Once Upon a Time...

Для настроения: http://zaycev.net/pages/555/55509.shtml

…он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость. М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Есть на свете места, откуда открывается один и тот же вид, куда не посмотри. Что увидишь в пустыне, кроме песка, на севере или на юге? Что заметишь в горах, кроме таких же гор, на западе или на востоке? Но тут все по-другому. Посмотри в сторону городов — Далласа, Остина, Хьюстона, Сан-Антонио — и будут тебе небоскребы, хайвеи, рестораны в центре и водяные колонки на окраинах, карнавалы на главных улицах по праздникам, травка и выпивка в трущобах хоть каждый день. А теперь посмотри в сторону границы — и будут тебе ящерицы, кактусы, пропыленные дороги с мотелями, в которых даже свежее белье уже присыпано вездесущим желтоватым песком, бары, где никто не спросит никаких документов, а если ближе к побережью тебе попадется белая вилла, похожая на жилище наркоторговца, то, скорее всего, так оно и есть. Иногда может показаться, что все меняется стремительно, здесь люди — большие дети, агрессивные и шумные, охочие до вечеринок и буйств, им ничего не стоит рвануть в Мексику, просадить там выходные, — или выстроить новый деловой центр за полгода. Иногда может показаться, что здесь все застыло навечно, неизменное и одуряюще вечное, как медлительное вращение близких звезд в черном ночном небе, дым индейского костерка и резкий запах пульке*, и в этой части Вселенной все определено раз и навсегда. Это Техас, детка. Зачем приезжать сюда спустя столько лет? Уилл не знает. Но и спрашивать его некому. Был ли центр таким шумным, солнечным и кипящим? Наверняка, нет. В 80-х он не знал такого слова «рецессия», но старшие знали, и от того, что в доме всегда царила мрачноватая придавленная тишина, даже солнце в небе за дверью словно тускнело. Но с другой стороны, стоило вырваться из дома, как все вспыхивало само собой… Юность! *** — Ма, зачем мы туда едем? В широком семейном «плимуте» они с матерью сидят на заднем сидении. Уиллу не по себе, последний школьный год, и переезд, да еще в Техас, — Техас! Как будто он что-то знает об этом долбанном Техасе, кроме того, что здесь носят пончо и ковбойские сапоги? Мама терпеливо, как маленькому, и тихонько, чтобы не услышал отец, объясняет, что у папы больше нет работы в прежнем городе, а здесь будет, и у них будет дом, и страховка, и Уилл сможет поступить потом в университет… — А потом мы вернемся? Мама, добропорядочная американская жена, в чулках, светлых туфлях и причесанная волосок к волоску даже в дороге, только вздыхает. *** Да. Конечно. Уилл так и думал. Все пары, все перемены, во время всех переходов из класса в класс, в коридоре и даже уже на школьном крыльце на него не просто пялятся, и не просто шушукаются за спиной. Его обсуждают, не особо понижая голос, все — от слегка стоптанных ботинок, походки и сумки, до стрижки, манеры чуть сутулить плечи и темных глаз. — Эй, новенький, ты что — латинос? Ответить Уилл не успевает. Какой-то смуглокожий парень с глазами черными, как маслины и гладкой кожей, сочно плюет в сторону: — Гринго хочется почесать свой грязный язык про латинос? Отлично, твою мать… Уилл крепко прижимает к груди сумку и пытается проскользнуть мимо. Этот разговор значит одно: здесь, как минимум, две группировки — белых и цветных, а он точно не впишется ни в одну, и огребет сразу ото всех… вот ведь блядь, денек начался… — Не тебя спросил, Тако! ** — А я тебя! Уилл все-таки протискивается мимо уже разгоряченного, готового вспыхнуть мексиканца и упершегося напротив молодым бычком местного радетеля за права белых, шепотом сам себе в голове бормочет что-то-то типа «слава-тебе-господи-и-пресвятая-дева», поднимает глаза — и упирается взглядом в тяжелый остроносый ботинок из черной тисненой кожи с цепочкой, пропущенной между каблуком и подошвой. Над ботинком — истрепанные джинсы в пыльных разводах, вплотную облегают длинную мускулистую ногу, уверенно упертую в землю. Сильные ноги, — думает Уилл, — еще бы, так легко удерживать в наклоне лоу-райдер… *** И руки… догоняет вторая мысль… Одна на хромированной дуге руля, вторая, с дымящейся сигаретой, расслабленно лежит на напряженном бедре. Уилл смотрит выше и смаргивает пару раз. Сверху на парне только кожаный жилет. Черный. И светлые волосы, собранные в хвост почти до лопаток. Он сует скуренную до половины сигарету в угол рта и кивает: — Привет. Я — Джош. Уилл бормочет в ответ: — Да-да, я понял, ты крутой, и с тобой лучше не связываться… Тот в один затяг дожигает сигарету до затрещавшего фильтра, бросает под ногу и затаптывает до самой последней искры. Подается вперед, укладывая обе руки в глубокий изгиб харлеевских «рогов», и пожимает плечами: — Ну почему же сразу «не связываться»… *** Почему не связываться? Может, потому, что в семье все всегда было причесано и чинно: отец, приходящий с работы и желающий только одного — готового ужина на столе, порядка в доме, хороших оценок у сына и чтоб его больше не трогали, потому что с утра ему снова на службу? Мать, одетая всегда прилично, ни на йоту не отступающая от местных правил — дамский читальный клуб, выпечка по выходным и визиты к соседям? Может, потому, что Уилла с детства учили не вмешиваться во всякие разборки и старательно заниматься только уроками? Хотя у него была маленькая тайна: как-то они с родителями ходили в гости, и Уиллу попалась на глаза маленькая потрепанная книжка про разные фокусы, он попросил ее почитать, да так и не вернул. Он сам удивлялся, как поразительно легко ему удавалось повторить любую хитрость, особенно, если дело касалось карт… И самое главное, Уилла учили не дружить с хулиганами. А Джош — как раз из таких, запретных знакомств. Почему? С чего бы начать? Он из тех, кого когда-то в южных штатах называли белым отребьем. Матери у него нет, отец — автомеханик, хотя давно и крепко выпивает, но руки пропить никак не может, и на жизнь им хватает. Тем более, что Джош в железках разбирается уже лучше собственного родителя, и тот шикарный «харлей», с которого он не слезает, конечно, не купил, а, говорят, собрал сам. И, хотя безбашенной шпаны в районе хватает, его лоу-райдер никто и пальцем не смеет тронуть, все уверены, что за это Джош просто убьет, без всяких шуток. Джош ходит в неприличных вещах — драных джинсах и кожаных штанах, всегда закатывает рукава рубашки, если вообще ее надевает, а чаще обходится жилеткой на голый торс, заявляясь так даже на уроки, и все учителя давно уже перестали выставлять его за это из классов, а то так и просидит до получения аттестата в коридоре или на стадионе, загорая под жарким солнцем. Он курит — и не только табак, и пьет — и не только виски. Откуда берет деньги? Чинит машины, за которые больше никто не берется. А еще говорят, — ну так говорят, — что Джош гоняет на мексиканскую границу, до которой на его сияющем хромом звере просто рукой подать, и возит оттуда наркотики. Какие, Уилл не имеет понятия, он вообще про наркотики почти ничего не знает, послушный и тихий домашний мальчик… *** Иногда вечером, после ужина, мама тихонько, — чтобы не потревожить папу, заснувшего с газетой на диване, — спрашивает, как у Уилла дела. — Все хорошо, мама, — отвечает тот. — У тебя уже есть друзья здесь? — она и впрямь переживает, мальчик в таком возрасте должен иметь друзей. — Да, конечно, мама, — отвечает Уилл. *** На самом деле, он не знает, можно ли называть Джоша другом. Друзей принято приводить в дом на семейные обеды и рассказывать о том, как они помогают друг другу в школе, вместе учат уроки или играют в футбол. А что может рассказать Уилл? Как через неделю после знакомства летел по узкой пыльной загородной трассе, влипнув всем телом в спину Джоша и вцепившись онемевшими пальцами в его ремень, пряча лицо от бешеного ветра за его плечом и отчаянно вскрикивая, когда тот закладывал вираж, едва не цепляя коленом дорогу? Как они пили в придорожном баре светлое холодное пиво, горьковатое и идеально заливающее жар переперченных мексиканских такос — свернутых ракушками и зажаренных с мясом лепешек? Как Джош поцеловал его в первый раз, осторожно, почти невесомо прижав плечи Уилла к кирпичной кладке какого-то склада, куда их занесло в быстро темнеющих южных сумерках, и какой длинной, гибкой и влажной была под ладонями Уилла его поясница? Как жарко и душно было в маленьком мотельном номере в двух часах езды от города, как мгновенно взмокала кожа под губами и руками Джоша, как просто было не думать, а лишь вытягиваться струной под нажимом его пальцев, как бессмысленно, но приятно было слабо биться под жестко придавившим сверху горячим телом… каким острым, словно край бритвы, было удовольствие, рвущее сначала болью, а потом не желающими кончаться сладкими судорогами… *** Уилл не заметил, как дошел от центра сюда, почти на окраину. Как и раньше, маленькие двухэтажные домики на одну семью с крошечным двориком, огороженным белым штакетником. И то же дерево, до сих пор стоит на границе участков, почти у самой дороги. Кора с одного бока у него по-прежнему искореженная и темная, и ветки на ней не растут. *** В тот вечер он, привычно глядя себе под ноги, на широкие квадраты ровно уложенной плитки, толкнул калитку, аккуратно закрыл ее за собой на смешную щеколду, приделанную сверху, при том, что сам заборчик был ему едва ли по бедро, и только потом посмотрел на освещенное крыльцо и удивился: отец стоял в дверях, а мама чуть сбоку, почему-то держась за раскрытую ставню окна. Они никогда не встречали его на крыльце. А еще отец никогда не бил его в лицо. Поэтому от неожиданности и боли Уилл вскрикнул, пронзительно и громко… и сразу услышал далекий рокот… Джош довез его и ссадил с «харлея» за квартал… он никогда не уезжал сразу, сидел верхом на своем железном коне и курил… а значит, услышал его крик… — Это правда?! — лицо у отца перекошенное, и Уиллу впервые в жизни становится безумно страшно. Ему кажется, что если сейчас отец решит его убить, то мама, плачущая рядом, не сделает ничего, а так и будет плакать… — Что «правда»? — шепчет Уилл, разбитыми губами. Отец хватает ворот его рубашки, стискивая так, что почти невозможно дышать, глаза налиты кровью, а с губ летят капельки слюны: — Это правда, что мой сын — поганый пидор? Это правда, что ты, — он кривится так брезгливо, что Уилла окатывает как ледяной водой, — что ты… Так не бывает в жизни, думает Уилл. Так бывает только в кино. Отец, узнавший, что его сын спит с парнем. От кого, как?.. Неважно… Он сейчас изобьет его, а Уилл и защищаться не посмеет, потому что родители всегда правы, его так учили, его выучили, что они правы всегда! Он выгонит его теперь из дома, точно, выгонит, прямо на улицу, и скажет, что у него нет больше сына… Так и будет, и Уилл хочет только одного, чтобы этого не было… ничего не было… просто — ничего — не было… Из-за рева мотора и скрежета гравия из-под враз врытого в землю тормозом колеса не слышно треска, с которым разлетается калитка. — Отпусти его. «Харлей» стоит чуть боком к крыльцу, сияя хромом на бензобаке, рогах, спицах и фаре. Джош дышит тяжело, но неслышно, и смотрит неотрывно и пристально, как зверь из-за решетки. Отец дергает Уилла еще ближе к себе: — Это что… твой… Не может, нет, он не может сказать такого при жене! А другого слова подобрать просто не может — ебарь!!! Уилл смотрит в глаза отцу… просто… чтобы… ничего… не было… — Папа, я не виноват! — Что?.. — Я не хотел! Пальцы у отца дрожат, медленно разжимаясь. И голова так же медленно поворачивается к Джошу. — Если ты… не хотел… значит… Уилл вдыхает с хрипом. Ему не страшно. Ему жутко. Он не может поднять головы, и потому не видит, каким спокойным и… печальным становится у Джоша лицо. — Это значит, мистер, что я его изнасиловал, да. Уилл помнит, как отчаянно вскрикнула мама. Как хлопнула дверь дома, за которой скрылся отец. Как он, наконец, поднял голову и посмотрел в светло-серые глаза… А потом прямо над ухом вдруг ударил гром. И на груди у Джоша вспыхнул и плеснул во все стороны кроваво-алым разрывной цветок — там, где было сердце. А потом гром ударил еще раз, потому что у отца была двустволка. И в густых уже сумерках вспыхнул и плеснул огромными багрово-рыжими лепестками еще один цветок — огненный взрыв второго сердца, полного бензина. *** Зачем Уилл стоит тут и смотрит на покалеченное огнем дерево, так и не оправившееся за три десятка лет? Он не знает. И нет никого, кто бы мог его спросить.