Город на город, дожди на дожди; Эту реальность не обмануть. Не оставайся и не уходи — Этого круга не разомкнуть.
Он ловит меня у входа на территорию студгородка. Хватает за локоть, тянет, заставляя подойти ближе, и всучивает белый пластиковый стаканчик. Я не спорю. Из стаканчика одуряюще пахнет кофе, а после бессонной ночи и успешно сданного экзамена заряд кофеина — то, что доктор прописал. А этот парень, кстати, вполне тянет на студента-медика. Была у меня парочка знакомых с медфака, так они после недельного марафона промежуточных тестов выглядели не лучше. Не было у них, правда, такой нехорошей, полубезумной улыбки. И запёкшейся крови у краешка рта не было. И лихорадочного блеска в глазах. Я говорю: — Спасибо, — и он, чуть сощурив глаза, прячет руки в карманах пальто. Успеваю подумать о том, что его лицо кажется мне смутно знакомым. Не столько чертами, сколько внутренним, едва уловимым настроением, чем-то едва оправданным, что тяжело описать словами и ощущается краем сознания как побочное интуитивное понимание. А потом он отвечает: — Не за что, Сосновое Деревце. И я не выдерживаю. Удар приходится метко по челюсти. Потом, чертыхаясь, дую на болезненно ноющие костяшки, а Билл морщится, упирается спиной о витую металлическую ограду и тихо смеётся: — «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». Злость во мне гаснет, не успев толком вспыхнуть. Усилием отвожу взгляд в сторону. Он больше не улыбается, а ещё у него дрожат руки, и смотреть на него — тошно. — Жив, значит. — Твоими молитвами. Вот как. В голосе нет ни тени насмешки, и, когда я снова смотрю на него, то, помимо кровоподтёка от собственного удара, замечаю длинную ссадину на его скуле, и рассечённую губу. Зрелище то ещё. Выглядит так, будто по меньшей мере неделю отказывал этой человеческой оболочке во сне и пище. Возможно, так и было. Почём Великому и Ужасному тревожиться о потребностях мясного мешка? Всё равно уйдёт. Сожжёт тело дотла, а сам останется в целости. Проходили. Знаем. Мелко моросит дождь, и в отсыревшей пасмурной тени его глаза кажутся блёклыми и стылыми, как у покойника. Ещё секунду назад мне жуть как хотелось заново врезать ему по челюсти, но вместо этого я безразлично пожимаю плечами. Просто чтобы забить тяжёлую паузу, делаю глоток из стаканчика. Латте с корицей. Ещё горячий. Угадал мой любимый напиток, надо же. Не без удовлетворения различаю на нём ещё один тёмный кровоподтёк. Этот — уже ближе к виску. Насколько, интересно, этот асоциальный придурок уже успел увязнуть в неприятностях? — Кто тебя так? — спрашиваю без особого интереса. Просто если он и дальше будет молчать, у меня точно сдадут нервы. Отвечает, пряча руки в карманах: — Ты. — Если это была шутка, то она была очень тупая. Он прячет взгляд за светлыми ресницами. Дышать становится чуть проще. Ветер усиливается, и один особенно мощный порыв вскидывает край его длинного шарфа в воздух. Тёплая ткань едва не касается моего лица, и на секунду мне кажется, что от неё пахнет моим парфюмом — подарком Мейбл, которым я неизменно пользовался перед каждым серьёзным экзаменом. Когда Билл снова смотрит на меня, в его взгляде мелькает нечто живое, ядовитое и неприязненное, но именно это что-то странным образом помогает мне расслабиться. В этом незнакомом человеке я снова различаю черты старого врага — уж лучше так, чем понятия не иметь, чего ожидать в следующую секунду. Теперь мне известно наверняка: ничего хорошего. Становится ещё легче, когда он щерится кривым, хищным оскалом, делает шаг вперёд и нагибается к самому моему лицу. — А по мне похоже, что я собираюсь шутки травить, а, Сосна? — По тебе похоже, что тебе нужно проспаться, — смотрю на него, одновременно пытаясь отыскать в весьма бурной гамме собственных эмоций что-то, хотя бы отдалённо напоминающее страх. Это было бы правильно, так? Бояться демона, которого ты однажды уже пытался убить. А страха нет. Совсем. У Билла мёртвый иссушенный взгляд, некрасивый излом рта — убогая, гротескная пародия на улыбку, и я знаю, что это — не очередная иллюзия и не попытка обмана, потому что сам, глядя ему в глаза, отравляюсь этой прогорклой тоской. Бояться его не получается. Сейчас, именно в этот момент, он кажется столь обросшим человеческими чертами, что представлять его в прежней ипостаси — не человеком и в целом той ещё мразью — решительно невозможно. Добавляю, сам не успев толком осознать то, что по инерции срывается с языка: — ... проспаться и перекусить. Ты сейчас больше на половую тряпку похож. Я живу тут недалеко. В получасе ходьбы. Идём. Интересно, что скажет Мейбл, когда узнает, что я пригласил в гости монстра, чью смерть она оплакивала все эти десять лет? И этот самый монстр купил мне кофе. И он носит на шее тёплый вязаный шарф, и у него трясутся руки, и в ответ на моё приглашение он, по натуре своей безумный, немыслимо древний, едва не стёрший мир в порошок и восставший из мёртвых, смотрит на меня глазами больной собаки. Уверен: если постараться, в этом получится разглядеть определённую иронию. Вот только мне совсем не смешно. Мейбл, наверное, была бы растрогана сверх меры. Нужно точнее подбирать слова, когда буду рассказывать ей об этой встрече — если до того момента Сайфер, конечно, не сломает мне хребет. Мало ли? Заторможено наблюдаю за тем, как Билл снимает свой длинный шарф и зачем-то, ни слова не говоря, двумя просторными мягкими петлями обматывает вокруг моей шеи. Посторонние мысли из меня выбивает одним махом. Хмуро спрашиваю: — Ну, и зачем ты... — Потому что ты забыл шапку и шарф, когда с утра в спешке убегал на экзамен. А на улице, если ты не заметил, холодно и дождь. И сделай лицо попроще, Сосна, — он растягивает губы в неискренней улыбке и вдруг, усмехнувшись, щёлкает меня по носу. — Раз в пару тысячелетий я могу позволить себе побыть сентиментальным. Момент, следующий за этим непонятным заявлением, кажется мне почти логичным: Билл осторожно и неторопливо, оставляя, судя по всему, пространство для манёвра, берёт меня за руку. Не то чтобы я был против. Это всё странно, и, чёрт, я действительно не понимаю, что происходит и почему Сайфер ведёт себя подобным образом, и откуда в глазах существа, по определению непригодного к человеческим эмоциям, столько тоски, что впору утонуть в ней, захлебнуться, что я и делаю, неспособный отвести взгляд, когда согласно переплетаю наши пальцы. На нём нет перчаток, так что его руки обжигают холодом. Отстраняюсь, разрывая возникший контакт, и беру горячий стаканчик кофе в другую руку, чтобы сжать его пальцы уже согретой ладонью. Билл вопросительно вскидывает брови: — С каких это пор ты такой заботливый, Сосновое Деревце? — Мейбл с детства наставляла переживать за всех сирых и убогих. И он издаёт хриплый, царапающий слух смешок: — Но вот язвить ты так и не научился. Я не отвечаю, и следующие полчаса до дома мы проводим в полном молчании. Я потягиваю ароматный кофе, а Билл до боли сжимает мою ладонь. Когда мы переходим особенно широкую дорогу, я едва не вскрикиваю — рука Сайфера судорожно цепляется за мою, и мне кажется, что Билл не позволяет себе сделать вдох до тех пор, пока мы не оказываемся в пешеходной зоне. Я хочу спросить, какого чёрта происходит, но обрываю себя, снова ощутив его нездоровую лихорадочную дрожь. Уже потом, у меня дома, он снимает пальто и бросает его на диван, и, когда я усаживаю его на кухне, то с неприязнью замечаю на его шее россыпь тёмных отметин. Они спускаются ниже и скрываются за воротом мешковатого пуловера. Видимо, Сайфер прослеживает направление моего взгляда — он вдруг скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула. — Ревнуешь? — Сочувствую, — огрызаюсь я, — этому бедолаге с убитой самооценкой. Билл отвечает такой мерзотной улыбкой, что мне стоит немалых трудов сдержать себя в руках и не стереть её каким угодно весомым подручным предметом. Например, только что подогретым чайником. Уверен: при том, что я никогда не отличался особой склонностью к агрессии, это что-то да значит. Очевидно, я в самом деле до трясучки ненавижу этого ублюдка. Хочу поправить себя, мол, прояви терпение, вы все — умные и зрелые люди, и, отвернувшись, проглатываю несдержанный смешок. Умные и зрелые? А как же. Вопрос с принадлежностью к человечеству и вовсе встаёт ребром в горле. Что ещё примечательнее — у нас обоих. Елейным голосом интересуюсь: — Чай будешь? Он кивает, глядя мне в глаза, и я мысленно повторяю: ненавижу. В моём детстве он был карикатурным маниакальным злодеем, безумцем со склонностью к разрушению, и он, несомненно, в его силах было вводить кого угодно в ужас уже одним своим появлением, но я никогда не ненавидел его столь полновесно и искренне. Тогда он был другим. Он вписывался в рамки моего сумасшедшего детства, опасно-волшебной атмосферы Гравити Фолз и, будучи невозможным, становился неотъемлемой и уместной частью общего расклада. Он был страшной сказкой с печальным концом. Здесь и сейчас Билл Сайфер не к месту. Он кажется сломанным, и это неправильно, и это выводит меня из себя, и я действительно ненавижу его за то, что спустя десять лет то, что было закончено, началось заново, а я ни черта к этому не готов. И тут сам собой назревает вопрос: почему мне так сильно не хочется, чтобы он уходил? Не знаю, произнёс ли я последнюю мысль вслух, или она так явственно отразилась на моём лице, или Билл снова обрёл способность читать моё сознание, но он отвечает: — Это счёт до трёх, Сосновое Деревце. Как по щелчку пальцев — раз, и шестерёнка пошла против заведённого хода. Два — и цепная реакция задевает устройство целого механизма. Три — и Вселенная весело катится в тартарары. Предположим, мне нравится разлом в системе. Предположим, я не хочу идти дальше. Но Вселенной плевать, понимаешь? Нельзя надеяться, что на четыреста шестьдесят третий раз мне вдруг повезёт. Когда одна маленькая деталь выходит из строя, мирозданию проще вышвырнуть её и заменить на новую, чем отлаживать целостную структуру. Самое проблематичное — понять, что именно изменилось. Если бы я смог узнать... Я отвечаю тихо, но так, чтобы он услышал. Это нетрудно — нужное слово само прыгает на язык. — Ты. Глядит на меня, не меняясь в лице, а я всё равно замечаю глухую звериную тоску в его потемневших глазах. Повторяю уже громче и твёрже, и я уверен, что эти слова не принадлежат мне. Что сраное мироздание, дыша могильным тленом, нашептывает мне на ухо: — Ты изменился, Билл. О чём бы ты там ни говорил, всё дело в тебе. Он сжимает кулаки так крепко, что белеют содранные костяшки. Поднимаясь на ноги, с грохотом опрокидывает стул. Я стою, не трогаясь с места, и не позволяю себе отшатнуться, даже когда он оказывается совсем близко, и его пальцы с силой сжимаются на моём горле. По глотке изнутри словно проходятся наждачной бумагой. Наждачка дерёт до крови, и это чертовски больно, и перед глазами вспыхивают и меркнут цветные пятна, и, подумать только, с каждой секундой я ненавидел его всё сильнее, но сейчас — тянет на откровение чистой воды — не могу ненавидеть вовсе. Ничего не могу. Думать. Дышать. К чёрту. Он разжимает пальцы и, цепляясь за отвороты моей футболки, издаёт тихий полузадушенный смешок, и тычется носом мне в шею. На секунду мне кажется, что у него мокрые ресницы, хотя — я почти уверен в этом — ещё пару секунд назад его глаза были иссушенными и злыми. — Да пошло оно, — Билл смеётся, и его, худого, нескладного, под моими ладонями бьёт крупная дрожь. — Знал бы ты, как сильно меня от тебя тошнит. Когда он отстраняется и касается пальцами моего лица, мне на ум снова приходит сравнение с больной собакой. Скулящей, дикой и невесть зачем увязавшейся за тем, кому даром не сдалась её немыслимая собачья преданность. Знаю, что это глупо. Рядом со мной — Билл Сайфер, о какой преданности и привязанности может идти речь? Ложь, построенная на лжи, в его случае является только первой ступенью, и я убеждён, что у всего этого есть ещё какой-то абсолютно безумный подтекст, который в дальнейшем непременно выйдет мне боком. Билл целует меня, проникает в рот горячим и гладким языком и с силой, до белых пятен на коже сжимает мои запястья, и я думаю, что в этом случае пристрелить полудохлого пса было бы милосердием. Я не отвечаю на поцелуй. Я не отталкиваю Билла и позволяю вжимать себя поясницей в край кухонной тумбы, и, когда ладони Сайфера с моих рук соскальзывают на талию и ниже — к бёдрам, — всё же закрываю глаза. Абсурд достигает крайней точки и превращает пространство кухни в гротескную пародию на реальность, когда я теряю счёт времени, и Билл, больно, голодно кусая мои губы, смеётся, ластится, сжимает пальцы, причиняя боль на изломе острого восторга и отвращения, и вынуждает ответить тем же. Он расстёгивает мой брючный ремень, и перед тем, как опуститься на колени, неохотно замирает, потому что я беру его лицо в ладони и несколько очень долгих, неприятных, продирающих колкой ледяной дрожью секунд пытаюсь вглядеться ему в глаза. Щеки у него холодные, впалые. В мертвых глазах не вижу ничего, кроме собственного отражения. Цепная реакция от сломанной шестерёнки всё-таки разрывает мир на куски.***
Через несколько часов улицу за окном сплошь заливает густая чернильная темнота, и мы, сидя в комнате с выключенным светом, по очереди проговариваем условия сделки. По сути, всё предельно просто. Я разрешаю ему остаться здесь до утра, а взамен он рассказывает мне правду. Всю, целиком, и он предупреждает: «Да тебе просто крышу снесёт, малой», — перед тем, как пожать протянутую ладонь. Ночь уже растворяется в серой рассветной дымке, когда он заканчивает свой рассказ. Я смеюсь, пока сердце не сводит спазмом, а горло — хрипом, и Билл лениво, почти без удовольствия залепляет мне отрезвляющую пощёчину. — Лимит истерик уже исчерпан, Сосновое Деревце. Минимум лет на пятьдесят, так что сделай глубокий вдох и, будь так добр, заткнись. Послушно пытаюсь дышать, но, честно говоря, это нисколько не помогает. С трудом выдавливаю: — Я же не собираюсь умирать, Билл. Его пальцы, принявшиеся отбивать неровный ритм на моей раскрытой ладони, на секунду застывают в воздухе. — Это ничего не меняет. — И верить тебе тоже не собираюсь. В смысле... — ловлю его невыразительный взгляд и улыбаюсь краешком рта. — Даже если предположить, что всё это сумасшествие было правдой, ты же не думал, что я действительно... — Плевать я хотел на твоё доверие. Не будь наивным, Сосна. Считай это... ну, даже не знаю. Делом принципа? Прихотью? Возвратом долга? Чем пожелаешь. Просто сделай одолжение и держи свои домыслы при себе. Смотрю за окно, где утро, серое и полупрозрачное, уже затопляет сонный субботний Чикаго, и мне вдруг становится до ужаса лень спорить. — Как видишь, я пережил этот день. Счастлив? — Я видел тебя умирающим четыреста шестьдесят два раза, — ухмыляется он. — Разумеется, я счастлив. Тихо смеюсь и, отвернувшись от него, сажусь на кровати. — Неубедительно, Сайфер. Он молчит, но я, натягивая порядком помятые джинсы, продолжаю чувствовать на себе его взгляд. Следы от укусов на шее, ключицах и — особенно — вдоль позвонков саднят, собственные губы на вкус отдают железом. Теперь я знаю, что Билл Сайфер мёртв почти в каждой из существующих вселенных. Куда интереснее то, что измерения, доступные ему для изучения, представляют собой ряд почти неотличимых друг от друга версий реальности, и среди своих двойников в этом ряду он — единственный, кто сумел остаться в живых. Потому-то он и мог перемещаться между вселенными, и потому, когда он вернётся в свою, я больше никогда его не увижу. Если точнее: его не увидит ни одна из версий меня. Невелика потеря. Это знание застревает где-то под рёбрами тупой ноющей болью. Я замираю у постели, когда он садится на самый край, обвивает руками мою талию и длинно, мокро проводит языком между лопаток. Полагаю, эту часть истории Мейбл никогда не узнает. Я бы и сам предпочёл забыть и не вспоминать — никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах. По его сбившемуся дыханию на коже понимаю, что он усмехнулся, и качаю головой: — Проваливай уже, а. Я не позволяю себе обернуться до тех самых пор, пока в прихожей не раздаётся звук захлопываемой двери. После этого, сделав глубокий вдох, понимаю: тяжесть, ноющая под рёбрами, никуда не исчезла. Она пропадёт через восемь часов и двадцать четыре минуты, в момент, когда столкновение с резным металлическим бампером разворотит мне грудную клетку и превратит рёбра в месиво сломанных костей. Но пока, в данный отрезок времени, здесь и сейчас, это не имеет ровным счётом никакого значения, и я не просто не знаю — я не хочу знать. Вероятно, это к лучшему. Всё может быть.***
Он стоит в стороне от пешеходной части улицы, под козырьком одной из мелких недорогих забегаловок. Мелкий дождь моросит вот уже больше часа. Холодные капли попадают за шиворот; зябко вздрагиваю и с неким оттенком зависти кошусь на этого парня. Вот уж кому дождь нипочём. Прислонившись плечом к стене, он прячет руки в карманах пальто и внимательно вглядывается в людской поток. Поначалу я не обращаю на него особого внимания. Мимолётно прохожусь взглядом по высокой широкоплечей фигуре, светлым волосам и чёрному пальто и шагаю дальше, зная, что к следующему перекрёстку его лицо уже напрочь выветрится из памяти. Всё происходит иначе. Стоит нам поравняться, как он, неподвижный и каменный, вдруг оживает. За руку выдёргивает меня из толпы, чуть ли не волоком притягивает ближе, смотрит в глаза, и, нахмурившись, неторопливо проводит пальцами по моей открытой шее. — Прошу прощения, мистер, — говорю я и почему-то совсем не пытаюсь вырваться. — Вы, наверное, обознались. Я вас впервые вижу, и... Ещё одно движение вверх по холодной коже, и он касается моей щеки, стирая с неё мелкие дождевые капли. — Слушай, мне, вообще-то, плевать, все эти чертовы условности, суета, но мы так и не попрощались, — он пожимает плечами и всё так же не отводит от меня цепкого нечитаемого взгляда. — С моей стороны это было упущением. Я не успеваю ответить, потому что он вдруг склоняется надо мной и быстро, порывисто жмётся губами к губам. Поцелуй неглубокий, сбивчивый и, кажется, совсем лишённый эмоций. Я цепенею и не отталкиваю его, но он очень быстро отстраняется сам. Снимает с шеи длинный серый шарф и, не обращая внимания на мою попытку отшатнуться, обматывает замёрзшее горло тёплыми шерстяными петлями. — К слову, в этом заведении варят отличный кофе, — с такой ухмылкой вид у него становится действительно жутким. — Очень рекомендую. Собираюсь возразить: — Эй, мистер, я не... Обрывая на середине фразы, коротко, сухо целует меня в висок и чуть щурит глаза. — Прощай, Сосновое Деревце. Он исчезает, растворяется в воздухе, ничего толком не объяснив, и я остаюсь один. Посреди улицы, с этим дурацким шарфом на шее и абсолютно немыслимой бурей эмоций внутри. Дождь, промозглый и мелкий, моросит пуще прежнего. Я уверен, что доберусь домой до того, как эта морось превратится в ливень.