.
Астрид ловит его ладони, в исступлении сжимающие ее подвздошные кости, продвигает их ниже и оставляет на бёдрах. Елозит на нем, умоляет сжать, впиться пальцами в мягкую кожу ягодиц. А когда он сминает ее и вдавливает в себя, она стонет в ответ.
Под рубашкой у него крепкая грудь и жесткие волосы чуть ниже пупка. Под рубашкой у него однозначно интереснее. И оказывается так приятно ногтями провести по покатым плечам, вплести пальцы в намокшие каштановые волосы, пробежаться кончиками пальцев по бокам, ощущая, как реагируют и сокращаются косые мышцы живота.
Так сумасводяще и так блядски хорошо.
Просто ахуительно.
— Ах, сука, — хрипит он, когда Астрид слизывает капли с его кадыка, — что же ты творишь.
Мокро. Мокро. Везде блядски мокро.
Ее брюки пропитались холодной дождевой водой, но между ног так горячо, что сунь он руку ей в трусики — ошпарится. Все внутренности завернуло в узел, и она трется об Хэддока, почти скулит, возбужденная до предела.
Черт возьми, да она кончит сейчас.
Вот, через секунду, через гребанную секунду она кончит, втирая себя в его стоящий член.
Голова опрокидывается назад, когда он наматывает ее волосы на кулак. Сжимает крепко и тянет так, что на напряжённой тонкой шее проступают вены. Астрид хрипит, не в силах контролировать дрожь, когда Хэддок стягивает пиджак с правого плеча и дергает бежевую лямку бюстгальтера, позволяя холодным струйкам, стекающим по ее груди, вихрем закручиваться на обнаженном соске. А потом она срывается и скулит, извиваясь всем своим телом, ощущая на том же месте его горячий, настойчивый язык.
Нахуй все.
Прямо.
Сейчас.
Сноп ослепляющих искр пролетает по ее позвоночнику, врезаясь в затылок. Моментально, как подожженный фитиль, застилая бликующее полотно перед распахнутыми глазами. Пальцы на ногах сводит прямо в туфлях, и она вскрикивает, заходясь толи в неистовой разрядке, толи в судорожной боли.
— Астрид, что... — Хэддок выпускает ее волосы, бешено набирая в лёгкие воздух.
Она конвульсивно дергает тазом, всхлипывая и выхватывая в темноте его губы. Затыкая, задыхаясь.
— Захлопнись, — отстранившись, шепчет ему прямо в рот и прижимается лбом к его лбу, — ради всего святого. Захлопнись.
Обнаженная грудь льнет к его руке, будто там ей и место. Астрид чувствует его сбитое дыхание на своих губах, чувствует влагу, брызги дождя, холодную одежду, прилипающую к телу.
Предельно остро чувствует все вокруг, но не чувствует ни единой капли гребаного стыда.
— Ты что... — шепчет Хэддок, обрываясь на середине фразы.
Хофферсон выкидывает руку вперёд и обхватывает его член, вжимая в него молнию джоггеров, оглаживая головку своей маленькой ладошкой. Заставляет его напрячься, подаваясь к ней тазом, и скрежетать зубами.
— Да, Хэддок. Теперь, пожалуйста, замолчи.
Ее шея расслабляется и она утыкается носом ему в плечо, не отнимая руки. Чертит большим пальцем пульсирующие круги.
Несколько минут они просто жадно дышат, пока дождь не смывает с них весь жар. Хэддок гладит ее волосы, натягивает на место лямку бюстгальтера, пиджак и подтягивает ближе свою куртку, выжимая ее и накрывая ею плечи Хофферсон. Ему даже кажется в какой-то момент, что все эти действия выходят нежными.
— Давай, девочка, — он мягко кладёт ладонь на ее лопатки и поглаживает их через вымокшую ткань, — я отвезу тебя домой.
С пылающим лицом и почти схлынувшими от удовольствия слезами Астрид мычит ему в ямку на правом плече:
— Ты пьяный. Тебе нельзя за руль.
Хэддок вздрагивает от ухмылки:
— Посмотрим, как ты меня остановишь.
А чуть позже, обнимая одной рукой обессилевшую Хофферсон за плечи и ведя ее через припаркованные автомобили, он встречает ошарашенный взгляд Сайласа и одними губами произносит:
— Даже не спрашивай.
