Once Upon a Time...

Для первого настроения (кликать по композиции 6): http://sneg.audio/show/%D0%B0%D1%80%D0%B0%D0%B1%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F-%D0%BC%D1%83%D0%B7%D1%8B%D0%BA%D0%B0 Благословенному Салах ад-Дину не нужен был город, где правила неверная Эшива Триполитанская, ему было нужно, чтобы, испугавшись осады Тиверии, она отправила гонцов с просьбой о помощи в Акко. Там собирал главные силы франков граф Раймунд, и разве не поспешил бы он на призыв? Их-то и хотел выманить мудрый Салах ад-Дин, их-то и ждало наше войско у Хаттинских Рогов. Если бы гонцы прошли мимо наших заслонов без потерь, это вызвало бы подозрения, а потому из отряда пало всего четверо, остальные же умчались в ночь. Среди мертвых оказались двое рыцарей, один из которых был тебе хозяином, среди живых — раненный крестоносец и ты. Юный, прекрасный и ничем не похожий на воина. Ты не говорил на языке Пророка. Я не понимал языка франков. Должно быть, мы смогли бы объясниться, если бы твой старший товарищ, рыцарь в истертой, хоть и прочной, кольчуге и белом плаще с выцветшим красным крестом не лежал в беспамятстве от удара по голове. Потому я позвал одного из многомудрых, сопровождавших наше войско и говоривших, казалось, на языках всего мира. Я велел сказать, что я убил твоего хозяина, и отныне ты принадлежишь мне. Я велел спросить, воин ли ты. Переводчик, преклонных лет араб, покачал головой: — Нет, господин, этот неверный не воин, он просто сопровождал своего господина. — Для чего? Ходил за конем? Чистил оружие? — Этого понемногу. Но неверный говорит, что хозяин возил его с собой для увеселения и радости. О клянусь бородой Пророка, конечно! Почему я не подумал об этом сразу? Наверное, потому, что мне и в голову бы не пришло подвергать опасности здоровье и красоту наложника, а уж тем более рисковать тем, что, лишившись защиты хозяина, он станет добычей в чужих руках. Такое сокровище, как ты, дóлжно хранить в крепости, под охраной верных слуг! Вот почему ты был так дивно прекрасен… Молочную кожу солнце опалило лишь на руках и лице, в вырезе твоей кольчуги было видно, как она светла и нежна. В твоих глазах цвета рассветного неба не было упорства и ярости истинно владеющего мечом, хотя держать его в руках ты был обучен. Твои волосы были серы от пыли, но мне доводилось видеть наложниц с Севера, твои кудри были того же странного цвета, что теплее серебра, но светлее золота. Я велел сказать, что меня зовут Нур ад-Дин, и спросить твое имя. Но ты промолчал, опустив глаза. Тогда я велел сказать, что буду звать тебя Таир, что значит — птица. Место тебе, как пленнику, было в обозе. Но я делил с тобой собственный небольшой шатер, я не мог решиться отпустить тебя. Слуга следил, чтобы ты не знал нужды в питье и пище, — хоть ты пил простую воду и ел только сухие лепешки, — и чтобы легкая цепь, державшая твою щиколотку, не причиняла боли. Воину всегда есть, чем занять себя в походе, даже если это просто ожидание врага. И, не последний среди сотников великого Салах ад-Дина, я возвращался на отдых, лишь когда солнце опускалось к линии горизонта. Несколько раз я пытался говорить с тобой, но ты по-прежнему молчал, лишь изредка поднимая свои золотистые ресницы. Почему-то ты как завороженный следил, как мои пальцы перебирают четки во время вечерней молитвы, и я стал доставать их чаще, чтобы ты смотрел на мои руки, ловко ведущие счет отполированным деревянным бусинам из драгоценного сандала. Не знаю, боялся ли ты, страшили ли тебя мои жесткие черные косы и горящие жаждой почти такие же черные глаза? Но я не подходил ближе, чем на пару шагов, и на второй день ты, все-таки, заснул на толстой шерстяной кошме, хотя первую ночь не сомкнул глаз, так и просидев у плотной стенки палатки, за которой тоскливо пели пески. На третий день я вернулся раньше обычного. Я принес тебе подарок. Я мог послать слугу в обоз, принести украшений, доставшихся мне в этом походе, но это был первый дар тебе, а что значили золотые браслеты и камни, что можно купить на любом базаре? Когда я подошел ближе и присел на край твоего походного ложа, ты подобрался, отодвигаясь дальше. Но я просто положил перед тобой кусок плотного шелка, и увидел в твоих глазах удивление и любопытство. Ты протянул руку, и я кивнул. Ты развернул шелк, мимолетно и нежно погладив его пальцами… заставив коротко вспыхнуть мои скулы… ты ласков… и осторожно взял в ладони широкую стеклянную чашу для вина. И в свете масляного светильника разноцветные доли этого полураскрывшегося лотоса, разделенные золотыми полосками металла, бросали отсвет радуги на твое лицо, а я первый раз увидел твою улыбку. Солнце следующего дня осветило горизонт, дымящийся клубами песка, поднятого сотнями копыт франкской конницы. Наши жеребцы, учуявшие врагов, как и мы сами, за много миль, бешено грызли мундштуки, пуская на крутые плечи пушистые пятна пены. Кому, кроме истинного воина, знаком этот разгорающийся как ветка сухого саксаула жар, наполняющий тело и душу? Наши разведчики принесли весть о выдвижении врага еще на рассвете, и ближе к закату крестоносцы успели дойти до подножия Хаттина. У них не было воды, и добраться до источника они не успевали, ночью армия стала бы даже не добычей — жертвой. Блистательный Салах ад-Дин повелел пропустить армию неверных к подошве Рогов, где те решили стать лагерем, а потом замкнуть кольцо и поджечь сухую степь вокруг. Никто из бывших при той битве не забудет несущуюся на крестоносцев стену огня, дыма, возносящегося в чернеющее на глазах небо, и крика глашатаев, разнесших приказ Благочестивого верой — в атаку! Запишут после мудрецы Запада, призванные вести летописи своих королей: «разверзлись облака смерти, и померк свет в этот день скорби, страдания, горя и разрушений». А наши мечи пели, упиваясь вражеской кровью, и кони грызлись грудь в грудь с лошадьми рыцарей, и каждому казалось, что за спиной его — зеленые крылья Пророка, во имя и во славу… Глубокой ночью, скинув лишь изодранный плащ, не смыв ни пота, ни крови, кинув поводья коня слуге, я отбросил занавесь своего шатра. Должно быть, мной владело еще безумие битвы, но ноги сами привели меня к тебе, разделить этот адский жар, пылающий в венах и чреслах, на двоих с тобой… Ты метнулся от моих рук и вскрикнул в первый раз, пойманный за запястья моими ладонями. Я видел, что пугаю тебя, но ничего не мог с собой поделать… я не хотел тебе зла, я хотел подарить тебе свое пламя… Как легко оказалось скрутить твои тонкие руки ремнем, захлестнув его за столб, сбросить тяжко звякнувшие наплечья и нагрудник, изрезанную клинками рубаху, открывая тело в разводах чужой и собственной крови, сдернуть с тебя одежду, пахнущую чистотой, и одним броском ударить, как серая эфа, свиваясь смуглой змеей вокруг твоей кожи, цветом похожей на лепестки белоснежных лилий… как легко было поймать тебя, трепещущего и впрямь как птица в сетях, сжать твои плечи до мгновенно вспыхивающих сине-багровых цветов, найти твой рот… и взвыть от укуса в губу… Как жадно тянулись мои руки огладить твои ребра, как я изнемогал, впиваясь в сливочную изнанку твоих бедер, где кожа была нежнее, чем у любой девушки, как дурел от запаха масла, мешающегося с ароматом мутноватых капель, проступающих на твоем члене… я не мог ошибаться, твое тело хотело меня… А потом ты закричал, по-птичьи пронзительно и отчаянно, когда я взял тебя, втолкнувшись безжалостно, как в лихорадочном бреду, стал вбиваться все сильнее и глубже, не сдерживая себя, то ловя ладонью твои мучительные стоны, то скользя пальцами по твоей спине, находя старые, хоть и неглубокие шрамы… Ты содрогался в такт моим жестоким ударам, а я, как потерявший разум, шептал тебе, что теперь никто и никогда не обидит тебя, о моя Птица, никто не посмеет коснуться плетью твоей спины, никто не причинит тебе боли… а за эту боль, что ты терпишь сейчас, я вымолю у тебя прощение, ибо такое пламя, что пылало сейчас в моей груди, такую страсть, такую жажду никто не в силах пробудить в человеке, кроме самого Аллаха, а значит, мы назначены друг другу судьбой… Я шептал, что ты поймешь… поймешь и простишь… я научу тебя говорить на священном языке истинно верующих и выучу твой птичий щебет, чтобы радовать тебя долгими беседами после ночей любви… я буду уходить в походы и возвращаться лишь к тебе одному… и ты полюбишь меня, как полюбил я, и будешь ждать, и твоя любовь будет хранить меня в любом бою… Я словно упал в глубокую воду, я приникал к тебе, как к источнику, я брал тебя снова и снова, и не мог ни насытиться, ни напиться, содрогаясь от спадающего и вновь накатывающего жара, не в силах разомкнуть рук и отпустить твое давно уже покорное тело… Для второго настроения (кликать по композиции 26 (Арабская флейта): http://sneg.audio/show/%D0%B0%D1%80%D0%B0%D0%B1%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F-%D0%BC%D1%83%D0%B7%D1%8B%D0%BA%D0%B0 Я очнулся только утром, когда присланный за мной, почтительно отогнув край занавеси, именем Салах ад-Дина призвал меня на совет сотников. Рассвет выдался прохладным, полным дыма сгоревшей степной травы и запаха свежепролитой крови. Ты лежал неподвижно, отвернув лицо, но я видел, что глаза твои открыты, и ресницы поднимались и опускались, медленно и редко. Я наклонился вперед, одним движением срезав ремень с твоих рук, упавших и развернувшихся как крылья. Я осторожно укрыл тебя тонким одеялом из верблюжьей шерсти, невесомым и теплым, и сказал: — Мне страшно уходить, о моя Птица… Но это долг, я скоро вернусь к тебе… Отдохни… Ты так и не шевельнулся, даже когда я провел пальцами по твой худой щеке. «Всевышний доволен нами», — сказал нам блистательный Салах ад-Дин. — «Пророк рад, что веру его защищают столь храбрые воины. На второй день мы уходим к Иерусалиму». Он удостоил меня похвалы, но вместе с гордостью в груди отчего-то трепетал страх… Я спешил обратно к тебе, как мог… Но не дойдя до шатра нескольких шагов, остановился. Мой слуга, которого я оставил с тобой, сжался у входа, подогнув колени и лежа в пыли, которой засыпал себе голову и руки. — Господин… Я заслуживаю казни, мой господин… Но я зашел в шатер, не слушая его слов. Ты по-прежнему лежал, укрытый тонкой шерстью, только шея твоя была не белой, а буро-алой, залитой кровью, пропитавшей уже и твои спутанные волосы, и край одеяла… Слуга вполз, ткнувшись головой в мои сапоги и подвывая, как плакальщица. — Кто сделал это? — я прошептал эти слова, все еще отказываясь верить тому, что видел. А потом взвыл, как раненный зверь: — Кто посмел?! — Он сам… — Что?! — Я не уследил… я виновен, о мой повелитель… я вышел принести свежей воды… а когда пришел… Он протянул трясущуюся руку и осторожно разжал кусок шелка, который сжимали твои пальцы… и на сухую землю упал осколок широкой стеклянной чаши, светло-желтый, как солнце… залитый твоей кровью… Я опустился на колени и поднял слугу за ворот: — Ступай, приведи крестоносца, того, что был тогда с моей Птицей… Его привели скоро, немолодого уже воина, достойно принявшего плен. — Говоришь ли ты на языке Пророка? — спросил я. — Да, — ответил он. — Как зовут тебя? — Мое имя теперь ничего не значит. — Ты знаешь этого юношу? Крестоносец кивнул. — Да. Его звали Гийом. Я посмотрел в его усталые глаза и спросил: — Ответь мне, неверный, я прошу у тебя правды… Отчего он сделал это? Тот помолчал. Потом чуть наклонившись, отвел край одеяла. — Я вижу на его ноге цепь. Но мы все, попавшие в плен, знаем, что мы отныне рабы. А еще я вижу на его коже следы. Тот, кто оставил их, овладел его телом, я прав? — Да. Но ведь это должно было быть ему привычным… Крестоносец распрямился так резко, что звякнули цепи. — С чего ты взял это, сотник? — В первый день он сказал моему многоязыкому, что был со своим господином для увеселения и радости, так разве он не наложник? Он смотрел мне в глаза, а я чувствовал, как холод, вечный холод сковывает мою душу… Сейчас этот неверный произнесет слово, и я застыну навеки… — Гийом был шутом. Он развлекал своего господина сказками и балладами, не было поэмы или легенды, которой бы он не знал. А еще он пел… пел как птица… Ты спросил почему? Его обесчестили, и он выбрал смерть. Мы долго молчали. Потом я спросил: — Как дóлжно похоронить его, чтобы он упокоился как воин? Франк покачал головой: — Наш Господь прощает любой грех, кроме самоубийства. Ему не дозволены похороны в святой земле. Я так и стоял на коленях у твоего последнего ложа, не чувствуя онемевших ног, и только и смог, что рассмеяться горько и тихо: — Он выбрал честь. Твой бог бесчестен, если отвергает такой выбор. Я велел похоронить тебя там же, где хоронили наших воинов, павших в этой битве. И возвести над тобой такой же курган. Я не знал, вернусь ли когда-нибудь сюда, но это было неважно. Я верил, что тебя, моя Птица, примет мой бог, раз твой оказался так глуп.