Диэтиламид d-лизергиновой кислоты

Белый цвет — исходная точка, абсолютно чистый лист, первая крайность. Цвет свежего снега, мягкой пенки на капучино, толщи летних облаков. Он мягкий и непорочный, ласковый. Такой, каким должен быть символ благословения, кристальной чистоты и целомудрия. Белый — это отрада для страждущих душ. Это вера. Свет. Когда солнце садится, наступает тьма. Чёрный — это эпилог, роковой исход эпохи, последняя крайность. Цвет проступков, древесного угля, аспидной патины. То, что было отсутствием светового потока, становится тягучей, удушливой патокой. Чёрный отождествляет хворь и немощь, порок и пагубу, итог и сущность. Тьма завладевает разумом и чувством быстро и эффективно. Между добром и злом всегда есть середина. Не белая плерома с ее плавными линиями и праведным светом, не чёрная падь, что густой и вязкой субстанцией обволакивает голову и плечи. А совокупность этих крайностей. Двоякая, самостоятельная, безусловная. Ее цвет — серый с серебряным отблеском, как мокрый асфальт, грозовое небо, дымка. Стоя перед зеркалом в завышенных брюках и пиджаке, одетом на голое тело, Астрид критично рассматривает свои плечи. Искать в себе подвох давно стало ее хобби. Пусть даже ее одежда сидит на ней как влитая, Хофферсон все равно видит, как сквозь ткань торчат угловатые ключицы, превращая ее плечи в плечи худощавого мальчишки. Ей не нравится линия ее подбородка и неуместно вздернутый кончик носа, потому что ежедневно она тратит кучу времени на макияж, чтобы сделать их правильными. И еще ей не нравится что-то в развороте челюсти. Что-то неуловимое, но определенно не подходящее тому образу себя, что она носит. Астрид просто никак не может связать безупречный, выстроенный по крупицам имидж и нелепое восприятие собственного тела. Она такая по своей природе. Маститая, будто породистая гончая среди дворняг. Холодная, если того требуют обстоятельства. Дерзкая, когда ее кротость могут принять за слабость. Рассудительная, потому что это помогает устоять на ногах. И презирающая свои недостатки, от того что не знает, как их принять. С детства Астрид учили быть лучшей. Пробиваться вверх, возводить стены, вести себя так, чтобы общество уважало ее. Ее учили тому, что кроме неё самой ей никто не поможет. Будь стервой, если так борьба станет эффективнее. Будь той, что не уступит. Ей всаживали стержень вместо хребта и учили драться за лучшее место под солнцем. Ее учили любить красивую жизнь. Но никто не научил ее любить себя. И по иронии Астрид далеко не крайность. Не изысканный, девственный белый. Не глубокий, роковой чёрный. Она едкая, но завораживающе красивая дымка от тлеющего костра. Хофферсон совмещает в себе и бурю, и штиль. Она сама решает, когда выпускать бесов, а когда их прятать. — И всё-таки нам повезло, да? Астрид отшатывается от своего отражения и замечает позади себя Тейта, сидящего на ее кровати. — Что? — переспрашивает она, оглушенная тем, что ее вырвали из собственных мыслей. — Я говорю, мы уродились с тобой лучше некуда, — произносит Тейт с ухмылкой, — такие идеальные, хоть на выставку отправляй. Он смотрит на неё, сложив ноги по-турецки и сунув руки в карманы толстовки. Вальяжный, наглый. Его чёрные джинсы стали велики ему на пару размеров, и теперь он подпоясывает их длинным шнурком от кроссовок. Глядя на него через отражение в зеркале, Астрид видит себя. Такие же острые черты с выражением эфемерного цинизма. Слегка вздернутая кустистая бровь и скошенный в ухмылке уголок губ. Его веснушки поблекли и почти пропали с осунувшегося лица, но пара хорошо знакомых ей точек все также покоятся на перегородке и левой щеке. Неожиданно Астрид понимает, что подобное сходство ее напрягает. — Ну-ка, собачка, крутанись вокруг себя, — он мерзко смеётся своей глупой шутке. — Тейт, убирайся отсюда. Светлые волосы, налипшие на вспотевший лоб, мешаются ему на глазах, и он стряхивает их кончиками пальцев. Такой абсурдный на фоне ее безукоризненной комнаты. Его нелепый вид идёт вразнос с тёплым сосновым спилом, лиловым покрывалом и широкими, занавешенными окнами. Здесь для него слишком уж уютно. — Я не давал команды показывать клыки, Астрид, — он подначивает ее снова. Она готова поклясться, что ему это доставляет удовольствие. Преднамеренная провокация, тешащая его жалкое эго. Дыши, Астрид, и не пачкай об него руки. Она разворачивается к нему всем телом и на два щелчка пальцев задерживает дыхание. Главный человеческий враг в любом разговоре — это беспокойные руки. Мелкая дробь пальцами выдаст волнение с потрохами, а свободно висящие вдоль тела ладони будут беспрестанно искать себе место, если не определить его заранее. Но для Астрид нет смысла волноваться, правда ведь? Она спокойно складывает руки на груди. — А я не давала команды «ко мне», чтобы ты сюда вваливался. Тейт наклоняется вперёд, спуская ноги на пол. Ростом он превосходит ее чуть ли не на голову, поэтому подойдя к ней ближе, нагибается, чтобы смотреть точно в глаза. — Никогда не думала, что твой острый язык когда-нибудь отстригут? — Не раньше, чем ты сдохнешь в каком-нибудь дерьме. И снова осечка. Действие рождает противодействие, и Астрид фыркает, вызывая усмешку. — Я Хофферсон. Мы живучие, — Тейт отходит от неё на несколько шагов, тощей тенью проскальзывая к двери. Его слова бесят ее. Бесит то, что он, очернив всю семью, имеет наглость до сих пор считать себя ее частью. — Ты гребенный наркот, Тейт, — выплёвывает из себя Астрид и уже не может остановиться. Она так устала от ежедневного напряжения, что вот-вот будет готова вышвырнуть его из дома своими же руками. Ноги несут ее вслед за ним, и она, схватив его за воротник, резко дергает на себя, шипя ему прямо в лицо, — иногда я так жалею, что не позволила тебе тогда захлебнуться собственной блевотой. Ты недостоин, слышишь, сраный урод? Недостоин носить эту фамилию. И она отталкивает его от себя. Его потупленный взгляд на мгновение теряет фокус. Он неожиданно тушуется под ее гнетом, потому что Астрид однажды запретила ему любое упоминание того дня. Они никогда не говорили об этом, и никто из них не хотел проживать это снова. Табу. Но, видимо, только до сегодняшнего дня. — О, тогда будь добра и не таскай свою задницу по городу в моих поисках, — собравшись говорит он и сдергивает ее пальцы со своей толстовки. Но Астрид даже не замечает изменений в его тоне. Она выталкивает его за дверь и цедит сквозь зубы: — Если бы не мама, я бы уже давно забыла, как тебя зовут. Тейт выставляет ботинок вперёд, блокируя закрывающуюся створку. Астрид в изумлении тянет ее на себя и хлопает ещё сильнее. Тейт грязно ругается и прижимает стопу к себе. — Как же больно, — он бьет кулаком по двери, вызывая у Астрид торжествующую улыбку, — маме позвони на рабочий, перед тем, как свалишь. Я вообще только за этим приходил. — Прекрасно. А теперь вали. Тейт задерживает взгляд на ее лице, частично скрытом за белой дверью. Она правда удивительно красивая. Даже тогда, когда по-блядски выряжается и кривит губы в гадкой улыбке. Но какой бы завораживающей внешностью она не обладала, характер у неё отвратительный. Тейт знает это, потому что мало чем от неё отличается. — Знаешь, всё-таки я твой брат. То, что сидит внутри меня, вероятнее всего, просто ещё спит внутри тебя. Понимаешь? — Нет. И она просто хлопает дверью. Несколько секунд слышны его глухие шаги — кажется, он спускается в гостиную, где отец смотрит телевизор. Сучий выродок. Гребаный сучий выродок! Их стычки с Тейтом перестали тревожить ее чувства достаточно давно. В какой-то момент она полностью охладела к его судьбе, будто и не была с ним одной крови. Ей даже стало легче от этого безразличия, ведь она больше не хотела ему помочь. Не хотела видеть, не хотела знать где он и с кем. Будто кто-то открыл вентиль и слил все ее чувства в сток. Но после того, как он вернулся домой в последний раз, положение как-то изменилось. Теперь его слова били по ней так, как бросай бы он в неё вместо слов острые камни. Один, второй, четвертый. Раз за разом больнее и больнее. Для Астрид держать лицо просто необходимо. Она дышит, ест, спит как все остальные люди, но отличается от многих тем, что наряду со всеми первобытными инстинктами постоянно себя контролирует. Взгляды, губы, смех, колкости. И у неё ведь это отлично получается. Хофферсон видят такой, какой она сама себя подаёт, и есть только два человека в этом огромном мире, что могут заставить ее это потерять. Ее милый братец Тейт, который однажды предал ее, променяв их тёплую дружбу на наркотики. И чертов Иккинг Хэддок, который своей грубостью, едкостью, открытой и враждебной силой заставил Астрид его ненавидеть, но так жалко, умалишённо хотеть. Астрид думает о нем каждый вечер, вспоминает и прокручивает в голове тот момент, когда он стоял перед ней открытый, как книга, и говорил. Говорил о том, что его влечёт к ней. Говорил, что она идиотка. Говорил, что переломает ей руки. Ведь все это, каждое слово, каждый вздох перед фразой она никак не могла понять. И ей было так блядски обидно. До тупого скулежа в сжатые зубы, до порванных в немом крике связок, до пульса, гаснущего от его гнусных поступков. Втоптать в грязь. Успокоить. Пытаться поцеловать. Получить отказ. Переспать с другой. Где ты, Хэддок? Хоть в одном из этих поступков есть ты настоящий? В комнате раздаётся рингтон ее телефона. Схватив с тумбочки свою сумку, она нашаривает рукой сотовый и подносит его к уху. — Мы опоздаем, — чеканит голос Зои, — я уже целую вечность стою у твоего дома, разодетая как шлюха. — Дай мне пять минут, и я спускаюсь, — опомнившись, Астрид в спешке собирает со стола помаду, электронную сигарету, ключи от дома и блистер спазмольгетиков на случай, если у неё заболит голова, — Тейт устроил разборки, и я отвлеклась. Да где же эта чертова кредитка?! — Ты надела тот костюм? — тон Зои становится игривым, заговорщицким. Астрид оглядывается назад, выцепив в зеркале свою щуплую фигуру. Она долгое время не решалась надеть его, пока Зои не нашла в ее телефоне скриншот с Асос и не закричала, что все ее белье менее экстравагантное, чем этот костюм. Темно-серый, как небо перед грозой, и безумно приятный к телу. Брюки на высокой талии тесно облегают ноги Астрид от бедра и до колена, чуть ниже переходя в легкий, почти незаметный клёш. Такой крой, в сочетании с высокими тёмными лодочками, придаёт ей росту. Она решила не надевать топ, оставшись под пиджаком в одном белье. Немного удлинённый и на запах, он достает ей до середины ягодиц, а лацканами смыкается ниже нужного уровня, поэтому его вырез заканчивается там, где начинается невесомое кружево ее мягкого бюстгальтера. Совершенное орудие убийства. Астрид смотрит на себя в зеркало, все ещё прижимая телефон к уху, и наконец-то чувствует себя увереннее. — Да, — произносит она, — надела. Два правила вечеринки на развалинах: 1) не пить пиво и другие слабоалкогольные напитки(отсутствует туалет); 2) не подходить к обрыву за развалинами(велик шанс не выжить после падения). Сидя в такси, Астрид пытается не обращать внимание на обеспокоенное лицо Зои. Брови подруги сошлись милым домиком чуть выше переносицы, а нижняя губа безкапитуляционно оказалась захвачена в плен рядом белых зубов. Торстон выглядит растерянной, молчит и прячет взгляд. Это действует Астрид на нервы. — Да говори ты уже, — не выдерживает Хофферсон. — Сайлас написал, что они уже на месте, — Зои чеканит так быстро, будто эта фраза вертелась у неё на языке с самого начала их встречи. Она выглядит виноватой. Астрид даже становится стыдно за себя. Ее единственная подруга оказалась между двух огней, просто влюбившись. Влюбившись в лучшего друга того парня, что многократно заставлял Астрид мучиться. — Ты из-за этого вся на измене? — выдыхает она. — Ну, на прошлой совместной вечеринке ты ему затылок чуть не разбила, — Зои пожимает плечами, обращаясь взглядом к профилю Хофферсон, — и он тебя тогда поцеловать хотел. А потом переспал с левой шалавой. — Ради тебя, Зои, я обещаю. Никаких разбитых затылков сегодня, — Хофферсон давит в себе чувство вины, сглатывая возражения внутренного голоса, — договорились? Уголки губ Зои трогаются в улыбке, и она немного расслабляется. Видимо, обещание Астрид помогло ей в какой-то степени, но не убедило до конца. — Если честно, я думала ты взбесишься, — признаётся Зои. Астрид откидывается на сидение и смотрит на удаляющиеся дома. А через мгновение произносит: — Я тоже. Прохлада бьет ей в грудь, когда пассажирская дверь открывается, и Астрид оказывается на улице. Осенний ветер забирается под лацканы ее пиджака, и влажным речным воздухом облизывает кожу. От легкой дрожи мышцы на животе сводит в тугой узел. — Сегодня больше народу, чем обычно, — замечает она. — Да, это последняя вечеринка в году. Астрид осматривает толпу молодых людей — такие разномастные, яркие, будто овощи на торговом прилавке. Они кучками прячутся под кустистой россыпью изумрудных елей, стоят небольшими компаниями вдоль разрушившихся стен старого особняка, прижимаясь локтями и лопатками к холодному камню. Садовые фонари под их ногами, расставленные перед каждым контрфорсом, кладут бирюзовые и лиловые блики на все выступы и лица. Взгляд Астрид привлекает полуразрушенное окно, оборудованное в бар, где можно взять сносного вина или крайне некачественной водки с вишневым соком. Зои дергает Хофферсон вперёд сквозь компании отдыхающих и уводит ее с дороги, чтобы оказаться на относительно свободном пространстве между возвышавшимися руинами каменных стен. Там, внутри развалин, Астрид видит мелкие кустарники и проблески иссиня-чёрной темноты. Потому что дальше, за огромной глыбой старых развалин, стремительно падает вниз скалистый обрыв, камни которого омываются тёмными водами из устья реки Куиннипиак. Негласное правило, установленное здесь когда-то и кем-то, кого никто бы уже не вспомнил, гласит, что подход к обрыву — строгое табу. Но если зайти внутрь поместья, пробраться через развалившийся пол и мусор, можно выйти на чудом уцелевший балкон, выступающий над обрывом на семь футов, имея под ногами только гранит, кварц и ухающую камнем вниз пропасть. — Предлагаю сходить и взять что-нибудь выпить, — говорит Зои. Ее платье неумолимо лезет вверх, и ей постоянно приходится одёргивать подол ниже, чтобы скрыть беззащитные бёдра. — Ради Бога, Зои, прекрати, — шикает Астрид, подходя к подруге и цепляя пальцами ее ладони. — Блядское платье, — ворчит она в ответ, — у нас с ним разногласия в желании светить задницей. Астрид разбирает смех, и она, выпуская руки Зои из своих рук, прикрывает улыбку ладонью. — Оставь его в покое, — благодушно шепчет она, — Йоргенсен не оценит, если ты весь вечер будешь прятать то, что он хочет увидеть. Я хочу вина, пойдём. Парень за баром-подоконником оказывается одним из ребят в группе по английской литературе, куда Астрид ходила в прошлом году. Выпивший Ноллан стоит, бодбоченивший один из контрфорсов с обратной стороны окна. Увидев приближающуюся Астрид, он выпрямляется и самозабвенно, с неподдельным воодушевлением разглядывает ее блестящее от речной влаги декольте. — Рад встрече, — низким голосом произносит он. — Привет, Ноллан, — Астрид сдержано кивает в ответ и отходит немного в сторону, пропуская Торстон вперед, — это Зои. — Мы знакомы, — говорит Ноллан и делает шутливый реверанс, доставая из-под небольшого складного столика два пластиковых стакана, — с сервировкой у нас туго, сами понимаете. Зои игриво пожимает плечами: — Мы не привередливые. — Да? — он обольстительно улыбается в ответ, — вы настолько роскошные, что вам сошло бы с рук, — переводя внимание на Астрид, он подмигивает ей, стараясь удержать взгляд на уровне ее лица. Хофферсон едва удерживается, чтобы не закатить глаза. От явного флирта с его стороны волосы у неё на затылке встают дыбом. — Спасибо. — Значит, вы пришли выпить, — спрашивает Ноллан. — О нет, что ты, — Астрид расплывается в саркастической усмешке, бедром приникая к краю оконного проема, — мы просто любим тусить в толпе потных и пьяных школьников. Как и следовало ожидать, Ноллан смеётся над ее колкостью: — Ну так, вино или водка? — Посоветуешь? — ее голос четкий, но дружелюбный. Ноллан вздыхает, разводя руки в стороны, и возвращает их обратно к разрушенному оконному проему: — Если честно, из того, что у меня есть, только воду. Здешняя выпивка просто отрава. Наблюдая за попытками Ноллана набить себе цену, Зои еле сдерживает смех. Она, немного искривив рот в грустной, провокационно-жалобной гримасе, говорит: — Тогда нам придётся уехать домой. И как сладко льётся девичья речь из опущенных, печальных уголков губ. — Хотя знаете что, — Ноллан отталкивается ладонями от подоконника и уходит куда-то вправо, гремя бутылками. Через несколько секунд в бирюзовом свете окна появляется его улыбающееся лицо и запотевшая бутылка Тасэк Джампер с влажной этикеткой, — берег для какой-нибудь красотки, которая была бы не прочь зависнуть со мной сегодня, но решил, что вы больше достойны. Астрид и Зои удивлённо таращат глаза: — Тасэк Джампер, серьезно? — Хофферсон вскидывает лицо навстречу его взгляду и вытягивает губы в немом восклицании. — Зинфандель, сухое, — Ноллан галантно кивает, срезая ножом сомелье надпробочное покрытие с горлышка, — утонченное и восхитительное, как и вы, дамы. — Мы даже не знаем, как тебя отблагодарить, — произносит Зои и вскидывает брови. Рубиновое, мерцающее вино с плеском касается дна пластикового стакана. — Сочтёмся, — тихо забавляется Ноллан, наполняя второй станакчик, — подходите, когда допьёте, я налью ещё. Тасэк Джампер Зинфандель — это: 1) хорошее вино родом из Калифорнии стоимостью около восемнадцати долларов; 2) сбалансированный вкус спелых ягод и древесные ноты в многогранном аромате; 3) отличный способ подкатить к девушке. Пачка купюр в кармане Хэддока жжёт ему бедро. После того, как они с Сайласом выбросили всю оставшуюся рожь, в сухом остатке у них получилось около одной или полутора сотен доз ЛСД. Огромный объём для их маленькой лаборатории. Продав оставшиеся оборудование, они смогли выручить ещё немного наличных, и Иккинг начал наконец-то откладывать на новую машину. Его двоюродный брат помог найти нужные каналы, чтобы распространение пошло без лишнего шума, и теперь им оставалось только ждать, когда их запасы иссякнут, чтобы быстро уйти в тень и больше никогда из неё не выходить. В какой-то момент Иккинг понял, что не предназначен для криминального мира. Этот эксперимент был вызовом самому себе, интересом, на котором можно подзаработать. Пожалуй, он просто испугался. Сегодня он решил, что хочет немного роскоши. Собираясь на развалины, Иккинг надел свою лучшую темно-синюю рубашку свободного кроя, венчая шею смолисто-чёрным галстуком. Закатал рукава до локтей, рубашку немного выпустил из-под пояса. Сама небрежность, мистер Хэддок. Иккинг не любил брюки. Слишком сдержанно, чересчур чопорно. Ему было комфортно в джоггерах, боковые карманы которых отлично справлялись с функцией хранения и бесшумной транспортировки маленьких кусочков сахара, пропитанных раствором диэтиламида D-лизергиновой кислоты. Марки — вульгарные бумажные носители. Если браться, то лучше продавать людям сладость, которая произведёт впечатление куда больше, чем обычный кусок картона с рисунками десятикопытных котопони. Хэддок слишком молод, чтобы пить, и слишком беспечен, чтобы этого не делать. Этим вечером Сайлас предложил ему отпраздновать, купив в магазине литровую бутылку Хэндрикс. Богатый можжевёловый аромат, сухая горечь на языке, мягкое, тающее послевкусие. Джин подобной марки не может себе позволить половина представителей среднего класса, не то, что два школьника, одному из которых стукнуло восемнадцать не больше полугода назад. Поэтому, увидев Йоргенсена, намеревающегося добавить в свой стакан с джином Швепс, Иккинг не может себя сдержать и шлепает друга по затылку: — Ты правда собираешься налить газировку в джин за семдесят баксов? Сайлас дергается, прикрывая затылок ладонью, и в исступлении произносит: — Сейчас я собираюсь вылить тебе это в ебло. — Смотри, — он выхватывает у Сайласа из рук бутылку с тоником, завинчивая крышку, и убирает в сторону. Потом берет со стола Хэндрикс, доливает ещё по немногу в каждый из стаканов и кидает туда по паре кусочков льда из ведерка и по дольке лимона каждому. Водрузив Йоргенсену в руку его напиток, Иккинг с вытянутыми в кривой улыбке губами произносит, — добро пожаловать в аристократы, олух. Кажется, их дружба стала немного крепче после недавних событий. Дружба, которая началась с драки и переросла в настоящую, тёплую братскую любовь. Темпераментный, несносный Хэддок смог ужиться с простоватым, но задиристым Йоргенсеном. Может быть, их сдружило общее бремя хищной, льнущей к ногам агрессии, зажигательные снаряды юношеского максимализма или отчаянная, незыблемая потребность в близком по духу человеке. Внезапно Иккинг, подпитый до того состояния, когда чувства вдруг хотят вырваться из груди, отставляет свой стакан в сторону и обнимает Сайласа за плечи: — Прости меня, если я бываю уебком. Оглядываясь за спину, Хэддок замечает Хезер, стоящую к нему в профиль в одной из компаний. Она подчеркнула свои широкие плечи коротким платьем-футляром со спущенными рукавами и теперь выглядит немного несуразно. Он вспоминает, как перебежками, царапая задницу о короткие, но хлесткие ветви кустов, бежал из ее дома. У Левеск не такие длинные и стройные ноги, как у Хофферсон, чтобы носить подобные мини, и слишком пышный бюст, чтобы мягкий, полукруглый вырез смотрелся аккуратно. Хезер выглядит вульгарно, будто с обложки пошлого журнала. И смеётся, если честно, так же. Иккинг наблюдает за ее лицом и прикрывающей рот рукой, когда она, силясь успокоить в себе ее наигранный хохот, наклоняется назад и открывает ему девушку позади нее. Эта девушка стоит возле бара одна и разговаривает с кем-то, насупив идеальные брови. Один ее каблук проваливается в мягкую почву, и на секунду она теряет равновесие, почти незаметно напрягая своё сухое девичье тело. Ее лицо резко поднимается вверх, густые чёрные ресницы распахиваются в замешательстве, и глаза, в которые он смотрит, выхватывают из массы скучных, неинтересных ей лиц его скулы, его веснушки, его хвойный, колючий взгляд. Хэддок смотрит на Астрид Хофферсон, не в силах отвести глаз от глубокого выреза, открывающего взгляду линию ключиц и гладкую, обнаженную кожу на влажной ложбинке между ее грудей. Смотрит так жадно, что чуть не захлёбывается своим напитком, когда Астрид, отвернувшись от него, поднимает руку за стаканом, и один борт ее пиджака немного отодвигается в сторону, приоткрыв полупрозрачную чашку бежевого кружевного бюстгальтера. Йоргенсен рядом издаёт странный звук и предостерегающе кладёт руку Иккингу на плечо. Будто он сейчас рванет с места. К ней. Ближе. К ее блядски красивым ногам в узких темных брюках. Будто пёс. — Чувак, если она не наденет майку, ее сегодня изнасилуют, — голос Сайласа звучит глухо, далеко, будто он вовсе не в нескольких дюймах от него. — Захлопни пасть, Йоргенсен. Хэддок правда не думал щетиниться так резко. Просто он не хочет, чтобы кто-нибудь ещё видел ее такой. Ее атласная кожа светится в бликах фонарей. Мягкая, почти осязаемая издали, лоснящаяся под кончиками пальцев. Пленительно сладкая. Хэддок будто чувствует ее на вкус. И бездна, стальная бездна летней бури в глазах. Она его фикция, патология. В бессознательной ревности Иккинг оглядывает каждого, кто находится в двух метрах от Астрид, и замечает, как рука одного парня проскальзывает ей на талию, а сама Астрид в стылом протесте порывается прочь. Ебучее, ебучее дерьмо. — Ноллан, отвали, — Астрид дергается в сторону, когда парень пытается сжать ее в свои объятия. Она ведь знала, что этим все и кончится. Никто и никогда не старается ради других на безвозмездной основе, — ты правда думал, что купишь меня за бутылку вина? — Ты же не такая недотрога, Хофферсон, — он силится пробраться к ней через ее оборону. Отводит сжатые на груди руки в сторону, нагло подбираясь ближе. — Ты меня слышишь? — Да не жмись ты, давай проведём время вместе. Прежде чем найти нужные слова, Астрид чувствует приближающееся пылающее марево ярости. Через одно крохотное мгновение ее окатывает с головой волной грубой, пьянящей силы, когда мимо глаз проскальзывает сжатый до побелевших костяшек кулак. Она не успевает моргнуть перед тем, как ее, будто маленький клочок бумаги, сминают руками и отводят за спину. Перед глазами все темнеет. — Она сказала отвали, Ноллан. Хэддок. Гортанное, разъярённое рычание. Его широкая спина, вставшая стеной между ней и Нолланом, скулящим от боли в саднящей челюсти, щитом расправившихся лопаток ограждает ее от происходящего впереди. У Астрид в голове не возникает даже ни единой связной мысли, пока его поджарое, горячее тело схлопывает на себе все ее внимание. Он появился слишком непредвиденно. — Эй, вали подобру-поздорову, — Ноллан сплёвывает на землю, прижимая одну руку к щеке, — это не твоё сраное дело. Намечающаяся драка мгновенно оказывается в центре всеобщего внимания. Сайлас тут же подлетает к ним, задиристо пнув комья грязи в сторону противника. Его подбородок описывает короткий взмах вверх. — Отлично, — гаркает Ноллан, оглядывая двух неприязненно настроенных парней, — ты без своей шавки никуда, а, Хэддок? Кроме тупого футболиста кто-нибудь ещё может прикрыть твой зад? — Я тебя сейчас нахуй размажу здесь, — рявкает Иккинг. — Даже свои ебучие руки замарать не постремаешься? — Ноллан издевательски корчит рот и замечает, как тесно и крепко Иккинг зажимает Астрид за своей спиной, — Боже, ты до сих пор бегаешь за ней? Говорят, за шлюхой не угонишься. Иккинг рычит. Иккинг в лютом бешенстве дергается вперёд. — Нет! — Астрид резко стряхивает с себя его хватку и проскальзывает под рукой, оказавшись перед ним вплотную. Она прижимает к его груди ладонь, всем телом оказывая на неё давление, — Иккинг, нет. Не смей. Ты слышишь меня? Но он не отвлекается от Ноллана ни на секунду. Свербит глазами его лицо, а на щеках у него гуляют желваки. Хэддок стоит и скалит зубы, возвышаясь над Астрид на полторы головы, ястребиными крыльями расправляя плечи. Дерзкий, напряженный, как хищник перед броском. С растрепанными волосами, мятой рубашкой, прилипшей к солнечному сплетению, и ужасно опасным взглядом. Глаза у него точно огромный танцевальный зал, в котором кружатся, кружатся в бешеном вальсе черти. Малый квадрат. Три четыре. Большой квадрат. Расходимся. Левый его глаз, полный хитросплетённых борозд, окаймленный тёмной, изумрудной и рваной полосой абсолютно и неопровержимо зеленый, как канадская тсуга. А правый — болотный с краёв и оливковый у зрачка — рыжее и светлее на два тона. Он завораживающе прекрасен в таком виде. Лоснящийся, холёный дикий зверь со вставшей дыбом шерстью на загривке, и обнаживший клыки. Астрид трепещет перед ним. Прижимается всем телом, ощущая мощь собранных в тугой узел мышц, и беспросветно боится. Это чувство гонит по ее венам жгучую, тягучую кровь. Это чувство ее обескураживает. Оно до изломанных костей, до кровоточащих ран неправильное. Ноллан пятится назад, спиной подпирая стену. У него беспокойный взгляд. Мечется от Йоргенсена к Хэддоку и обратно, будто рассуждает, кто из них первый бросится вперёд. Он храбрится, несмотря на трясущиеся колени: — Чего язык-то в жопу засунул? Сучка сказала: «нельзя»? Астрид поднимает глаза выше и видит, как Хэддок скалится, сжимая и разжимая кулаки: — Подойди ближе, ублюдок, — его голос хрипит, а глаза блестят в предвкушении, — хули ты пятишься? Давай, собери уже яйца в кулак. — Ты же у нас хуев заступник. Ты и подходи. Иккинг сплёвывает ему под ноги: — Ссыкло ебучее. А Ноллан, наблюдая за тем, как свирепо Астрид цепляется за рубашку Хэддока и льнет к нему, ухмыляется и говорит: — Ну раз уж не ее, то подружку ее выебать можно? И тут все рушится. Слова, произнесённые им вслух, за два счета долетают до ушей, которым не стоило этого слышать. Оглушительно взревев, Сайлас тотчас бросается на Ноллана верхом, сбивая с ног, а Астрид сжимается от испуга, слыша только, как визг Зои режет уши. Торстон на всех парах бежит на молотящего руками Йоргенсена, но вовремя подоспевший Зейн отшвыривает ее в сторону. Куча тел теряет всякую форму и в ней уже невозможно ничего разглядеть. Зои вопит в истерике где-то позади, Хезер Левеск и пара ее подруг пытаются удержать ее на месте. Хофферсон чувствует, как Хэддок норовит сорваться в гущу событий, но ее тонкие пальцы ловят его за воротник, и она кубарём сваливается в его руки. В этот момент Зейн и ещё несколько парней пытаются растянуть лежащих на земле Йоргенсена и Ноллана — Торстон локтем сдавливает Сайласу шею и заводит левую руку ему за спину, пока остальные скручивают его противника. И только Астрид, с трудом сохраняя остатки хладнокровия, прижимается к груди Хэддока, в гневе шепча ему в ключицы: — Только сдвинься с места, Хэддок. Только попробуй. Я дам тебе по морде, если ты сделаешь хотя бы один шаг. Ты слышишь? Слушай и стой. Стой со мной, хорошо? Но Хэддок не видит ничего перед собой. Он сгребает ее в охапку и толкает себе за спину, пытаясь расцепить ее сжатые пальцы. Ему срочно нужно помочь другу, срочно нужно размозжить Ноллана по земле. Он убьёт суку. Зейн орет во всю глотку: — Нет! Астрид, убери его нахуй отсюда! Убери Хэддока, блять! Хофферсон скидывает с себя туфли и прыгает Иккингу на шею, вопя в панике от происходящего. Ей удаётся поймать момент, когда он теряет равновесие и подаётся назад, и она с силой оттаскивает его на себя. — Ты ебаная сука, Ноллан! Я разъебу тебя, понял? Разъебу твоё тупое ебло! — орет Йоргенсен, сдерживаемый Зейном и ещё одним парнем, — ходи, нахуй, и оглядывайся! Ты вообще пожалеешь, что посмотрел на неё! Ребята волоком утаскивают сопротивляющееся Ноллана прочь, куда-то в сторону дороги, но Сайлас не унимается, и лишь Зои, врезавшись в его мясистый круп, смыкая пальцы у него на затылке, заставляет его замолчать. Она злобно шепчет ему прямо в лицо и просто неистово дрожит. Хофферсон, абсолютно босая и шокированная, продолжает крепко сжимать Хэддока за воротник, боясь ослабить хватку. Напряжение, сковавшее его тело, не проходит даже сейчас, когда Ноллана уже нет в поле зрения. Ситуация медленно, почти бездвижно приходит в норму. Хэддок устанавливает с Йоргенсеном зрительный контакт, одним взглядом спрашивая, все ли в порядке. Ухмылка, играющая на губах друга, даёт ему знать, что все хорошо. Все. Можно успокоиться. Поправляя на себе рубашку, Сайлас посылает Иккингу знак, что отойдёт на минутку, и Зои семенит за ним. Дыхание с трудом выравнивается. Он чувствует правым боком стоящую рядом Хофферсон, которая дрожит и, как кажется, даже не собирается от него отходить. Она держит руку на его груди, там, где сердце в буйстве рвёт диафрагму в клочья. — Думаешь, оно колотится так, потому что я чуть не размазал ему голову из-за тебя, да? — Хэддок опускает взгляд на ее ладонь, мягко лежащую прямо на его солнечном сплетении. Молчит, рассматривая тонкие длинные пальцы, а потом шепчет, — ты впервые в жизни касаешься меня сама. — Иккинг... Я... — Астрид смотрит ему прямо в глаза и теряется. Барахтается в массиве своих противоречивых чувств, наблюдая, как его взгляд, неожиданно тёплый, скользит по ее лицу. — Постарайся быть подальше от мудаков, — снова шепчет он, и его губы смыкаются в напряженную линию, — не думаю, что в следующий раз у тебя получится меня удержать. Рука, сжавшая ее кисть, с силой отстраняет Астрид от его тела. Хэддок делает шаг назад. Не отнимает взгляда. Все так же рыщет по ее маленькому носу, острым скулам и так откровенно распахнутым глазам. Рыщет в поисках ответа. Которого сама Хофферсон не знает. Не проронив ни звука, он уходит, попутно вынимая из кармана пачку сигарет. Высокий, с взъерошенными на затылке волосами. Прихватывает с собой наполовину порожнюю бутылку джина, и оборачивается напоследок. Его привычка подносить сигарету к губам двумя пальцами, а отнимать тремя, втягивать щеки при каждой затяжке, щуриться. Изучая ее, стоящую на том же самом месте, впопыхах собирающую все мысли и чувства в одну кучу. Недоумение. Страх. Шок. Рьяное желание вернуть ощущение его живой, раскалённой добела мощи. И коробящее, но неимоверно далекое чувство обиды, за которое она так цеплялась. Так где же она, Астрид? Где твоя сраная злость и обида сейчас? Хэддок отворачивается, щелчком выбрасывая окурок. И последнее, что видит Хофферсон, это его спину, исчезающую в дверном проёме главного здания. Астрид остаётся одна в кругу цепких взглядов. Ее изучают чужие пары глаз, и ей впервые становится душно от всеобщего внимания. Она пытается вызвать в себе ту холодную и здравомыслящую Астрид, что извечно ее спасает, но по факту Хофферсон в одиночестве просто стоит на распутье. Она до дрожи в коленях хочет сорваться с места и бежать, бежать, бежать за ним вслед. Ее туфли оказываются разбросаны по земле. Хофферсон шлепает по траве босыми ногами, собирая их и обуваясь. Вино не даёт мыслям соединиться, приобрести четкость. Прежняя Хофферсон вопит во все горло, что она должна немедленно найти Зои и уехать, пока ситуация не стала окончательно бесповоротной. А эта, новая Хофферсон, несколько минут назад льнущая, мягкая, такая полная жизни и чувств, хочет сорвать всех своих бесов с цепей и ринуться вперёд, в темный проем, где на холодном каменном полу сидит и пьет в одиночестве тот единственный, кто может этих бесов усмирить. И Астрид больно. Снова чертовски больно рвать себя на части. Неожиданно она замечает пару полных, гладковыбритых икр прямо перед собой. Блестящие лаковые туфли на толстом каблуке. Маленькая непонятная татуировка чуть выше лодыжки. Астрид секунду не шевелится, размышляя, а потом вскидывает голову вверх. Хезер Левеск смотрит на неё, сидящую на корточках, и хмурит свои чёрные тонкие брови: — За меня он на рожон не лез, — произносит она. И голос ее полон режущей, мучительной ревности. Зависти. Озлобленной, колючей и почти осязаемой неприязни. Так, что впору было бы задохнуться. Астрид встаёт, стряхивая грязь с ладоней: — А ты считаешь, что ты этого достойна? Выберите правильный ответ. «Драка на развалинах — это: 1) крутое эмоциональное событие, делающее вечеринку интересной и запоминающейся; 2) пустая трата сил, чтобы одна сторона смогла показать превосходство над другой; 3) ещё одна причина для Хофферсон и Торстон либо одеваться нормально, либо сидеть дома от греха подальше. Астрид тратит полчаса в пустую. Она обходит каждый закуток, каждую тропинку в поисках Сайласа и Зои. На ее вопросы окружающие просто пожимают плечами, мол, после драки их никто не видел. Хофферсон уже собирается вызвать такси и уехать одна, как вдруг ее слух отвлекается на чьи-то голоса. — Он меня с ума сводит. Такой пылкий. А ее костюм? Вы видели? Стоит, наверно, как зарплата моего отца. Астрид слышит тонкий щебет одной из девчонок в компании у дороги. Они стоят полукругом под раскидистым деревом и роются в своих сумочках в поисках сигарет. — Ну, после сегодняшнего все стало понятно. Я и раньше их видела вместе, но и не подумала бы, что эта сучка смогла подпустить к себе такого... Ну вы поняли. Он не в ее вкусе, как мне казалось. — Забей. Ты же видела Хэддока. Сама бы не устояла перед таким. — А на вечеринке в сарае? Она его деревяшкой ударила, прям по голове. — Да она дура просто. — Дура, это про меня? — Астрид поворачивается к ним всем телом, опуская телефон экраном вниз. Несколько пар глаз пытаются различить ее силуэт в темноте, и размалеванные помадой рты затыкаются тут же, как только в головы приходит понимание, кто конкретно там сейчас стоит, — давайте, очень интересно, что вы ещё скажете. В ответ ей прилетает цыканье. Одно или два оторопелых ругательства. Смятение. Стыд. Они дружно бросают сигареты на пол и под брезгливым взглядом Хофферсон убегают внутрь развалин. — Суки тупые. Астрид снова поворачивает экран телефона на себя и открывает приложение с поиском такси. Где-то в нескольких метрах, среди множества запаркованных машин, ее ожидает серый Фольксваген Фаэтон. — С ума он ее сводит. Послушать только, — невольно цедит она. Астрид злится на Хэддока. На его спесь, на его... да, привлекательность. Она принимает это, чувствует. Иррациональное влечение, тягу, похоть. Она ощущала это, прижимаясь к нему все теснее и теснее, будто отпустить — значило проиграть. Потерять возможность дышать раскалённым, но таким чистым воздухом. А без него будто удушливо. Тоскливо. Будто батарея вдруг взяла и разрядилась. И хочется вдохнуть поглубже, забить им лёгкие до отказа, чтобы больно стало вобрать в себя ещё хотя бы одну молекулу, одну частичку. И то, как он сжимал ее за своей спиной. Будто боялся, ограждал. Будто хотел ее защитить. Эта мысль обухом бьет ее по голове. Сшибая с ног, вынося весь дух из тела. Хлестко, беспощадно. Астрид в растерянности едва не теряет почву под ногами. Хэддок заступился за неё. Он выбил Ноллану челюсть с одного удара. Он был готов разорвать в клочья того, кто попытался ее коснуться. Астрид снова смотрит на дорогу. Там, где ее ждёт правильный выбор. Такси до дома. Дальше от Хэддока, его грубых слов, нестерпимых жестов, желчи. И дальше от его крепкой спины, которую хочется обхватить руками. Дальше от пылкого взгляда, рук, каштановых волос. Дальше от того Хэддока, который больно бьет, а потом мягко, бережно гладит кончиками пальцев скулы и ключицы. А позади неё неправильный, но такой, черт возьми, желанный, в трепете страждущего сердца манящий выбор. Где он сидит, поджав под себя колени, и пьёт один на один с бутылкой джина и мыслями о том, что же он, блять, натворил. Астрид давит в себе слёзы. Давит, захлёбывается в них. Она не хочет ошибиться. Она не хочет, чтобы было горько. У Хэддока определённо не все дома. И кто скажет, в какую из фаз любовь/ненависть она может сейчас попасть? Астрид смотрит на экран телефона. Ее палец зависает в дюйме от кнопки «отменить заказ». Всего два пути. Уехать. Или остаться.