Диэтиламид d-лизергиновой кислоты

На улице жутко холодно и сыро. Когда Иккинг открывает входную дверь, его встречают темно-серое, густое тучами небо, мокрый от дождя газон и скопившаяся на крыльце лужа. Хмуро озираясь вокруг и кинув взгляд под ноги, он делает шаг через порог и мысленно ругает себя за то, что в сотый раз забыл перебрать прогнившие доски перед наступлением холодов. — Мам, — зовет он через плечо, наполовину замирая в проходе, — скажи отцу приготовить инструменты. Я переберу крыльцо, когда распогодится. — Поздно уже, — кричит она с кухни. — Да просто передай ему и все, я сам разберусь. Захлопывая за спиной дверь, он отрезает ее ропщущие восклицания. Иккинг буквально видит, как она перекидывает полотенце через плечо и с насупленными бровями упирает руки в кухонную тумбу. Такая смешная в своем репертуаре «успеть накрасить ресницы, пока не пригорела каша на плите». Хэддок берет в правую руку уличную щетку, которой его домашние обычно собирают с крыльца грязь и листву, левой рукой вынимает из пачки сигарету и убирает ее за ухо, а затем плотным ворсом щетки сгоняет застоявшуюся воду вниз по ступеням. Возвращая щетку на место, он сминает фильтр и прикуривает, бедром упираясь в облезшие голубые перила. — Я просила тебя не курить на крыльце, — мамино лицо появляется в окне и негодует на него через форточку, выходящей аккурат на тот угол, где он стоит. — Я и не курю, — Иккинг улыбается, поворачиваясь к ней спиной, и затягивается снова, — это называется «успокоить нервы». — Что? — переспрашивает она. — Что? — Ты меня за дуру держишь? — костяшки ее пальцев мелко стучат по стеклу, пытаясь заставить его развернуться к ней обратно. Иккинг ведёт нос по ветру и делает вид, будто принюхивается: — У тебя, кажется, что-то подгорело. Костяшки сильнее врезаются в стекло, от чего оно отдает глухим эхом прямо ему в уши. Иккинг кидает на мать взгляд вполоборота, замечая то, как она тянется к ручке, чтобы открыть окно нараспашку. Ему приходится неожиданно нагнуться вниз, чтобы увернуться от вытянутой наружу руки и полотенца, описывающего круг над его головой. Ее лицо оказывается полностью в оконной раме и глаза, полные негодования, дважды мечутся то на него, то на зажатую в его пальцах сигарету. А затем она трясет головой и возмущенно спрашивает: — Ты тут стоишь, чтобы… А он бестактно ее перебивает и сам заканчивает ее фразу: — …шутки надо мной шутить? — Перестань быстро! И уйди от окон с сигаретами, Иккинг, все портьеры уже воняют! Даже не попытавшись скрыть усмешку, он зажимает сигарету в губах и жмурит левый глаз от попадающего в него дыма. Пятится обратно к входной двери, открывает ее и с наглой улыбкой, глядя прямо на мать, перегибается через порог к стоящей у входа тахте, чтобы пальцами подцепить с нее круглую подушку. — Привет, — он убирает сигарету ото рта и прямо в прихожей — этой же рукой — салютует стоящей в шоке матери, после быстро выскочив наружу и захлопнув дверь. Кажется, она что-то ему кричит. Довольный Хэддок делает пару широких шагов, кидает подушку на верхнюю ступень и, опустившись чуть ниже по крыльцу, садится на нее, умещая локти на коленях. А затем слышит, как закрывается изнутри замок, и начинает смеяться. Воздух просто невероятный. Запах, витающий в нем — запах пасмурного буйства в преддверии осенней грозы и грядущих холодов. Он настолько идеально ложится на расстилающийся пейзаж, что закрыв глаза и вдохнув полной грудью, можно без запинки воссоздать все это у себя в голове. Стылые под дождем темные пихты, далекий шум реки, прямую мокрую дорогу с желтыми линиями разметки, спящие одноэтажные дома и сплошной — куда ни глянь — зелёный газон. Этот район просто фанатеет от газона и елок. Хэддок ловит удовольствие и молча курит, стряхивая пепел в старую жестяную банку из-под сублимированного кофе. Ему спокойно. Под такт стучащих о навес капель он дышит влажным воздухом, сконцентрировав слух на лязгании соседских металлических качелей. Еще лет десять назад Хэддок пробирался в тот двор через дыру в заборе, оставлял на пороге небольшую пачку печенья с маслом или повидлом — мама всегда говорила, что нужно давать людям что-то взамен, если хочешь воспользоваться чём-то, что тебе не принадлежит — на цыпочках обходил дом и качался там, пока не становилось холодно. Хэддок слышит, как с откосов сочится дождевая вода, разбиваясь в брызги о ржавый сток с торца дома. Куиннипиак почти всегда обильно испаряется в последние тёплые дни ранней осени, а потом долго и щедро топит прилежащие земли в холодных ливнях и грозах. И эти грозы… о, он первый раз позволил себе думать о ней после того, как проснулся. Астрид была грозой. Раскатистой, мятежной, безумной в своем нарастающем темпе. Астрид была пылающим маревом электрических разрядов в клубящихся тучах. Но для него Астрид была угрозой. Мощной, беспощадной угрозой, глазами-льдинками взрывающей ему череп. Девушкой, способной задушить в нем извечный, налаженный механизм защиты, остервенело бьющийся в истерике, когда Иккинг млеет перед ней. Ее влияние просто оглушительно. Он тушит сигарету о край банки, кидает телефон в рюкзак, предварительно набрав Астрид короткое сообщение, и спускается на подъездную дорожку, глубже скрывая лицо под капюшоном. Руки машинально прячутся в карманах, и Иккинг зябко съеживается. Вокруг него прекрасное пасмурное утро, утопающее в дожде и глубоких, серо-синих и сине-зеленых красках. Он идёт вдоль желтой линии разметки, пытаясь рассчитать время на дорогу до ее дома. Он идёт, с каждым шагом все отчетливее ощущая тяжесть волнения в груди. Поправляя лямки рюкзака и вдыхая влажный воздух, Хэддок представляет себе лучший сценарий, по которому может пройти эта встреча. Пытается создать в голове тот ее образ и именно ту манеру поведения, а потом спроецировать их на ситуацию здесь и сейчас. Хотя бы шанс. Один чертов шанс, что она не пожалела. И еще Иккинг не понимает до конца, что и как произошло. Что именно, а главное — как? — все сложилось таким образом, и они пришли к тому, чтобы попробовать их безумные отношения, состоящие из слез, нелепых драк, оскорблений и всепоглощающего абьюза, превратить в… Любовь? Они виделись всего несколько часов назад. Всего несколько часов назад он был уверен, что все теперь будет гладко. Но в подкорке маленьким тонким сверлом ему прямо в мозг пытается проникнуть мерзкая мысль о том, что тем человеком, которым он видел Хофферсон, была на самом деле не она. А ее пьяная, жаждущая ласки и внимания версия. Хэддок чувствует себя идиотом. Заплутав в собственных мыслях, он добирается где-то до середины пути, почти не поднимая головы. В определенный момент его ботинки касаются линовки пешеходного перехода, и Иккинг вскидывает лицо, пытаясь определить свое местоположение. Он щурится, замечая чуть дальше перекрёстка глухое свечение — за небольшими деревьями моргает вывеска «7eleven». Нужно смочить горло. Пересекая проезжую часть, он огибает широкую лужу, в пол прыжка преодолевает поребрик и быстрым шагом достигает дверей магазина. Одна из створок отъезжает в сторону, пока вторая наглухо заедает в двух дюймах от изначального положения. Иккинг боком проскальзывает внутрь и оказывается под тепловой завесой. Горячий воздух через свободную горловину проникает прямо под толстовку. — Доброе утро, — сонно бормочет ему молодая девушка в фирменном поло и кепке-тенниске. Хэддок готов поклясться, что где-то ее уже видел, но всего лишь молча кивает в ответ и проходит мимо. Прямиком к холодильнику с газированной водой. У соседнего прилавка висит противокражное зеркало, в котором на нелепый манер отражается его бледное, усыпанное веснушками лицо. Странно, что на таком холоде у него даже не проступил румянец, но зато на фоне явных синяков от недостатка сна, его глаза кажутся еще зеленее, чем обычно. Глядя в отражение, Хэддок запускает пальцы в волосы и пытается уложить их в хотя бы каком-то понятном порядке, но в итоге делает только хуже. Теперь его копна напоминает зализанную мокрую шапку, отчего появляется огромное желание состричь все волосы здесь и сейчас. Взбесив самого себя, он отворачивается к бутылкам с водой. И в тот момент, когда нужная этикетка попадается под его взгляд, он вытягивает к ней руку и осознает, что его правая ступня мелко отбивает такт под глупую, звучащую из динамиков над головой музыку. Его нога тут же замирает на месте. Танцы и прихорашивания. Что, черт побери, он творит? Схватив бутылку с полки, Хэддок резко разворачивается на пятках и стремглав, не поднимая глаз, направляется к кассе. — Сэндвич или кофе для Вас? — спрашивает девушка, когда он приближается. От слова «сэндвич» его желудок ворчливо толкает в пищевод огромную порцию вчерашних макарон, которую он наспех разогрел и съел с сыром на завтрак. Мама говорит, что он может просто жрать камни, потому что с таким темпом все равно не чувствует вкус. Уже готовый отказаться, он вдруг думает о Астрид и том, будет ли у нее время поесть перед его приходом. Она вообще завтракает? Какой сэндвич она любит? Она вообще, блять, ест сэндвичи? — Сэндвич с тунцом, — говорит Иккинг, а потом, немного поразмыслив, добавляет, — и кофе тоже. — С молоком? — Да. — Латте или капучино? В ответ он хочет ощетиниться, потому что в душе не чает, чем они различаются. Почему эта девчонка заставляет его чувствовать себя тупым? — А какой из них более… девчачий? — бурчит он. Девушка-кассир снисходительно улыбается ему и произносит: — Латте. — Тогда его. Она тянется за его бутылкой с водой, сканирует ее и еще несколько раз тычет пальцем в экран аппарата. Хэддок же в это время молча наблюдает за ее действиями, напрягая память — откуда он ее знает? — Так значит кому-то ты покупаешь кофе, а мне даже не перезвонил? — ее вопрос резко вырывает его из мыслей. Бинго. Он вглядывается в ее лицо, и она это замечает. Улыбка с ее губ не исчезает ни на секунду, даже когда она отворачивается к кофемашине или когда распечатывает сэндвич и кладёт его на электрический гриль. — Мы тусили прошлым летом, — добавляет она, — если так можно назвать потрахушки на заднем сидении. От слова «потрахушки» Иккинг ненароком закатывает глаза. Не сказать, что это наверняка самый удачный способ описать что-то, чем они занимались. И совсем не та фраза, которую хочется услышать от сотрудника магазина при исполнении. — У вас отличный сервис, — он прочищает горло, — но я навряд ли загляну еще. — Тебя что-то смутило? — Да не сказать. На ленте перед ним оказываются горячий крафтовый стаканчик с блестящей молочной пенкой, небольшая картонная коробочка с сэндвичем и запотевшая бутылка воды. Хэддок прикладывает карту к терминалу, чтобы рассчитаться. Прошлым летом у него была неразбериха с Хезер, и вполне возможно, что он мог где-то удачно гульнуть. Но кроме расплывчатых воспоминаний, в его голове не было абсолютно ничего об этой девчонке. — Ну так? — она складывает руки на груди и смотрит ему прямо в глаза. Они карие. И зовут ее, вроде, Ким. — Ты сама ответила на свой вопрос, — он пожимает плечами, забирая со стойки готовый заказ, — мне уже есть кому покупать кофе. Выйдя из магазина, Хэддок с облегчением выдыхает, поднимая голову вверх. Тут, под мелкими каплями дождя, окутанный приятным осенним холодом, он чувствует себя гораздо лучше, чем в тепле и попытках отбиться от чужого, ненужного внимания. На лицо падает вода, и ему кажется, что у него горят щеки. На секунду, там, в магазине, он почувствовал стыд, будто сделал что-то грязное. Будто был виноват в чем-то, хотя точно знал, что не давал этой девчонке никаких обещаний. И только спрятавшись в темноте непогоды, он понял, что эта вина появилась в его мыслях не из-за девушки, которой он не перезвонил, а из-за той, кто сейчас ждёт его прихода. Иррациональная вина без причины виноватого. Потому что Астрид взбесилась бы, стой она рядом с ним в ту минуту, когда одна из его бывших пыталась подбить клинья. Иккинг знает, как рьяно Астрид борется за то, что считает своим. Как защищает и грызется чуть ли не до костей, отстаивая право собственности. И ему настолько хочется быть этим «своим», что он бессознательно испытывает вину за чужие желания и мысли. С ним происходят странные вещи. В нем что-то меняется, и это до усрачки его пугает. Наконец Хэддок прячет сэндвич и кофе под толстовку, чтобы картонная упаковка не размокла от дождя. Делает это все, даже не имея возможности освободить руки и сделать хотя бы глоток воды. Краткая история половых отношений Иккинга Хэддока: 1) никогда не вступал в половую связь с пьяными девушками, если они сами того не хотели; 2) имел две или три ситуации случайного секса, когда на утро не помнил своего партнера; 3) не пробовал ничего лучше петтинга на балконе под проливным дождем. Перед ним ее дом. Снова. Хэддок вставляет ключи в замочную скважину на дверной ручке своей Ривьеры, проворачивая его до щелчка. Садится внутрь, левую ногу оставив на асфальте. Солнце нет, поэтому в машине прохладно и темно. В подстаканнике у водительского сидения творится полный бардак — разбросанные зажигалки, чеки, куча монет и какой-то хлам, который Сайлас оставил с прошлой пятничной поездки в паб. Тот самый паб на окраине города, где он однажды увидел в Астрид обнаженную боль, а она назвала его чушкой. Прошло уже пару месяцев, а Иккинг все еще помнит, как ее волосы блестели в свете закатного солнца. Свободной рукой убрав весь мусор, он аккуратно ставит кофе и кладет сэндвич на место. Потом немного передвигает, потому что коробочка будет мешать ему пользоваться селектором передач, если Хофферсон не захочет есть. Оценив картину еще раз, он разворачивает стаканчик надписью «Астрид» в сторону пассажирского сидения и утвердительно кивнув, наконец-то открывает бутылку с водой и жадно пьет, пока не начинает чувствовать боль в желудке. А потом хочет закурить. Все, хватит. Это волнение в груди настолько ему непривычно, что Хэддок не может с собой совладать. Оно не ново ему, но то, какой характер носит это волнение — вот это ново. Это странная, до жути незнакомая ему смесь паники, неуверенности и страждущего желания, сметающая в пыль любые другие его мысли в воспаленном, сонном мозгу. То, от чего он чуть ли не вибрирует от напряжения, совершенно безоружный в попытках понять насколько оно воодушевляет или опустошает его. Это чувство, с которым он остро ощущает свою незащищенность. Перед собственными ощущениями. Перед чужими действиями. Перед тем, чтобы снова оказаться отвергнутым. Он разминает шею. Хрустит костяшками пальцев. Заводит машину и включает дворники, чтобы очистить лобовое стекло. Он делает все, чтобы оттянуть момент. — Какой ты соплежуй, Хэддок. Просто, блять, невероятно, — цедит на выдохе, затылком уперевшись в подголовник. Закрывает глаза. Если Астрид сейчас выйдет, застав его в этой гребанной позе «нерешительный мачо», она подумает, что он уснул. Такой себе весь расслабленный, хотя внутри кишки свернулись в морской узел, с опущенными веками и локтями, удобно лежащими на левой двери и подлокотнике. Его рука на ощупь находит руль и, дрогнув от напряжения, давит дважды на выемку клаксона. Он распахивает глаза. Входная дверь открывается через четырнадцать секунд. Четырнадцать долгих и убийственных секунд, которые Хэддок даже не мог пошевелиться. На пятой он сумел судорожно вытолкнуть воздух из окаменевших легкий, а на седьмой — разобрать рев сердца среди бешеного гула в ушах. К десятой секунде он почти улетел. И на пятнадцатой она ему улыбнулась. Когда ее изящные ноги появились на крыльце, Иккинг был готов вырвать на себе волосы и выскочить из машины под дождь, чтобы хоть как-то остудить пылающую кожу. Но ее ноги — в темных повседневных кроссовках на грубой подошве, обтянутые выше колена в узкие чёрные велосипедки — пригвоздили его к месту намертво, и он мог только смотреть. Она улыбается. А в руках несет два одноразовых стаканчика с крышкой. И от чего-то, опуская глаза на подстаканник, остывший латте и сэндвич с тунцом, Иккинг в очередной раз чувствует себя идиотом. Он перегибается к пассажирской двери и распахивает ее, когда Астрид мягкой, буквально кошачьей походкой приближается к машине: — Ты не умеешь одеваться по погоде, — скрывая мандраж за насмешкой, он улыбается ей из-под ветровика, — на тебе велосипедки, серьезно? — Закрой свой рот, — она закатывает глаза и резво приземляется на сидение, тут же разворачиваясь к нему всем телом. Из-за того, как шустро она проникает в салон, Иккинг не успевает отодвинуться. На долю мгновения он ловит ртом движение воздуха, а затем видит перед собой мазок ярких, то ли сизых, то ли бледно-васильковых льдинок, сияющих в дымке коричневых теней, прежде чем ее тело замирает. Их лица скрещиваются и она толкает судорожный выдох ему в основание шеи, пока он наблюдает, как от его дыхания колеблются пряди за ее ухом. К его груди приникает чужое тепло. Иккинг чувствует ее осторожные усилия замереть в этой открытой и незащищенной позе, не поддавшись желанию оборониться от вмешательства в личную зону комфорта. Возведенная сейчас между ними стена может разрушить все то, что они начали потихоньку собирать. Так, зажатая между мягким пассажирским сидением и его развернутым вполоборота, кипящим от близости корпусом, Астрид едва ерзает на месте, крепко сжимая свои одноразовые стаканчики. И это так дико, что кажется, у Хэддока в мозгу только что закоротило. Хофферсон так критично близко, что кончик ее носа скользит по его щеке, когда она пытается повернуться. Отдаляя лицо на пару дюймов, и скосив взгляд чуть правее, Иккинг наконец-то замечает, как лукаво в уголках ее глаз собирается сеть мелких морщинок. Чертовка. — Ну привет, — шепчет он, теплым дыханием развевая светлые пряди у ее виска. Убирая ладонь с дверной ручки, Хэддок будто бы ненароком кончиками пальцев касается голого колена Астрид, и она напрягается в ту же секунду. Натягивается, будто тетива, и почти что вибрирует, неспособная оторвать глаз от покрывающегося мурашками участка кожи, где оставили невидимый смазанный след его отпечатки. Она силится сдержать дрожь, и он чертовски ясно это видит. Что-то собственническое в нем удовлетворенно кивает и сворачивается в клубок вокруг его горящих легких. Хищное, жадное до ее обомлевших вздохов. Хэддок медленно уводит тело в нормальное положение, распрямляя спину, но длинные волосы Хофферсон тянутся за ним, зацепившись за воротник толстовки — будто против того, чтобы он отдалялся. Будто даже бессознательно она пытается остаться на таком расстоянии от него, где может чувствовать исходящее от него тепло собственной кожей. И все-таки Астрид проводит рукой со стаканчиком между их плечами, и тонкие платиновые нити ее волос покидают его пространство. — Я сделала нам кофе, — говорит она, прочистив горло. Но Иккинг завис в моменте, где ее аккуратная, хрупкая кисть, спрятанная в широкой манжете, проскользнула перед ним чуть ниже его лица. Абсолютно женственные три или четыре серебряных кольца и острые бежевые ногти на тонких пальцах, исчерченная венами кожа на тыльной стороне ладони и плотная чёрная резинка, окаймляющая такой же черный и определенно тёплый рукав. Рукав его толстовки, так вальяжно и уютно висящей на птичьих плечах Астрид Хофферсон. Он видит только то, как сквозь неплотную дымку перед глазами движутся в словесном потоке ее приоткрытые на выдохе губы. Хэддок интуитивно цепляет холодными кончиками пальцев ее подбородок и тянет на себя. А потом отчаянно подается вперед, слегка наклоняя голову, и без тени робости смыкает губы на ее губах. По тонким струйкам из мелких песчинок его напряжение, опасения и страх бескомпромиссно утекают прочь, когда Астрид, такая оторопелая и смущенная минуту назад, запальчиво делит с ним поцелуй. Он будто становится чистым и свободным, как прокуренная комната, в которой нараспашку открыли окна. Вся тяжесть гнетущих мыслей улетучивается, когда пальцы на ее холодном подбородке перебираются по щеке к линии роста волос за ухом и путаются в светлых гладких прядях, а все ее тело только с охотой подается вперед. Она такая блядски сладкая, что он почти теряет голову. И что-то обжигающе горячее, незнакомое и очень настойчивое касается его правого бедра. Астрид отдаляется на крохотное расстояние, чтобы сделать глоток воздуха, и приоткрывает глаза. — Вот черт, — вскрикивает она, тут же подскакивая на месте. Из отверстия в крышке ее стаканчика на его бедро льется тонкой струйкой кофе. — Боже, ты ничего не почувствовал? — ее суетливые руки ставят напитки на панель перед пассажирским сидением и открывают бардачок в поисках салфеток. Она выуживает пачку из-под сигаретного блока, ссыпая на коврик все зажигалки и купоны на стрит-фуд, резким движением разрывает упаковку и вытаскивает целую уйму влажных автомобильных полотенец, прижимая эту мокрую кучу к его штанам. Все эти десять секунд полного беспорядка и ее забавной, сумбурной возни, Хэддок просто сидит на месте, затуманенным взглядом оценивая ущерб и совершенно истерические действия Хофферсон. Она держит обе руки на его бедре, прижимая и растирая липкое пятно на темно-серых карго, с безнадежно виноватым видом пытаясь заглянуть ему в лицо. — Это и правда было горячо, — смеется Иккинг, перехватывая ее лихорадочно дергающуюся ладонь, — тише, Астрид, ты мне дырку протрешь. — Прости, — тихо шепчет она, сморщив нос и собрав брови домиком. — Я сам виноват, — Хэддок убирает со своего бедра ее руки и стопку испачканных коричневыми пятнами салфеток, — это все твоя толстовка. Астрид переводит взгляд с его лица на себя, а потом снова поднимает глаза на его улыбку: — Но это твоя толстовка, — ее вкрадчивый голос звучит так, будто она разговаривает с ребенком. А Иккинг просто ухмыляется ее недоумению: — В том то и дело. Всего секундой позже лицо Хофферсон озаряется пониманием. Она округляет глаза, чуть приоткрыв все еще алые и блестящие от поцелуя губы, а потом кивает, растягивая их в лукавой и неумолимо торжествующей улыбке: — Тебя заводит мой вид в твоей одежде? — Я не буду отвечать на этот вопрос, — Иккинг качает головой и наклоняется вперед, чтобы взять с панели автомобиля один из стаканов. — Но ты уже начал, — восклицает Астрид, шлепая маленькой ладонью по его протянутой руке. Он правой щекой чувствует лучи ее взыскивающей, довольной собой улыбки, в которой не осталось и намека на сожаление о его мокрых штанах. Ее левая стопа оказывается под правой ягодицей, и та самая спящая в ней озорная девчонка наконец-то полностью оказывается снаружи. Без острых углов и рези дерзких, обороняющихся слов. Девчонка, свободная в своих эмоциях, тающая от тепла и смеха. — Астрид, не строй дурочку, ты же все поняла, — хмурится он, желая спрятать лицо от ее настойчивого взгляда. Хэддок готов поклясться, что щеки у него сейчас просто, блять, пунцовые. То, как он ведет подбородком в сторону и прячет глаза, выдает его с потрохами. Злит и порождает дикое, неимоверное желание провалиться сквозь сидение и тихо съежиться где-то под старым остроносым бьюиком, зарыв горящие щеки в мокрой от дождя траве. Хэддок уводит взгляд в сторону, к водительскому окну. Подтягивает левую ладонь к лицу и трет веки, даже не замечая, как от волнения начинает обкусывать губы. — О Боже, — шепчет Астрид, ошарашено застыв в понимании своей власти над его чувствами, — это тебя… я тебя смущаю. С его стороны долетает короткий смешок. Он не знает, что ответить. Он не знает, что ему делать со своим блядским непослушным телом. — Эй, посмотри на меня, — она тянется к нему одной рукой, с осторожностью смыкая пальцы на его локте и просто намертво пригвоздив его к месту. Ощущение ее прикосновения даже через одежду отдает ему в легкие беспрекословным приказом разорваться. — Я… — он оборачивается. Астрид смотрит на него таким взглядом, что мозги плавятся. Когда его глаза находят ее удивленное, замешкавшееся лицо, Иккинг понимает, что попал на мили за точкой невозврата. Она за двенадцать чертовых часов увидела в нем больше раскуроченный брешей, чем кто-либо другой. Она разобьет его в клочья, если захочет. А Хофферсон, как завороженная, смотрит перед собой и видит то, во что до сих пор не может поверить — безумный серый пейзаж, мокрые стекла, выцветшие бежевые сидения, черный пластик салона и он. Взъерошенный и бледный, сраженный навзничь. С голой, испуганной зеленью распахнутых глаз и кричащим, пылающим контрастом залитых кровью щек. Он смущен. Он горит. Астрид Хофферсон обескуражена. Она свидетельствует тому, как хищный и яростный зверь панически боится показать свою слабость. Она хочет сказать ему, что это нормально. Что чувства — это нормально. Что нет ничего постыдного в том, что они иногда берут над тобой контроль. — Иккинг, это… Ее голос обрывается. Астрид не может произнести эти слова, потому что демоны внутри гадко скалят щетину игольчатых зубов, как только через ее гортань проходит скупой на кислород воздух. Это нормально. О, нет. Это лицемерие. Не ей, не Астрид Хофферсон, ежедневно скрывающей себя за маской, говорить о том, что показывать слабость — это нормально. Внутри нее что-то ломается. Она тянется к стаканчику, который он намеревался взять до того, как ее ладонь отшлепнула его руку: — Это твой кофе, — протягивает его Иккингу, смыкая пальцы на донышке, — осторожно, горячий. — О, — хрипит он, — я знаю. И волна воспоминаний о его губах хоронит ее под собой. Внутри Астрид разгорается буря смятения от того, что все ее чувства нагло комкаются в месиво. Месиво из самобичевания, вины за его уязвимость и бесконтрольной дрожи перед тем, как чертовски сексуально хрип рвет его горло. Это больная смесь стыда и желания. — А это, — он обводит рукой подстаканник и сэндвич с кофе из «7-eleven», — кстати, твое. Кажется, он ей благодарен. Или благодарен чему-то всевышнему, что дало ей достаточно мозгов, чтобы заткнуться. — Мой любимый, — Астрид улыбается, разворачивает картонную коробочку и приподнимает верхний тост, разглядывая пасту из тунца, — редко ем сэндвичи, но если беру, то только с рыбой. Хэддок удовлетворенно кивает, не обронив ни слова, и подносит к губам свой стаканчик. Запрокинутая наверх голова открывает взгляду Астрид острый ребристый кадык, бегло ныряющий вниз при первом глотке, и она думает о его коже, пока медленно жует хлеб. А затем Хэддок внезапно давится. Брызги летят у него из носа и через край стакана, прилипая на руль. Светло-коричневые, полувязкие и очень сладкие капли стекают по подбородку, отчего ему приходится подставить ладонь, чтобы снова не залить одежду. — Астрид? — спрашивает он, пока кофе капает из его ноздрей. Его глаза выражают вопиющий ужас от того, что он снова выглядит как полный придурок. — Это Бейлис, — улыбается она, делая добрый глоток из своего стакана. — Утром? — Иккинг вскидывает брови, ребром ладони собирая кофе с шеи и челюсти. Он жестом просит ее подать салфетки. — Холодным и похмельным утром, — поправляет она, протягивая ему пачку. Вырывая несколько салфеток, Хэддок размашисто вытирает лицо и руки, опуская глаза вниз на одежду, а потом на смеющуюся Хофферсон: — Астрид, — он звучит негодующе, — я же за рулем. А она поворачивает к нему лицо и ведет бровью так, будто он сказал что-то по настоящему идиотское. — Правда? Я думала у тебя это в привычном. Ее жирный намек на их ночную поездку с развалин до дома заставляет его возмутиться еще сильнее: — О, да ладно, это другое! Немного позже, выруливая на поворот перед домом Йоргенсена, Иккинг замечает ошарашенную Зои, застывшую у пешеходной дорожки. По губам он видит, как она произносит: — Что за нахер? Ее лицо проскальзывает мимо окна и улыбающейся Астрид, расколотое в каплях воды на стекле. То, как Торстон складывает руки козырьком над бровями и безостановочно что-то говорит, заставляет Хофферсон обернуться к Иккингу и настороженно спросить: — Ее же не хватит удар? Хэддок выкручивает руль вправо и пожимает плечами: — Это твоя подруга. Откуда мне знать? Ривьера наезжает левым бортом на ухоженный газон и с глухим стуком снимается с передней передачи на парковку. Мысли о том, как все произойдет дальше, начинают щекотать у Иккинга где-то под ребрами. Его вообще до этого момента не волновало, что и как, увидя рядом с ним Хофферсон, люди подумают и станут говорить. А сейчас вдруг начало. Он смотрит Сайласу в спину, пока тот, захлопывая за собой и запирая на ключ входную дверь, легко и невозмутимо спрыгивает со ступеней. Наверно, он хочет увидеть его улыбку в духе «молодец, братан» или «вот это ты жеребец!» Но как только взгляд Йоргенсена упирается в мокрые шины и замятую под ними траву, он резко вскидывает лицо. Злое, негодующее лицо, которое мгновенно начинает ругаться, грязно описывая Хэддоку его навыки парковки. Видимо, совсем не замечая Хофферсон на пассажирском сидении. — Убери свое ебанное чудище с моего газона! — слышится в салоне сквозь закрытые окна. Астрид ведет бровью: — Это он тебе или мне? Хэддок давит усмешку в ответ: — Типа я твое «ебанное чудище»? Не успев придумать какую-либо колкость, Хофферсон замечает мельтешащее снаружи тело. Задняя дверь с ее стороны резко распахивается, и им в спину вместе с холодным потоком воздуха грубо врезается требовательное: — Что за нахер? Они оба поворачивают головы назад. А там — вытянутый в замешательстве рот Зои, жаждущий объяснений. Она стоит, нагнувшись в проеме, с мечущимся от Иккинга к Астрид взглядом. Пристальным и таким настойчивым, что в зобу у Хофферсон начинает клокотать неуверенность. А как обычно сообщают такие новости? «Эй, ты думала я его ненавижу? Ну да, но нет, знаешь, он классно целуется. И вообще я его типа и ненавидела, и хотела, но не хотела тебе об этом говорить, хотя сейчас говорю». В поисках поддержки Хофферсон с немой мольбой смотрит на Хэддока, но он лишь улыбается и качает слегка склоненной головой. Мол, с него взятки гладки. Вот сукин сын. — Но что мне…? — шипит она на него, не имея понятия, что сказать. Астрид дергает его за рукав и пучит глаза под сведенными домиком бровями, хотя его ответ остаётся прежним — он вальяжно сидит, раскинув колени и прикрывая усмешку рукой. Она еще раз смотрит на неподвижную в требовательном молчании Торстон. И как только набирает воздух в лёгкие, чтобы что-то сказать, Зои с коротким писком падает на сидение. А затем грузное, широкоплечее тело Сайласа проталкивает ее вперед. — Ты такой конченый, Хэддок, — ворчит он, пока лезет внутрь, сгибая шею, — катайся, блять, на самокате, если не умеешь водить. Смятая под его бедрами Зои проползает по сидению Иккингу за спину, обиженно отталкивая от себя ту руку, которую Сайлас пытается разместить на ее плечах. И одними губами, глядя Астрид прямо в глаза, требует: «объясни». — Привет, Астрид, — кивает ей Сайлас, поворачивая лицо к Хэддоку, чтобы продолжить его отчитывать, — я тысячу раз просил не наезжать на… — и в эту же секунду опешив, он разворачивается обратно, — Астрид? И вот в машине повисает то самое молчание. Неловкое и вопросительное молчание, липкое от ожидания ответов. Они совершенно не думали о том, что столкнутся с непониманием. Его мысли так сильно были заняты сначала страхом перед ее реакцией, а потом судорожной паникой от собственной, что реакция их друзей стала для него критично незначительной. Нулевой. Ровно до того момента, пока она не встала ребром. И как бы Иккинг сейчас не старался держаться беззаботно, его мозг отчаянно орет: «беги!» Поэтому, чтобы избежать участи прояснителя, Хэддок кладет ладонь на селектор передач и включает задний ход. Ретируется, полностью складывая груз ответственности на светлую голову растерянной Астрид. Ривьера с толчком начинает двигаться, мягко выкатываясь на проезжую часть. — Мы стараемся идти на контакт, — наконец Астрид вымучено улыбается молчащим сзади друзьям, разводя руками, когда пауза из неловкой превращается в мучительную. Боже, девочка, и это все, что ты смогла придумать? — Вообще-то, у нас уже был контакт, — непринужденно вываливает Хэддок. Астрид на мгновение столбенеет, просто пытаясь убедить себя в том, что ей это послышалось. Но стоит ей поднять глаза на его беспринципную, асимметричную и такую вот всю хэддоковскую ухмылку, как она вспыхивает, словно пороховая бочка: — Что ты сказал? — грозно шепчут ее губы. — Даже если я буду молчать, ты все равно расскажешь Зои, а она растрезвонит все своей двухметровой подружке Сайласу. Какой смысл ходить вокруг да около? Кажется, будто ситуация с застывшими в шоке Зои и Сайласом в эту секунду начинает волновать ее гораздо меньше, чем его острый и наглый язык. — А какой вообще смысл был молчать, если ты все равно говоришь то, что хочешь? — Я просто позволил тебе самой разрулить ситуацию. — Позволил разрулить? Боже, да ты зассал, Хэддок! — Так, стоп! — выкрикивает Зои, вскидывая развернутые от себя ладони, — вы что, — она недоверчиво щурится, — вы типа вместе? — Ну типа, — кивает Иккинг. К их лицам снова прилипает неловкое молчание. Машина движешься по дороге в абсолютной тишине еще несколько секунд, пока единственными звуками в салоне являются стук капель по крыше и тихое радио. Йоргенсен хмыкает, нарушая его первым: — Пиздишь. И, не получив никакой реакции, обращается к серьёзной и молчаливой Астрид, меняясь в лице: — Хофферсон, скажи, что он пиздит. — И что это, блять, значит? — Иккинг моментально щетинится, кидая на Сайласа полный негодования взгляд через зеркало заднего вида. — Без обид, братан, я рад за тебя, но вы так быстро… — Мы решили, что хуже уже не будет, — резко высказывается Астрид, складывая руки на груди и вжимаясь в кресло, — давайте закроем эту тему и сделаем вид, что вы нас поддерживаете. Зои протягивает руку вперед, аккуратно касаясь ее плеча. — Да мы вас и так поддерживаем, просто ещё вчера вы на дух друг друга не переносили, — ее голос звучит неуверенно, но определенно идет на мировую, отчего Астрид немного пробирает стыд. — Технически, все было не так, — тихо говорит она, устремляя взгляд на пролетающие в окне сосны, — я предпочитаю думать, что нам было сложно разобраться в своих чувствах. И только его голос, одно единственное слово из его рта, напоминает ей, почему же это все было так блядски сложно. Иккинг мимолетно бросает взгляд на ее сжатые губы и подстрекательски шепчет: — Тебе. А торжество в его улыбке так злит ее, что она оборачивается назад к ребятам, елейным голосом в отместку сдавая все его потроха: — А он, кстати, подавился кофе и облил штаны.