Не может быть

Он ловит меня за руку, когда я, зябко кутаясь в тонкую ветровку, прохожу рядом с какой-то дешёвой забегаловкой. Бесцеремонно выхватывает из толпы, а сам даже не смотрит мне в глаза. Его пальцы больно сжимаются у меня на плечах, и я пытаюсь оттолкнуть его в сторону. Пытаюсь — потому что он фиксирует мои руки и почти полностью лишает возможности сопротивляться. Мой вопрос: какого чёрта ему нужно? — этот парень пропускает мимо ушей. Точно так же игнорирует требование немедленно меня отпустить. Замечаю, что несколько человек провожают нас взглядами, но ни один не подходит, чтобы узнать, в чём дело. Стараюсь вырваться, сбивчиво обещаю, что досчитаю до трёх и закричу, привлеку внимание полиции, но он, кажется, даже не слушает. Его бесцеремонность настолько ошеломляет, что пересиливает даже страх, вполне последовательный при такой ситуации. Крепко удерживает за плечи и заталкивает внутрь кафе, где, сжимая пальцы на вороте моей куртки, ледяным тоном интересуется у официантки: — Где здесь складское помещение? Я замираю, уверенный, что девушка пошлёт этого наглеца к чёрту. Но она заторможено кивает, растягивает губы в безликой профессиональной улыбке и указывает на потрёпанную дверь в дальнем углу. Он даже «спасибо» не говорит — просто волочит меня за собой к этой двери, как тряпичную куклу, и я, неспособный вырваться, уже собираюсь закричать, как он прижимает меня к себе. Спиной чувствую, насколько он напряжён, а в следующую секунду задыхаюсь от возмущения — он крепко накрывает мой рот ладонью. И, шагая в тесную комнату без окон, цедит на ухо: — Заткнись. Не понимаю, почему никто из сидящих в кафе не пришёл мне на помощь. Не понимаю, почему официантка так безропотно пустила двух незнакомцев в помещение для сотрудников. И уж тем более не понимаю, что ему от меня нужно. На секунду он ослабевает хватку, и этого достаточно, чтобы суметь вывернуться в его руках. Сразу же бью в живот и, когда он сгибается напополам, со всей дури пинаю по коленной чашечке. Я почти успеваю выскочить за дверь, когда он перехватывает меня поперёк живота. Вместе падаем на пол — он скручивает мои руки за спиной, а я тщетно пытаюсь врезать ему хотя бы коленом. Мне больно, страшно и почему-то до жути обидно. Этот гад приволок меня сюда, как нашкодившего щенка, а я его, между прочим, вижу впервые в жизни. Ума не приложу, чем мог его рассердить, но дерётся он с таким остервенением, что невольно думается: это что-то очень больное и очень личное. Но я-то тут причём? Его кулак попадает мне по скуле, а мне всё-таки удаётся впиться зубами в его ладонь. Он снова наотмашь бьёт меня по лицу, после чего одним грубым рывком переворачивает на живот. Упираюсь в бетонный пол ободранной щекой и чувствую, как он, навалившийся на меня сверху, сбивчиво и горячо дышит куда-то мне в шею. Одной рукой продолжает удерживать мои запястья вместе, а сам сползает ниже, усаживается мне на бёдра, так что я оказываюсь в совершенно беспомощной и унизительной позиции. Понимаю, что запястья за спиной скручивают чем-то жёстким, и краем сознания догадываюсь, что в качестве верёвки этому ублюдку пришлось использовать собственный брючный ремень. А вот когда он тянется к пряжке моего собственного ремня, меня затопляет ужас. В приступе паники рвусь из-под него изо всех сил, пытаюсь отстраниться, уйти от прикосновения. Ощущения препаршивейшие. В висках звенит набат, а к горлу подкатывает тошнота. Хочу позвать на помощь, но в горле пересыхает, и всё, что я могу — шипеть от боли и, вырываясь, до судорожных спазмов выкручивать суставы. Но дальше ремня дело, к счастью, не заходит. Он выдёргивает кожаную полосу из шлёвок и, поменяв положение тела, отточенными движениями скручивает мои щиколотки вместе. В конечном итоге меня — связанного по рукам и ногам — поднимают в воздух и помогают сесть, упёршись спиной об один из чудом нетронутых стеллажей. Он садится напротив. Помещение тесное, и мы соприкасаемся коленями, но, серьёзно, на данный момент это — меньшая из моих проблем. Не без удовольствия смотрю на то, как он утирает рукавом пальто струйку крови из разбитой губы. Выглядит он неважно. Я, наверное, ещё хуже, но какая разница? Тихо спрашиваю: — Объясниться не хочешь? Этот парень смотрит на меня с такой немыслимой ненавистью, что собственная злость рядом с ней уходит на второй план. — Наобъяснялся уже, — сухо и безо всякого выражения, вопреки своему виду, произносит он. — Четыреста одиннадцать раз. Хватит с меня. Тут мне всё становится ясно. Он — сумасшедший. Безумец. Псих. Очевидно, мне просто не повезло. Я вздрагиваю, когда он подаётся вперёд и прижимается губами к моей разбитой скуле. Касается почти неощутимо, не причиняя боли, но его ладони упираются по обе стороны от моего тела, и, чёрт, это действительно страшно. Слишком открыто. Слишком близко. Жутко, голодно, зло. — Я тебе не служба спасения, Сосновое Деревце. Благотворительность, считай, подошла к концу. Хочешь подохнуть — подыхай. Флаг тебе в руки. — Погоди, как ты меня... — Не лучший момент для счастливого воссоединения, понимаю. Но ты не думай об этом. Задумайся лучше о другом: как считаешь, сколькими способами может умереть человек, запертый и связанный в складском помещении? Смотрю на него с неприкрытым ужасом. Это не может быть правдой. Никак. Ни при каких обстоятельствах. Билл Сайфер мёртв вот уже десять лет, и я до сих пор вижу сны, в которых он, заходясь жутким нечеловеческим криком, сгорает дотла. Билл уходит прежде, чем я успеваю найтись с нужными словами. Он проводит ладонью по моей щеке и, напоследок коротко, будто в насмешку, поцеловав в лоб, поднимается на ноги. Крепко закрывает за собой дверь и задвигает для верности наружную щеколду. Я остаюсь один, связанный и запертый, не зная, чего ожидать. Спустя несколько минут начинаю звать на помощь, но, сколько бы я ни срывал голос, мои просьбы остаются без ответа. Кричу долго — пытаюсь окликнуть обслуживающий персонал, посетителей кафе, полицию, а потом, отчаявшись, и самого Сайфера. Вот только никто меня не находит. Ни через час, ни через два, ни даже к ночи, когда полоса света под дверью меркнет, а от боли в перекрученных ремнями конечностях уже впору взвыть. Я не знаю, где именно в этой забегаловке заходится первый всполох огня. Я осознаю, что помещение горит, лишь в тот момент, когда складское помещение начинает заполнять запах гари. Удушливый, отвратительный и едкий. Такой же, как в моих снах. И я понимаю, что Билл уже не придёт.

***

Он говорит: — Один латте с корицей без сахара. Спасибо. Официантка уходит, оставив нас наедине, и я жуть как хочу спросить, какого чёрта тут происходит, но у моего собеседника настолько потерянный, пустой взгляд, что вопросы приходится оставить при себе. Молчание между нами напряжённое и тяжёлое. Я даже не знаю его имени, я не знаю о нём вообще ничего, кроме того, что он, схватив меня за руку, вытянул из толпы, увёл в эту забегаловку и попросил провести с ним пару часов. Просто поговорить, как если бы мы с ним были старыми друзьями. Попросил — а сам молчит, и я понятия не имею, с чего следует начинать подобные разговоры. Дожидаюсь, когда приносят готовый латте, и сдержанно улыбаюсь: — А с кофе ты, между прочим, угадал — я именно такой люблю. — Любишь? — спрашивает как бы между прочим. — И каково это? Не уверен, что понимаю, о чём он говорит, и вопросительно вскидываю брови: — Каково делать... что? Любить кофе? — Да нет же. Любить. Переживать дофаминэргическую целеполагающую мотивацию к формированию парных связей, — очевидно, он пытается иронизировать, но его голос становится всё более раздражённым. — Ты же человек. Ты должен знать. От его тона и последних слов внутренне напрягаюсь. Смотрю ему за спину, пытаясь прикинуть расстояние от моего места до двери, и осторожно замечаю: — Не пойми неправильно, но это твоё «ты же человек» мне не нравится. — Ты понял, что я имею в виду. Интересуюсь, выпрямляясь в спине: — В Гравити Фолз бывать не приходилось? Его взгляд приобретает такое выражение, будто он с трудом удерживается от желания отобрать стакан кофе и плеснуть горячим напитком мне в лицо. — Да о чём ты? — Я... а, ладно. Забей, — ощущение опасности, исходящее от этого парня, никуда не исчезает, но я позволяю себе немного расслабиться. Делаю первый глоток и смотрю на него с возрастающим интересом. — Меня иногда заносит на собственной паранойе. Отголоски, скажем так, насыщенного детства. Но что касается твоего вопроса... я не знаю. Честно. Я никогда не был по-настоящему влюблён. Он берёт с края стола сразу несколько белоснежных салфеток и принимается методично, с потаённым остервенением рвать их на клочки. — Я спросил наобум. Рандомная тема и всё такое. Что бы ты ни ответил, это заведомо не имело значения. Не бери в голову. — Ну, если хочешь знать моё мнение, тема как минимум любопытная, — улыбаюсь ему с максимумом дружелюбия, на которое способен. Он равнодушно скользит взглядом по моему лицу и всё-таки спотыкается на улыбке, после чего, поморщившись, возвращается к уничтожению уже изрядно попорченной бумаги. — Я совсем не против поговорить, правда. Просто не знаю, что именно ты хочешь услышать. Тебя интересует теоретическая подоплёка, или... — Меня интересуешь ты. Смотрит на меня стылым немигающим взглядом. На искривлённых губах — жалкое подобие улыбки. — Ты и то, что ты со мной делаешь. Твоё влияние на меня... — продолжает шипящим шёпотом. — Жутко раздражает. Хочу понять, на кой чёрт ты мне сдался. Я знаю много всего, малой. Мне известны такие секреты Вселенной, о которых ты и понятия не имеешь. Но вот ты — маленький, жалкий, смертный кусок органики, по ошибке мироздания наделённый неким подобием разума и способностью чувствовать, что, несомненно, является огромным недостатком всего вашего рода, и всё же, — он, кажется, задыхается, потому что остаток фразы договаривает почти неслышно, и опаляет меня такой живой, обжигающей ненавистью во взгляде, что смотреть на него почти больно: — Ты — за гранью моего понимания. Когда его ладонь, длиннопалая и холодная, движется по столу и с силой сжимает мою, я понимаю, что влип. По-крупному. И на этот раз — в небывалом контексте. — Это не смешно, — говорю, выдирая руку из тесной хватки его пальцев. Тревожный звоночек в голове не затихает. Не человек. Нет. Такой, как он, не может быть человеком. — Представь себе, я в курсе. — Слушай, — выдыхаю и отодвигаюсь на стуле чуть дальше, чтобы, в случае чего, иметь возможность быстро подняться на ноги и сбежать на людную улицу. — Если это такой своеобразный способ познакомиться, то тебе лучше сменить тактику. Ты ведёшь себя жутко. — Боишься, значит? — этот неискренний хищный оскал ему не идёт, и я с замиранием сердца слышу в его голосе хорошо знакомые, но давно затерянные в памяти нотки. — Более чем разумная реакция. Но, уверяю тебя, сейчас бояться нечего. Точнее сказать — нет смысла бояться меня. — Ты не человек, верно? — Будем считать, что я, — тихо и насмешливо говорит он, — прибыл из будущего. Само его присутствие, его голос, выражение его лица — всё это пугает меня настолько, что кажется: останься я тут ещё ненадолго, и паническая атака затопит меня с головой. Рывком поднимаюсь на ноги и с облегчением понимаю, что не собирается меня останавливать. Мне всё ещё смерть как хочется узнать ответ. Но я не могу продолжать этот разговор — он скручивает внутренности узлом, он опаляет жаром, подкатывает тошнотой к горлу, и я прошу, понимая едва ли осознанно, пресловутым шестым чувством, что это — правильно: — Кем бы ты ни был, оставь меня в покое. Он берёт в руки стакан с моим недопитым кофе. Обхватывает его ладонями, как будто пытаясь напитать теплом ледяную, как у покойника, кожу. — Не волнуйся на этот счёт, — ухмыляется он, и в его словах мне чудится нечто тонкое, спрятанное в контексте, но это самое нечто я не могу и уже не хочу понимать. — Ты видишь меня в последний раз.

***

По окончании последнего экзамена в этом семестре я возвращаюсь к себе привычным маршрутом. Дорога пешком занимает около получаса, и такой вариант я, как правило, предпочитаю скучным поездкам на автобусе, но сегодня, зябко ссутулив плечи, жалею, что не испугался дождя и не добрался до дома общественным транспортом. Ветер задувает под куртку, дождь мелко и холодно накрапывает за шиворот, а музыкальный плеер, как назло, разряжен до полного выключения. В добавок ко всему, за очередным углом путь мне преграждает шумное, людное, галдящее столпотворение. Поодаль замечаю мигалки на машинах полиции и скорой помощи. Пытаясь протиснуться сквозь толпу и не желая смотреть в сторону местной забегаловки, на которую устремлены все взгляды, нехотя слышу обрывки фраз: — Какой кошмар… — Действовал в одиночку, даже без оружия… — Говорят, он заставил официантку залить себе в горло кипящую воду из чайника. Всю, до последней капли, и тогда… — Я слышал, они сделали это сами — он просто смотрел… — …а потом словно в воздухе растворился. Не выдержав, поворачиваюсь к распахнутым дверям кафе и за широким окном вижу снующих людей в форме. На полу у них под ногами, покрытые простынями, лежат несколько мёртвых тел. Успеваю насчитать шесть трупов и, чувствуя, как горло сжимает спазмом, поспешно отвожу взгляд. Не хочу видеть. Не хочу слышать, не хочу знать подробностей. В смерти нет ровным счётом ничего привлекательного, и мне претит мысль оказаться в ряду тех, кто сейчас с жадным любопытством вытягивает шеи и высматривает детали жуткого массового убийства. Я прекрасно понимаю, что в их интересе нет ни насмешки, ни циничной жестокости. Но мне всё равно противно и страшно. Наверное, дело в том, что я слишком боюсь любых проявлений смерти. Обхожу людскую толпу и заворачиваю за угол, не подозревая: я получу наглядное подтверждение своей гипотезы вот уже через семь с половиной минут.