Once Upon a Time...

Духота густела день ото дня, и казалось, что никаких сил терпеть уже не осталось. С середины весны не упало ни единой капли дождя. Спасения от жары не было нигде. Города и городки изнывали, камни домов, прокаленные слепящим солнечным огнем за день и отдающие его ночью, не давали ни шанса слабому робкому ветерку, умиравшему еще на подлете, разогнать плотный перегретый воздух. Нечистоты, раньше текшие по узким улочкам от центра к окраинам, теперь застывали вонючими кучами, над которыми во множестве вились мухи. Но и за городскими стенами было не лучше. Земля высохла и расходилась трещинами глубиной в кисть, обнажая нутро, жаждущее воды. Почва, не удерживаемая более слабыми высохшими корнями трав, превращалась в тонкую пыль, а ее взвинчивал крошечными, живущими лишь минуту-другую смерчиками суховей над пожелтевшими полями. Долины давно окрасились в охру всех оттенков. Со сторожевых башен старинных замков можно было разглядеть, что сушь захватила уже и край густых лесов, чья обычно яркая и темная зелень была теперь разбавлена по краю коричневатой, словно подгоревшая корка пирога, каймой не устоявших, сдавшихся жаре деревьев, и уродливыми, хоть и редкими пятнами сухостоя даже у самого подножия горных гряд. Кароль сидит в таверне, тянет терпкое красное вино, заедая кусочками сыра и бездумно и ловко вырезая острым кончиком ножа какой-то узор на боку подсохшего яблока, и краем уха слушает разговор двоих совсем седых, но крепких еще дедков, устроившихся за соседним столом. — Про такую сушь мой дед сказывал. Тогда тож все повыгорело… — А как не повыгореть, — крякает второй, в два глотка опорожняя глиняную кружку. — Им же жа-а-ар подавай, как иначе? Иначе никак… — Никак, никак, — согласно кивает первый. — Без этого они на крыло не встают… — Матей! А давай-ка нам еще по одной! — зовет второй дедок. Трактирщик, дородный мужик с загорелым морщинистым лицом, подходит вразвалку, грохает на доски стола две кружки, а еще четыре несет в дальний угол, где устроилась какая-то компания. — А дед твой не сказывал, как дождь-то теперича пережить? Кароль хмыкает себе под нос: старые, из ума выжившие, то про птиц каких-то говорят, которые без солнца на крыло не встают, то про дождь, когда по всей земле засуха. Он нашаривает в кармане мелкую монету, бросает на стол рядом с пустой посудой, поднимается и идет к выходу, услыхав напоследок скрипучий голос первого дедка: — Главное, говорил, в лес не ходить, заплутаешь в два счета… И уже открывая рассохшуюся дверь в ослепляющее пекло, думает почему-то, а ведь он как раз в лес-то и идет, потому что в северные земли никак иначе не дойти, а здесь оставаться — изжаришься до трухи. Нет, ерунда все! Кароль решил уйти, вот и пойдет, и плевать на болтовню выживших из ума стариков. *** До края долины Кароль добирается на второй день, останавливаясь на ночлег в последней на тракте деревушке, а утром покупает у хозяина хлеба, наливает флягу воды из колодца и выходит за околицу. Показалось ему или нет, что солнце стало как будто еще злее? Воздух как расплавленное стекло, вязкое и тягучее, и как только дышать удается, непонятно. Посмотрев в безоблачное небо, Кароль думает, что оно стало какого-то уж совсем странного цвета, выгоревшая до белизны синь словно подернулась мутноватой дымкой. И оттого кажется, будто оно наклонилось ниже и следит за всеми, кто осмеливается ползти по земле, неприязненным и выжидающим взглядом. Однако ж до леса всего-ничего, а там должно быть полегче, думается Каролю. Хоть ветки от прямых лучей укроют. На опушке царит тишина. Ни ветерка, ни свиста птиц, ни шелеста. В спину нещадно палит, но долгожданной прохладой из-под свода деревьев тянуть и не думает. Напротив, по невысокому увядшему травостою, по обнажившимся в сухой земле корням наползает такой же душный жар, только пахнущий не сеном, а перегретой смолой. Кароль вглядывается в убегающую под своды тропинку, вздыхает и шагает вперед. Час, два, три… кто знает, сколько он идет, прежде чем чует неладное? Будь вокруг не вековые стволы, покрытые с северной стороны натеками порыжевшего ссохшегося мха, а чистое поле, заметил бы раньше. Но на небо Кароль смотрит, только решив перекусить и усевшись на небольшое трухлявое дерево, судя по всему, давно лежащее на краю тропы. Смотрит и чуть не давится хлебной коркой. Белесая синь исчезла. Вместо нее южный край неба, просвечивающий сквозь толстые ветви, сереет, как заячья шкурка, а северный прямо на глазах наливается чернотой. Верхушки деревьев вдруг дружно дергаются, клонясь в одну сторону, а клубящуюся темень прорезает короткая беззвучная вспышка. Грохот грома накатывает неспешно и почти неслышно, и Кароль облегченно выдыхает, гроза еще далеко. Но следующая молния сверкает меньше, чем через минуту, а потяжелевший басовитый рокот на этот раз куда сильнее и громче… У Кароля сжимается сердце, буря летит быстрее охотничьего сокола… Новый порыв не ветра — урагана! — вновь нагибает деревья, вспышка раскалывает уже черное небо, гром бьет прямо над головой, а потом на мир обрушивается потоп. *** Запах надвигающейся грозы. Его ни с чем не спутать. Не всем дано учуять, но какое же наслаждение — уловить далекий пронзительный звон вспарывающих тучи молний и их острый, немного едкий аромат. Янош всегда знает, когда грядет буря. Избушка, в которой он живет, затеряна в самой глубине леса, в стороне от дорог, и Янош привык к одиночеству. Точнее сказать, он уже и не помнит, сколько лет прошло с тех пор, как люди встречались ему в последний раз. Но ничуть об этом не жалеет. Он — охотник, кругом лес, полно дичи, недалеко от избушки есть ручей, исчезающий только зимой под снегом, да и то беда небольшая, ведь снег — та же вода. Так зачем ему люди? В этот раз нет первых капель, громко шлепающихся о закаменевшую землю. Раскаленное марево высушивает их мгновенно, еще в воздухе. Янош стоит рядом со стеной домика, под небольшим навесом крыши, и его глаза, становящиеся почти прозрачными на ярком свету, а сейчас светло-синие, как сапфиры, видят, как в паре саженей от почвы на секунду с шипением взрывается тысяча крошечных фонтанов — испаряющаяся вода. И ливень падает стеной. *** Поначалу страх отступает перед облегчением, жаре конец! Кароль даже смеется, поддаваясь магии мощных, пронзительно-свежих порывов мокрого ветра. Он устраивается поближе к стволам двух сросшихся у корней буков, глядя, как по земле, пересохшей и бессильной впитать в себя столько влаги сразу, несутся стремительные потоки. Дождь не может идти вечно. Он подождет. Но время идет, а небо только набирает тьмы. Молнии хлещут злобно, на мгновение высвечивая каждый лист белесым призрачным неприятным светом. Гром оглушает взрывами, от которых содрогается все тело, а в ушах стоит звон, за которым не слышно грохота падающей водопадом воды. Солнце, должно быть, зашло, и теперь придется ждать до рассвета, чтобы двинуться с места. Кароль плотнее прижимает к себе сумку и пытается устроиться в низкой развилке почти у самой земли, там, где начинают расходиться буковые стволы. Он тяжело вздыхает и закрывает глаза, надо попробовать поспать… *** Янош долго стоит у дверей избушки, глядя в темноту, разбавленную белыми зигзагами и ливнем. Все, как говорил ему брат. Бесконечная череда дней в глуши, почти не различающиеся между собой, сливающихся в годы и годы ожидания. И когда уже перестанешь ждать, придет убийственное для людей солнце и выжжет все вокруг, а твое тело наполнит почти нестерпимым жаром до самых краев. А потом за жарой грянет гроза, и будет казаться она бесконечной, и решат все, что настал конец мира. А когда кончится гроза, кончится и его затворничество, как и обет молчания. И тогда брат придет за ним. *** Кароль бредет через лес и нескончаемый дождь, надеясь только, что не сбился с пути и все еще идет на север. Он пытается сосчитать, сколько дней уже блуждает, потеряв тропинку, по засасывающей липкой грязи, в которую превратилась земля. Он устал и продрог до костей, и теперь палящее солнце кажется сном, выглянет ли оно еще когда-нибудь или больше не будет ни тепла, ни света? Он падал множество раз, оскальзываясь на размокшей глине, и одежда его превратилась в изодранные лохмотья. Он не заметил оврага и, оступившись на поехавшем под ногой краю, покатился вниз по склону, расшиб плечо и колени, а главное, потерял сумку с остатками еды. Он голоден и почти обессилен. И почти не сомневается уже, что так и встретит смерть — здесь, среди огромного леса, будто неторопливо уходящего под воду. И ему уже почти все равно, какой она будет — холодной, голодной или клыкастой. Кароль сам не знает, почему продолжает упрямо идти вперед. *** Огонь в маленьком камине трещит и плюется крошечными кусочками коры, отлетающими от отсыревших поленьев. Янош беззвучно смеется, он любит играть с пламенем, они хорошо понимают друг друга. Он подвязывает светлые волосы тонким шнурком из оленьей шкуры, чтоб не мешались, тянет руку поправить прогоревшее полено, когда огонь вспыхивает снопом искр — в ответ на слабый стук в дверь. Дверь, в которую никто не стучался много-много лет. Кароль не верит своим глазам. Маленький охотничий домик… Крыша, а, может, и еда, и точно очаг, где можно разжечь огонь… О боже… Да там кто-то есть! В крошечном окошке мелькает теплый свет. Дверь, он добирается до нее почти ползком и стучит, поскуливая от отчаянной надежды. И когда она распахивается, хрипит простуженным голосом: — Помогите, пожалуйста… помогите мне… Янош злится, а думал, что уже и забыл, каково это. Надо же, чтобы в самые последние дни сюда занесло человека! Грязного, мокрого, слабого, как новорожденный детеныш, и дрожащего в лихорадке. Охотнику не жаль запасов или огненного тепла, ему жаль нарушенного одиночества. Но человек не понимает этого. Он стонет, пока Янош затаскивает его внутрь избушки, сдергивает перепачканную одежду, обтирает куском старой ветоши, намоченной в теплой воде, поит подогретой настойкой из перебродивших ягод, укутывает в старое одеяло и укладывает на постель, единственную в комнатушке. А потом человек начинает бредить от горячки. Янош сидит рядом, смотрит на бессильно свесившуюся с края постели руку со смуглой, загорелой кожей, и думает, почему он просто не закрыл перед этим черноволосым парнем дверь? Почему не оставил умирать под дождем? Какое ему до него дело? Ливень бьет и бьет по крыше, а тело на кровати трясется все сильнее. Янош кладет ладонь на подрагивающее плечо. Ему самому любое тепло в радость и трудно понять, что такое лихорадка. Но парню явно плохо, и становится все хуже. Если все оставить, как есть, до утра он не дотянет. Охотник хмурится, поднимается и подбрасывает в очаг пару поленьев. Нет, ну впрямь, какого черта?! Пусть сдохнет, ему-то что? Но почему-то оглядывается и думает, а какие у него глаза, такие же черные, как слипшиеся от пота пряди волос? Если парень умрет, он этого не узнает. Янош тяжело вздыхает и тянет с плеч холщовую рубаху. Смешно, наверное, решить разделить лихоманку на двоих, только чтобы посмотреть потом в глаза и узнать, какого они цвета? Но он уже решил, и решений своих не меняет. Брат как-то говорил: если птица в поднебесье решит перестать лететь, она упадет и расшибется. Сделал шаг, значит, иди. Янош кидает одежду на старенький косоногий табурет и ныряет голышом под одеяло… В первый миг раскаленная горячкой человеческая кожа обжигает даже его. Но охотник медленно и глубоко вдыхает и приникает всем телом к телу рядом. Он сует руку черноволосому под голову и тянет к себе на плечо, заставляя перекатиться и вытянуться вдоль. Вот так, да… Янош закрывает глаза и зовет огонь по имени. Нет пламени, с которым бы он не мог договориться. Кароль знает, что скоро умрет. Просто выгорит изнутри и осыплется тонким прахом. И страха уже нет, только безнадежность. Спасения не будет. И он уже готов смириться, когда вдруг чувствует, как его тянут куда-то в сторону, и понимает: рядом кого-то есть… Чьи-то руки обнимают его, сначала мягко, потом все крепче, чьи-то пальцы перебирают волосы, чьи-то губы касаются виска. А потом жесткие ладони начинают оглаживать его, Кароля, кожу, скользят по шее, плечам, груди, бокам, и огонь внутри вдруг на мгновение замирает, а потом вспыхивает ярче и льнет к этим рукам, будь они благословенны! Он не знает, сколько длится эта странная ласка-игра чужих ладоней и лихорадки внутри, но жар вдруг начинает переливаться не болью, а разноцветными искрами, и течет, сначала неторопливо, а потом все набирая силу, от головы, рук, ног, в живот… нет… ниже… и вот уже Кароль не чувствует ничего, кроме дрожи, собственных ослабевших пальцев, цепляющихся за чьи-то плечи, хриплого дыхания, своего и чужого… кроме отвердевшей, поднявшейся в чужих жестких ладонях плоти… кроме огня в ней, разгоревшегося снова до острой, почти невыносимой, но сладкой боли… и кричит, выгибаясь от мучительного наслаждения — выплеснувшегося, наконец, наружу пламени, оставляющего его полуобморочным… живым… и счастливым… *** Когда Кароль открывает глаза, за деревянными стенами все еще льет, в комнатке пусто и сумеречно, очаг почти прогорел. Он прислушивается к себе, но болезни больше нет, лихоманка ушла, как не было. И даже слабость не столь уж сильна. Странно, но и голода почти нет, зато есть странная пустота внутри. И она шепотом переговаривается с пустотой охотничьего домика. И почему-то Каролю кажется, что он остался вообще один во всем мире. В этой избушке. В этом лесу. На этой земле. Он осторожно сдвигает одеяло и видит на краю постели сложенные вещи, сухие и чистые. Чужие, должно быть хозяина жилья, огня и лежанки, они велики ему, но ничего другого нет. А Каролю отчего-то обязательно надо подняться. Подняться, одеться и выйти, да, выйти обратно под дождь, чтобы найти… Кого? Да того, кто спас ему жизнь, черт возьми! Не может быть, чтобы все это было только сном! Не может быть, чтобы он остался совсем один… Янош уже подходит к домику с большой вязанкой дров, когда нос ловит среди ночной тьмы и потоков воды запах черноволосого. Его запах? Не в доме? Снаружи? Он толкает дверь, точно — лежанка пуста, одежды нет, и парня тоже нет… Янош готов застонать… Идиот! В лесу промозглая темень, до рассвета еще далеко, а мальчишка слаб, куда его понесло?! Вязанка с грохотом падает на пол, охотник бросает огню пару поленьев и выскальзывает наружу. Кароль стоит, прижавшись спиной к какому-то дереву, и дрожит, кляня себя последними словами… Он думал, что хозяин где-то рядом. Но рядом никого не было, а стоило отойти от домика всего на несколько десятков шагов, как он понял — обратной дороги не найти. Кароль дрожит и плачет. Он не видит даже пальцев на вытянутой вперед, в темноту руке. Его спасли от смерти, а он вернулся к ней сам, а второго шанса судьба не дает никому… И сосущая дыра у сердца, место для того, кто спас его, так и останется пустым… Правда, наверное, ненадолго. Пока он не умрет. Янош стоит под дождем, закрыв глаза, и пытается нащупать ниточку аромата, уходящего от дверей. Но вода — не огонь, она не хочет говорит, уступать или помогать, с каждой секундой она все больше размывает призрачный след, и в его душу тихонько вползает холодок отчаяния… Мальчишка не просто отдал свой огонь, он принял его собственное пламя, и потерять этого черноволосого паршивца означает для охотника только одно — навеки остаться одному… и умереть от тоски… Его острые глаза и тончайший нюх бессильны, ему не найти парня, если только… если только не нарушить обет, заставляющий его хранить молчание много-много лет… и не позвать его… Яноша пробирает дрожь, может быть, первая в его жизни дрожь страха. Нарушь молчание — и разрушится связь. Он никогда не станет тем, кем должен стать. Он никогда не увидит больше семью и родных. Он никогда не поднимется к облакам, окутывающим горные вершины. Но без мальчишки ему почему-то уже не надо ни гор, ни облаков. Янош открывает глаза и кричит изо всех сил, хриплым тяжелым голосом: — Где ты?! *** Они просыпаются от тишины и солнечного луча, пробившегося сквозь тесный переплет маленького оконца. Кароль смотрит в светло-синие глаза и почему-то краснеет. Чего ему стесняться после тех трех бесконечных дней, что они провели под одним одеялом, не в силах отпустить друг друга, лишь изредка проваливаясь в короткий сон? Но краска все равно жжет скулы. Янош тихо рокочет смехом, и горячая ладонь скользит Каролю по спине, все ниже… и вдруг замирает, как и сам охотник, неожиданно тянущий носом воздух. — Подожди здесь… — Куда ты? — Пришел мой брат. — Брат? Кароль ничего не понимает, но не успевает спросить, как Янош натягивает штаны и выходит из домика, босой и без рубашки. Какой еще брат? Кароль тоже соскакивает с постели, быстро одевается, наспех глотает воды, зачерпнув горстью прямо из ведра, и толкает дверь. В первый миг солнце, светлое и незлое, все же ослепляет его. А во второй Каролю кажется, что он сошел с ума. Иначе, как объяснить, что Янош стоит рядом с огромным красно-зеленым драконом, еле уместившимся на небольшой полянке перед избушкой, гладит длинную морду, заглядывает в чудовищный изумрудный глаз и говорит негромко: — Прости меня, брат. Но ты знаешь, как это бывает. Это судьба, она всегда заставляет выбирать. Я выбрал и не жалею. Я бы жизнь за него отдал, не то что небо. Ящер мотает башкой и клекочет, тоскливо и протяжно, расправляя мощные перепончатые крылья и круша ими молодые деревца вокруг. Янош хлопает ладонью по броне чешуи на длинной шее и толкает дракона плечом в бок: — Лети, брат! Мы всегда будем тебе рады, если решишь заглянуть! Кароль смотрит, как чудовище неуклюже разворачивается, оглядывается, тихо шипит, выпуская из пасти сноп искр и дымок, приседает, толкается могучими лапами и взмывает ввысь, стремительно превращаясь в небольшую точку в синеве. Потом подходит к Яношу, глядящему широко открытыми глазами на солнечный диск, и тихо спрашивает: — Он еще прилетит? Охотник задумчиво щурится, забрасывая ему на плечо руку, глянь-ка, Кароль только сейчас понял, что ростом своему дракону он только чуть выше плеча. — Может быть… Когда передумает тебя жрать… И целует темную макушку, прижимая Кароля к горячему, источающему жар боку. Странно, но с тех пор, как их стало двое, Яношу иногда снится старый замок, разом похожий и непохожий на те замки, что строят валашские князья. В открытой галерее гуляет холодный ветер, и только пара факелов разгоняют ночную тьму, а Кароль шепчет ему что-то и обжигает губы поцелуем, и Янош понимает, что это — впервые… *** Ах, как по-разному относятся к драконам люди… Для послевкусия можно послушать (трек 8 «Дракон»): https://music.yandex.ru/album/168865/track/1704764