Не может быть

«Он действительно побывал на том свете, но не мог вынести одиночества и возвратился назад».

Он стоит в стороне от пешеходной части улицы, под козырьком одной из мелких недорогих забегаловок. Мелкий дождь моросит вот уже больше часа. Холодные капли попадают за шиворот; зябко вздрагиваю и с неким оттенком зависти кошусь на этого парня. Вот уж кому дождь нипочём. Прислонившись плечом к стене, он прячет руки в карманах пальто и внимательно вглядывается в людской поток. Поначалу я не обращаю на него особого внимания. Мимолётно прохожусь взглядом по высокой широкоплечей фигуре, светлым волосам и чёрному пальто и шагаю дальше, зная, что к следующему перекрёстку его лицо уже напрочь выветрится из памяти. Всё происходит иначе. Стоит нам поравняться, как он, неподвижный и каменный, вдруг оживает. Я успеваю заметить — глаза у него становятся цепкими и злыми. Он вытягивает меня из толпы одним грубым рывком, так что я спотыкаюсь и едва не утыкаюсь лицом ему в грудь. Едва — потому что реакция у этого парня отличная, и он с силой сжимает мои плечи, помогая устоять на ногах, ещё раньше, чем я в принципе успеваю потерять равновесие. Смотрит на меня как-то странно. Взгляд стылый и немигающий — как у змеи. Хочется то ли возмутиться, то ли испугаться, но я почему-то продолжаю спокойно стоять на месте. Глядим друг на друга: он — с преувеличенным безразличием, я — с любопытством. На мгновение кажется, будто я его знаю. Хорошо так знаю, пускай и не помню, откуда. Словно он — мой друг из раннего детства, с которым мы не виделись лет так двадцать, а потом чудесным образом встретились взглядами на улице большого города. Бред, конечно. Да и не водилось у меня в детстве таких друзей. Это длится всего пару секунд, и я, растерявшись, не успеваю ни поинтересоваться, какого чёрта он творит и не учили ли его мама с папой, что с незнакомыми людьми так себя не ведут, ни стряхнуть его крепкую хватку. Не меняясь в лице, он разворачивает меня к себе спиной. Чувствую толчок в поясницу, слышу перезвон колокольчиков над входной дверью и вваливаюсь в хорошо прогретое просторное помещение. Он заходит следом. Со всех сторон окутывают запахи кофе и пережаренного масла. Зябкая дрожь от прогулки под дождём сходит на нет; я разворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как он кивает на один из столиков у окна. Равнодушно пожимаю плечами, хотя мне, вообще-то, становится интереснее с каждой секундой. Следует быть осмотрительнее, знаю. Мало ли в Чикаго городских сумасшедших? Но мне, по большому счёту, плевать. Воспользовавшись правом брать досрочные числа экзаменов при наличии высокого среднего балла, я закрыл сессию за две недели до её официального завершения. Эти две недели плюс каникулы — и у меня в запасе больше месяца чистого безделья. С момента последнего экзамена прошло всего сорок восемь минут, а мне уже смертельно скучно. Может, этот парень и ведёт себя странно, но сейчас для меня всё, что выбивается из общей рутины, как глоток свежего воздуха. Он не снимает пальто, хотя оставляет на краю стола перчатки. Я следую его примеру. Попутно сообщаю, что погода ужасная, шапку и шарф с самого утра позабыл дома, и здорово, что выдался повод зайти в тёплое место. А какой, кстати, повод?.. Мой вопрос повисает в воздухе. С досадой отмечаю, что голос звучит несколько выше обычного. Что поделать: быть напористым и наглым я не умею и не люблю. Но сейчас такое поведение кажется более удачным, чем если бы я вдруг начал заикаться и нервно комкать в пальцах край липкой скатерти, так что усиленно делаю вид, будто происходящее меня ничуть не смущает. Сажусь напротив и натянуто улыбаюсь. — Не то чтобы я был против кофе, но, знаешь, мой номер ты мог и просто так спросить. Его руки едва заметно вздрагивают, и он прячет их под край стола. Откинувшись на спинку стула, устало прикрывает глаза. — Пять-шесть-восемь, — говорит он. — Два-четыре-четыре. Три-два. Три-шесть. В этой числовой бессмыслице с удивлением узнаю свой номер телефона. Открываю было рот, чтобы возмутиться, как он выдыхает со мной в унисон: — Какого чёрта ты?.. Осекаюсь. Его глаза снова открыты, и он щурится, с ледяным равнодушием наблюдая за моей реакцией. — Это не смешно. Произносим вместе, звук к звуку. Он даже интонации мои копирует так, будто не человека изображает, а комментирует до дыр засмотренную киноленту. — Нет, погоди, так дело не пойдёт. Я хочу знать, кто ты такой и откуда тебе известен мой… От дальнейшего взаимного дубляжа нас отвлекает подошедшая официантка, и он, переведя на неё свой стылый змеиный взгляд, кивает в мою сторону и лениво улыбается краешком рта. — Один латте с корицей без сахара. Спасибо. Мой заказ. Почему-то в его редактуре. Я бы не стал просить корицу — ситуация не располагает, хотя, как правило, предпочитаю именно такой вариант. По кофейням я не разгуливаю, близких друзей не завожу, так что об этом мало кто знает. Мейбл, прадяди, родители. Кейт, но с Кейт мы уже полтора года как расстались и разъехались по разным городам. Ещё — Оливер. Вот только Оливер, красиво растворившийся в закате спустя три недели того, что я по наивности своей считал отношениями, навряд ли стал бы утруждать себя запоминанием подобных деталей. Совпадение? Сильно сомневаюсь. Официантка, само собой, не видит подвоха. Она записывает заказ и уходит, в то время как я, склонившись над столом, тихо и очень чётко проговариваю: — Кем бы ты ни был, я вижу тебя впервые в жизни. — Подумать только, какая ирония, — скучным голосом отвечает он. — А вот меня от вида твоей физиономии уже тошнит. — Кто ты? — Тот, кто вроде как собирается тебя спасти, хотя сейчас сам с превеликим удовольствием сломал бы тебе шею. Он произносит это так равнодушно, что я замираю. Как был — вцепившись в край стола и раскрыв рот. Мне становится страшно. От его усталого и злого взгляда, от его необъяснимой осведомлённости, от его слов. От всего. Но я не могу так просто встать и уйти. Он знает это, и на мгновение в его взгляде мелькает насмешка. — Я не причиню вреда, малой. — Ты не ответил на мой вопрос. — За моим ответом последует вспышка ярости длиной в три с половиной минуты. Затем ты попытаешься мне врезать, и нас выставят на улицу, где уже вовсю начнёт хлестать ливень. Будет холодно, сыро и неуютно. Ты потребуешь у меня ответа: какого хрена я тут забыл, — после чего до тебя окончательно дойдёт смысл происходящего. Ты попытаешься сбежать. Если у тебя выйдет, всё закончится через двадцать две минуты, и мне придётся начинать сначала. Если сумею тебя остановить… ну, скажем так: протянем до ночи. А потом череда случайностей приведёт к ещё более неприятным последствиям. Для тебя. Хотя для меня, в каком-то смысле, тоже. Ненавижу, знаешь, оттирать кровь с ботинок. Он не паясничает и не издевается. Я уверен в этом, хотя и не понимаю, откуда в моём случае взяться уверенности. Мне приносят кофе. Обхватываю высокий стакан ладонями и колеблюсь перед тем, как сделать глоток. — Пей, — советует он. — Тебе понравится. Он снова оказывается прав, и я даже не удивлён. Несмотря на обшарпанность забегаловки, латте тут в самый раз. Приятный вкус — Мейбл вот уже несколько лет при встречах варит мне именно такой кофе — слегка приводит меня в чувство, но идиотский вопрос всё равно срывается с языка раньше, чем я успеваю толково его обдумать: — Ты прибыл из будущего? Хмуро наблюдаю, как он ухмыляется, отчего его лицо кажется ожившим и — самую малость — знакомым. Как тогда, на улице. Смутное воспоминание вертится где-то на периферии сознания, и, как бы я не пытался, я не могу поймать его за хвост. — Ну, хоть какое-то разнообразие, — фыркает он. — Я уж думал, тебя заело. Последние восемнадцать раз ты спрашивал, не могу ли я читать мысли. — А ты можешь? На его губах вдруг появляется улыбка. Не ухмылка, не искривлённый излом рта. Он улыбается мне по-настоящему, широко и вызывающе. Склоняется над столом и, взяв наполовину опустевший стакан кофе из моих рук, отставляет в сторону. — А сам-то как думаешь, Сосна? Дальше всё происходит именно так, как было в том предсказании. Его наглость меня ошеломляет. Наполняет гневом, желанием размазать его по стенке, и от жуткого страха это становится только хуже. В шоковое состояние, как ни странно, не впадаю. В панику — тоже. Остаётся только злость. Я столько лет думал, что Билл Сайфер мёртв. А он сидит напротив меня в дешёвой кафешке посреди Чикаго, держит под контролем тело ещё одного обманутого бедолаги и ведёт себя так, будто всё это — в порядке вещей. О, я в самом деле зол на этого ублюдка. Все эти годы Мейбл задыхалась чувством вины. Грызла себя за то, что мы, оказывается, никогда не совершали. Я знаю, что она так и не простила себе чужую смерть. Мне было легче — я понимал, что жизнь Билла в сравнении с целым миром ничего стоит. Сайфер не был тем, кто заслуживал милосердия. Его слишком опасно было оставлять в живых. Но даже если в момент убийства всё казалось понятным и простым, скрыться от последствий оказалось сложнее. Меня десять лет преследовали кошмары: Билл, объятый пламенем, и его жуткий, нечеловеческий крик, которому нет конца, и содрогающиеся от рыданий плечи Мейбл, которую я пытаюсь теснее прижать к себе, и отвратительная, тошнотворная вонь палёного мяса, бьющая в ноздри. И чего теперь ждать? Отмщения? Очередного Армагеддона? — Ой, да ладно тебе, — Билл прячет перчатки в карман пальто и рассыпает мелочь у стакана кофе. — Я совсем не в обиде. Пока я тщетно пытаюсь совладать с дыханием, задирает рукав пальто и смотрит на наручные часы. — Три с половиной минуты, — сообщает он. Я бью его слабее, чем хотелось бы — никогда не умел драться, и размах в таком положении получается паршивым. Удар приходится по скуле, но вскользь. Даже обидно. Может, повторить? Повтора не получается: Сайфер раздражённо шипит и перехватывает моё запястье. Кидает отрывистое: — Пошли, — поднимается из-за стола и, за шкирку вздёрнув меня на ноги, выталкивает в двери как раз вовремя, чтобы избежать гнева уже идущей к нам официантки. На улице вовсю льёт дождь. Раздражённо хмурюсь, поняв, что Билл опять оказался прав, но он, оказавшись рядом, не позволяет мне прокомментировать произошедшее. Вместо этого снимает с себя и быстро, пока я не опомнился, оборачивает вокруг моей шеи тёплый шерстяной шарф. — Ты быстро мёрзнешь, — объясняет, спокойно пожав плечами, — а замёрзнув, ведёшь себя ещё отвратительнее. Меня твои истерики уже до смерти задрали, так что, если ты не против… И, пока я стою, ничего толком не понимая, он сообщает таким тоном, словно речь идёт о вечернем показе «Вестсайдской истории» или о прогнозе погоды: — Ты умрёшь, Сосновое Деревце. Я только скалюсь: — А кишка не тонка? Уверен, того Билла Сайфера, которого я знал в детстве, моё резкое высказывание развеселило бы не на шутку. А сейчас он неискренне изображает улыбку и зачем-то накручивает на запястье край длинного шарфа. — Триста сорок семь раз, — говорит тихо и размеренно, будто не замечая хлещущего по нашим щекам дождя. — Я пытался. Пытался, правда. Скрывал имя, притворялся твоим другом, злился, применял силу. Перепробовал все варианты. Перебрал триста сорок семь версий реальности. Знаешь, малой: когда нужно, я могу быть невероятно терпеливым. Но даже у моего терпения есть пределы. Теперь я, кажется, начинаю понимать, что он имеет в виду, но проще от этого не становится. Вся та чушь, что он нёс с первых минут встречи, мало-помалу обрастает смыслом. Дурацким таким смыслом — даже досадно, что после всех наших стычек Билл продолжает держать меня за идиота. — Большое спасибо, — выплёвываю, глядя ему в глаза, — но я уже смотрел «День сурка». Мне не понравилось. Понятия не имею, чего он хотел этим добиться. Наверное, очередной сделки с подвохом. Как бы ни так. Остался в живых, и чёрт с ним. В человеческом теле, да ещё и без качественной сделки, он всё равно мало чего стоит. Снимаю шарф и передаю ему в руки. Он не спорит. Но, когда я уже готов уйти, вдруг обхватывает твёрдыми пальцами мой подбородок и удерживает на месте. — Сейчас ты уйдёшь, — на секунду его лице появляется кривая ухмылка, — и по дороге домой тебя собьёт машина. Если попытаешься сменить маршрут — вместо машины с большой долей вероятности будет междугородний автобус. Если я сумею перекрыть на твоём пути всё дорожное движение, а это, как показывает практика, непросто, когда вместо прежней силы всё, что есть в запасе, — её жалкие крупицы и бесполезный мясной мешок, тебе всё равно крышка. Вариантов уйма. Из тех, что я имел удовольствие наблюдать… ну, под тобой, например, оборвётся канализационный люк. На тебя из окна рухнет цветочный горшок. Ты оступишься и налетишь виском на бордюр. Тебе в горло вцепится пёс без намордника. Недалеко от твоего дома устроят перестрелку, и содержимое твоей очаровательной черепушки останется растекаться по асфальту. — Перестрелка, значит, — в тон ему повторяю я. — В центре Чикаго. Обычное дело. — Вот и я удивился, — соглашается Билл. — А ещё был случай, когда я пытался вывезти тебя из города, и по пути от стоянки к придорожному отелю на тебя красиво спикировал парашютист. С посадкой он, видите ли, промахнулся. Это было весело, честно. Правда, кровью ты булькал слишком уж надрывно, но мне всё равно понравилось. — Ты правда надеялся, что я поведусь? — Со временем я понял: в большинстве измерений твоя смерть в этот день имеет некое судьбоносное значение, а я, может, и крут, но недостаточно, чтобы спорить с целой Вселенной. Как бы я ни пытался изменить этот временной промежуток, ты всё равно будешь умирать. Просто потому, что это твоя судьба. Наша. Понимай как хочешь. На этих словах у меня окончательно пропадает желание слушать. Я надеялся на что-то невероятное — а получил старого заклятого врага, восставшего из мёртвых и окончательно поехавшего крышей. Я говорю: — Ну, спасибо за кофе, — и делаю шаг назад. — Бывай. Он не спорит. Вообще ничего не говорит — только смотрит как-то загнанно, зло и очень устало. Спрашиваю просто любопытства ради: — И останавливать не станешь? Билл, помедлив с ответом, прислоняется спиной к фонарному столбу. — Я уже давно просчитал варианты. Всё, что мне нужно — это найти в бесконечности возможностей то измерение, в котором твоя смерть не является фиксированной точкой. Оно будет особенным. С рядом исключительных признаков. И если ты сейчас твёрдо вознамерился уйти… выходит, я ошибся. Снова. Я бы пожелал тебе удачи, знаешь, — его одежда, и волосы, и шарф в руках уже насквозь промокли из-за дождя, и вид у него ещё тот, хотя, подозреваю, я и сам сейчас выгляжу не лучше — но ты не успеешь ей воспользоваться. — Фиксированная точка, — я снова повторяю за ним, смакуя каждое слово. Абсурдность происходящего основательно давит на нервы. — Это всё очень круто, Билл, но «Доктора Кто» я, к счастью, тоже давно уже посмотрел. Я больше не смотрю на него. Ухожу быстрым шагом, не понимая, откуда взялась эта едкая, душащая меня горечь. Из чистой предосторожности — просто на всякий случай — внимательно слежу за дорожным движением большую часть своего пути. До моей съёмной квартиры остаётся меньше квартала, когда телефон, лежащий в кармане джинсов, с писком принимает входящее сообщение. Отвлекаюсь всего на мгновение — мимолётное. В эту секунду я ещё даже не шагнул с тротуара. Машину, выехавшую из-за угла, заносит на мокром покрытии. За секунду до того, как я окончательно захлёбываюсь алым маревом, мне кажется, что я слышу визг тормозов и треск ломающихся костей в какофонии грохота и женского крика. Кажется, слышу голос: «Говорил же, Сосновое Деревце». Но мне только кажется.