То, что осталось за кадром

Она помнила. Она помнила все. Каждую секунду. Каждое мгновение. Каждый свой выдох и вдох, когда пришло осознание, что все кончено. Она говорила со всеми: с Реджиной, с Голдом, с Учеником, с Феей-Настоятельницей, с Белль. Она пересмотрела все книги, что нашла в Сторибруке. Она кричала, плакала, не спала днями, устраивала скандалы, сбегала из дома родителей, молчала часами, глядя в одну точку. И ничего не помогало. Боль на душе была ощутима, как если бы её заклеймили, выжгли на её коже нестираемой печатью. У неё болели глаза от напряжения, а слезы просто закончились в какой-то момент. Трещины на губах не заживали, про улыбку она напрочь забыла, как и про смех, и про шутки, вечеринки... Ей было просто все равно, день ли, ночь, утро, время обеда, праздник или чей-то день рождения. Все, что она знала, это что Его нет. И больше никогда не будет. Она была готова спуститься в Ад, была готова обменять Его душу на всё, что угодно, была готова заключить любую сделку. Но все впустую: Преисподняя не открывалась им, как бы не пытались они воззвать о помощи к Нижнему миру. Ни Кора, ни Пэн, никто не мог помочь им преодолеть черту, сколько они не связывались с ними. И она молчала, сдирая корку с ссадин на губах, глядя в окно. Пыталась читать, но после двух предложений понимала, что ничего не запоминает. Еда была не нужна, как и вода. Едва ступая, она ходила по Их дому, оглядывая чужую, серую мебель. А все ведь могло бы быть по-другому. Они могли бы просыпаться вместе в этой кровати, использовать правило "пяти минут", в наглую растягивая его на всё двадцать. Они могли бы завтракать за этим столом, воруя друг у друга еду. Они могли бы танцевать, отвлекаясь от процесса мытья посуды. Они могли бы подолгу собираться на улицу, мешая друг другу одеваться, утопая в поцелуях. Она могла бы собирать его на работу, гладить ему одежду, делать перекус и целовать перед выходом. Он мог бы звонит ей в перерыв, смущая ненавязчивым флиртом по телефону. Они могли бы ходить в кино и, как дети, бросаться попкорном на последнем ряду, почти не помня впоследствии сюжет фильма. Они могли бы ходить по набережной, запускать фонарики, кормить птиц, брызгаться водой и смеяться. Они могли бы лежать вечерами под одним пледом, не уделяя никакого внимания фильму на экране, дыша друг другом. Они могли бы засыпать в обнимку, не боясь ночных кошмаров, зная, что следующий день будет таким же, как и предыдущий, и они были бы рады этому. Они могли бы иметь их " Долго и счастливо ", могли бы иметь жизнь, о которой мечтали, к которой стремились, которую планировали, которую почти получили. Но не могут. Потому что для их "долго и счастливо" нужны два человека, а Эмма... Она одна. Несмотря на многочисленных родственников и друзей, она с ужасом понимала, что одна, что у неё нет смысла дальше бороться и что-то сделать. Нет смысла бороться за счастье, потому что для счастья нужны двое, а Его нет. И сидя ночами на полу гостиной, она старалась понять, принять, почувствовать, что Его больше нет. Но осознание не шло, как бы она не просила. Ей казалось, что вот сейчас откроется дверь, и он войдёт со своей кривой ухмылкой, отколет какую-нибудь шуточку, до боли знакомо поцелует её в щеку, сославшись на то, что Дэвид наверняка засел в шкафу и следит за тем, чтобы они не шалили. Разденется и станет таким родным в своей клетчатой рубашке. Сожмет её плечи, поцелует в макушку, пошутит о смене её фамилии, вспомнит историю из своего прошлого и уляжется на диване, прижимая её к себе. Но дни шли, а это не приходило. И до неё пытались достучаться люди, советуя ей развеяться, принося свои соболезнования и надоедая ей своими слезами. И она била посуду, и громила дом, и срывала голос, снова и снова, пока её не уносили в спальню и не давали успокоительное. Она помнила лица родителей и сына, испуганные, бледные, удрученные, и она отворачивалась от них, снова и снова, забываясь в своей тяжёлой пустоте. Пришло время, когда ей сказали надеть черное платье, потому что следует сделать то, что необходимо - сказать ему "прощай". И она помнила, как разбила зеркало, когда ее попросили спуститься вниз. Она кричала, кричала долго и громко, не позволяя отцу удержать ее. Она обзывала Его, обвиняла всех, задыхаясь в своем горе. А потом пришла пустота, и глухие белые стены, и медсестры, и немного заторможенные лица родных, навещающие ее ежедневно. А потом пришло равнодушие, пустое, дряхлое, сломанное, бессмысленное, как и солнце, которое не проникало через толстые занавески. А потом пришло спокойствие, легкое, спокойное и безжизненное, как и ее душа, что стала оболочкой. *** - Эмма... Мужской хрип заставил ее вздрогнуть, и она закусила губу, позволяя мужским губами путешествовать по ее шее. Откинув голову, она улыбнулась, зарываясь пальцами в светлые волосы парня, прикрыв глаза. Его пальцы скользнули под ее рубашку, медленно стягивая ее, и она откинула ее прочь, прижимаясь к его телу, обхватив его ногами. - Эмма... Блондинка улыбнулась, проведя руками по его плечам, пытаясь дышать как можно спокойнее. Ей нужен был этот вечер, эта ночь, это желание, льющееся по венам. Она помнила, что его зовут Уилл, что он милый, красивый, достаточно смешной, и однозначно ей симпатичен. И еще они встречаются почти неделю. И еще что он намекал на эту ночь едва ли не с первого дня. И вот сегодня... - Эмма... Его руки скользнули по ее спине, бедрам, и она задохнулась от этой агонии, кусая губы, боясь лишний раз вдохнуть и упустить это сладостное мгновение. Медленно открываю штору и заглядываю в комнату, чувствуя, как ком в горле нарастает. Не могу сказать, когда я понял, что мое проклятие заключается в том, чтобы иметь возможность, вынужденность видеть ее. Сначала слезы, потом срыв, болезнь, а затем... Все это. Мужчины. Много. Каждую неделю другой. Я знаю каждого в лицо, их запах, голос, словно ощущаю их вкус на языке, как если бы я был частью Эммы. Мое проклятие. Мой персональный Ад. Мое несчастье и боль. И я должен видеть это, снова и снова, пока она борется с собой, со своими чувствами. Я помню, как говорил ей продолжать жить и искать свое счастье, но между тем это невыносимо видеть ее с другим мужчиной. Мужчинами. И каждый раз, когда дело доходит до ... до ночи, я чувствую, что хочу умереть снова или ослепнуть, чтобы не видеть и не слышать ее. Знать, что ее губ, которые я так хорошо знаю, касается кто-то другой - больно до скрежета зубов. Но я вынужден терпеть, потому что должен. Потому что я - ничто, и я не могу повлиять на это никак. Как бы не хотел, как бы не желал. Девушка молчит, запустив дрожащие пальцы в его волосы, чувствует, как трясется все тело. Как хочется закричать. Как страшно. Как сложно. - Свон... - вдруг шепчет он, и все обрывается. Нет! - вопль пронзает голову, и она замирает, широко распахнув глаза. - Стой... - выдыхает она, упершись руками в его грудь, ощущая, как бешено бьется сердце. - Что? - Уилл поднял голову, неверяще глядя на нее, - о чем ты? - Я... я просто не могу, - отозвалась она, закрывая руками лицо, и, перекатившись на другой бок, сползла на пол с кровати, уткнувшись лицом в колени, - прости, но я ... я не могу. Выдыхаю, глубоко, полной грудью, и падаю на пол возле окна, закрыв лицо руками. Не может, не может, она не может... Хвала небесам... Как смешно, оказывается, взывать к небу, находясь в Аду. - Эмма, я... - парень запускает пальцы в волосы, пытается взять ее за локоть, но она только трясет головой, не открывая глаза. - Уилл, пожалуйста... Просто не надо. В ее голосе - металл, и он, поморщившись, чертыхается, подхватывает свою рубашку и покидает комнату, хлопнув дверью. А Свон, дрожа всем телом, сворачивается клубком на полу, прижимая к груди упавшую с кровати подушку. И так каждый раз. Новый мужчина, ужин, отношения, поцелуи, смех, улыбки, а когда дело доходит до чего-то, что поможет забыться и подарит наслаждение - все пропадает. И не важно, назовет ли парень ее по фамилии, как это мог делать только Он, или просто скажет что-то не то, или что-то сломается в ней - не важно. Она просто отскакивает, буквально слышит, как бурлит кровь в голове, как хочется кричать, как год назад. Год. Почти целый год она живет в этом Аду. Даже возвращение в Нью-Йорк ничего не изменило, ни в лучшую, ни в худшую сторону. Генри старается достучаться до нее, родители недовольны, на друзей у нее нет времени. Все, что сейчас является частью ее жизни - это работа и бессмысленные свидания с людьми, которые навсегда останутся для нее душевными незнакомцами. Ни один из них не заслужил бы ни единую ее искреннюю, душевную улыбку, потому что все это - не то. Не те глаза, не те губы, не то тело, не те шутки. Одним словом - не Он. Он. Везде. Всюду. Он. Он. Даже спустя месяцы. - Ненавижу! - кричит она, срывая связки, сжимая в неслушающихся руках подушку, не боясь порвать ее, как делала уже десятки раз. Она не в себе, и она знает это, и ей все равно. Ей плевать. Она просто хочет заглушить ту тьму, что пожирает ее душу, сильнее любой магии, уже год, - Ненавижу тебя! - измученно орет Эмма в пустоту, глотая слезы. А в бью кулаками в стену, подавляя в себе вопль. Я здесь, Эмма! Я здесь, всегда, я рядом! Я всегда рядом с тобой! Я не ушел! Но она не слышит. И на пол летит шкаф, и гремит посуда, и рвется ткань, и звенят пуговицы и застежки, и она бьется о пол, бросается на сдавленно шипя и моля о сне. И мне страшно. Страшно за нее, за ее жизнь, здоровье. Я страстно желаю прикоснуться к ней, просто дать понять, что она не должна бояться жить дальше, что так и должно быть. Даже если мне больно. Даже если я ненавижу себя за это. Но это правильно. Меня нет, а она есть, и она должна жить. И снова взять себя в кулак, дойти до кухни, налить себе пресловутый бокал рома, сделать глоток, обжечь горло, давясь болью, и снова кричать, и снова плакать, ненавидя себя. А потом проснуться, поправить одежду, на работу, всем говорить, что все в прошлом, что все хорошо, что ничего не изменилось, что она в порядке. В это время мысленно понимая, что все закончится... *** - Мам, мы можем поговорить? - Генри материализуется перед ее столом в офисе, и блондинка едва не разливает кофе, дернувшись испуганно в сторону. - Генри! Боже, - она закрывает лицо рукой и, глубоко вдохнув, поправляет волосы, выдавив улыбку, - конечно, малыш. Давай поговорим, только выйдем. Она сжимает в дрожащей руке стакан с кофе из Старбакса, выходя на улицу, успокаивая дыхание. Она не может показать ему, как ей плохо. Он должен верить, что его мать сильная, что она справится, что она пойдет дальше и выйдет победителем. Но это не так. Она не может быть сильной без Него. - В чем дело, Генри? - хрипло спрашивает она, делая глоток. - В тебе, - отзывается он, сжав ее руку, заставляя посмотреть на себя, - а точнее в тебе и Киллиане, - она вздрагивает, услышав имя, ставшее ее проклятием. - Ты должна рассказать мне, мам, - он сжимает ее холодные пальцы, с болью глядя на нее, - я не хочу, чтобы ты снова попала в больницу. - Со мной ... - сглотнуть ком в горле и попробовать снова, - я в порядке, малыш. Не переживай... - Ты врешь мне, - шепчет он, покачав головой, и многозначительно кивает на свою школьную сумку. - Я Автор, и ты это знаешь. И книга ... она показывает, что ты врешь. Мне, всем нам, себе. Зачем? Что ты хочешь этим доказать? - Что я могу жить дальше, - эхом отзывается Эмма, глядя в сторону, - что могу забыть и отпустить. - Но... - Я должна идти, - поцелуй в щеку и сбежать, пока не успели остановить. Закрыться в туалете и долго-долго смотреть на себя в зеркало, убеждая себя в том, что ты не сошла с ума, что у тебя еще есть шанс. А мне остается только стоять за ее спиной, кусая губы, с ненавистью осознания, что я не могу даже в зеркале отразиться, чтобы подать ей знак. Я не осязаем, я даже не дух, иначе она могла бы со мной связаться. Я потерян для этого мира солнца и света, и не могу донести до нее такую простую драгоценность, как дышать, видеть, слышать, ощущать тепло и ветер на своей коже. У меня нет всего этого. Я вынужден скитаться между мирами, между стенами, людьми, судьбами, снова и снова возвращаясь к ней, чтобы видеть, как она страдает. Так не должно быть, не из-за меня. И я ненавижу себя за это. *** - Я ненавижу себя, - шепчет бывшая Спасительница, сидя на полу в ванной, держа в руке тонкое лезвие, поблескивающее в свете тусклой лампы, - ненавижу...всей душой, - повторяет она, дрожа всем телом, кусая губы, - но так будет лучше, для всех. Я просто ... просто вернусь ... встречу... увижу... Как я жалка! - выдыхает она, тряхнув головой. Потом очень медленно поднимает руку и касается толстого кольца на цепочке, которое она так и не сняла, словно часть его души все еще здесь, с ней, в этом украшении. Эмма, не надо! Падаю на колени возле нее, пытаясь поймать ее лицо. Безуспешно. Ты не можешь так сделать! Это не должно произойти! Возьми себя в руки! Ты найдешь выход, ты влюбишься, у тебя будет долго и счастливо, черт возьми! Только не опускай руки, умоляю тебя! - Мне не нужно мое долго и счастливо без тебя, - хрипит она, касаясь губами перстня, - ты - мое счастье. И ты умер. И я хочу к тебе. Умоляю тебя, родная! Первый надрез сопровождается всхлипом и слезами, выступающими на глазах. Цепляюсь в ее плечи, беззвучно крича. Второй надрез открывает первые капли крови, которые, стекая по локтю, окрашивают белый ковер красными цветами. Хватаю ее пальцы, стараясь вырвать лезвие. Но меня нет! Я ничто! Я слаб! Третий надрез рвется между криком, когда боль поднимается вместе с истериком и испугом. Остановись! Сейчас! Живи, Эмма, живи! Не смей делать это! Вопль режет уши, и Свон не совсем понимает, что происходит: в ванную врываются люди, подхватывают ее на руки, тащат в спальню и укладывают на простыни, пытаясь остановить кровотечение. Кто-то что-то кричит, люди плачут, снуют туда-сюда, пока она пытается сфокусировать взгляд на чем-то одном. - Глупая девчонка! - хрипит Дэвид слева от нее, перебинтовывая ее руку. - Это все из-за него!? Из-за чертова пирата?! А я всегда, всегда говорил, что он доведет до тебя! - Дэвид! - рявкает со слезами на глазах Мэри-Маргарает, сжимая другую руку дочери, прижимая ее голову к своей груди, - малышка, ну зачем ты это делаешь? Снова? Мы не сможем без тебя, Эмма... Ты - наше все, мы любим тебя... - Мам... - сипит она, цепляясь за нее, глядя в потолок, - я не могу без него... Я схожу с ума... И с каждым часом все хуже. Мне страшно. Мне больно. Я ничего не вижу впереди, только пустоту. Он нужен мне. И он ... - она вдруг кричит, дернувшись вперед, - ты обещал, что не оставишь меня, сукин ты сын! Ты обещал, что я не потеряю и тебя! Ты соврал мне! Знаю, знаю, что обещал, что не сдержал! Но ты ненавидь меня, кричи на меня, но не делай ничего с собой, глупая! Ты должна жить! - Милая... - женщина плачет, прижимая ее к себе, глотая слезы, - моя бедная малышка... - Я так люблю его, мам... - сипит она, кусая губы, - я люблю его так сильно, что мне даже страшно. Такое чувство, что это любовь могла бы мир взорвать. И мне страшно. И я не справляюсь. Он везде, понимаешь? - она поднимает на нее ненормальные зеленые глаза, - в каждой лице, в каждой витрине, в словах, в книгах... Я вижу его постоянно. Он даже во сне, во вкусе кофе, в запахе машин с улиц. И это убивает меня. - Ты справишься... - Нет, - блондинка садится, вырвав руки, - я не справлюсь. Но я сделаю вид, что это так, - она медленно смотрит на них, выдавив улыбку, - ради вас. *** - Аид! Аид!!! Чертов ты сукин сын! - рычу я, перевернув его трон, - Аид! - захожу в небольшую комнату и замираю, увидев Бога на диване с книгой в руках, - ты меня не слышал? - Естественно, слышал, Джонс, - отзывается он, хлопнув книгой, - тебя вся Преисподняя слышала, кажется. Так что постарайся сделать так, чтобы причина моего сорванного спокойствия была важна, как никогда. - Я предлагаю тебе сделку. - Нет. - Но ты даже не знаешь, что я хочу предложить. - В том-то и дело, что знаю. Я знаю, о чем ты думаешь, пират, и мой ответ "нет". - Тогда ты знаешь, что я не отступлюсь, - подойдя к нему, сгребаю его за шкирку и сдергиваю с дивана, - ты ведь знаешь, не так ли? - Цербера на тебя не хватит, щенок, - шипит он, сверкая глазами. - Чего ты хочешь, маленький гаденыш? - Ты вернешь меня наверх. А я стану твоим шпионом, если захочешь. - Мне не нужен очередной собиратель душ, особенно однорукий. - Я убивал столетиями, крал, врал, похищал, скрывал. Я приму твои условия, если ты сделаешь то, что я сказал. - Ты же понимаешь, что станешь моим рабом? - с интересом выгибает он бровь, когда я отпускаю его, отойдя к сторону. - Ты не сможешь сделать и шага без моего разрешения. И я буду говорить делать тебе такие вещи, которые тебе не понравятся. - Кто бы сомневался, - бросаю я, поджав губы. - Она стоит того? Этого Ада на земле? - Она стоит всего, - твердо выдыхаю я, облизав губы, - каждой смерти, каждой раны, каждой жертвы. Она превыше всего. *** - Ты как? - Руби касается плеча Эммы. - В норме, - кивает та, не поднимая головы. - Ты должна знать, Эмма - мы все рады, что ты вернулась в Сторибрук. Город не был собой без тебя. - Спасибо, Руби, но... - глубокий вдох, - я не очень расположена слушать какие-то теплые слова сейчас. Извини, - на негнущихся ногах она поднимается из-за стола и, пройдя по коридору "У Бабушки", заходит в туалет и упирается руками в раковину, глядя на потрескавшееся мраморное покрытие. Руки дрожат, и она лезет в сумочку за таблеткой, чтобы успокоить нервы. Еще три, три часа на глазах у всех, а потом можно будет закрыться в своей комнате и молчать, и не улыбаться, и не думать ни о чем. И просто вспоминать, касаясь перстня, в которые она заключила все воспоминания о их прошлом. Медленно, издеваясь над собой, смеясь над Его шутками, которые она знает теперь назубок, вспоминая каждую его улыбку, жест, привычку, дыша временем, когда она была счастлива. И от этого становится еще невыносимей. И снова хочется что-то разбить, сломать, чтобы слышать, как разлетаются осколки вместе с ее душой. Снова и снова. Скрипит дверь, и она прячет слезы, вытирая лицо, заранее ненавидя девушку, которая помешала ее хрупкому миру, которая не дала ему снова взорваться. Но шагов не слышно, словно человек остановился в дверях, не смея идти дальше. Сердце начинает бешено колотится, когда она старается обдумать, как бы ей улизнуть из туалета, чтобы не видеть никого. Ей становится душно, и холодно, и страшно, и она почему-то не может вдохнуть. - Ты все еще помнишь меня, Свон? На мгновение мир замирает, когда она слышит ломающийся хрип из-за спины. Ноги подкашиваются, и она чудом не падает, цепляясь за край раковины, давясь воздухом. Перед глазами все плывет, и девушка глубоко дышит, ловя губами воздух. Собравшись с мыслями, Эмма еле-еле поворачивается на негнущихся ногах и поднимает голову, глядя на дверь. Глаза. Синие, как небо, море, воздух, свобода, жизнь. Губы. Чей вкус она помнила каждую ночь. Волосы, словно крылья ворона. Линия скул. Щетина. Куртка. Штаны. Крюк. Руки. Ноги. Тело. Подбородок. Она скачет взглядом по нему, испытывая странное и страшное ощущение, что ее сумасшествие дошло до такой стадии, что она видит галлюцинации. И если это так, если это не он, а плод ее воображения... - Ты все еще помнишь меня, Свон? - громче и жестче повторяет он, поджав губы. Дрожь сильнее пронзает ее тело, и блондинка, забыв про потребность в дыхании, делает один, второй шаг вперед, и, не удержавшись, падает. Сильные руки успевают подхватить ее у самого пола, не давая упасть на плиточный пол, и она цепляется в них, ощупывая, скользя, сдавливая, словно желая убедиться в том, что он материален, что он ощутим, что он жив. Вскидывает глаза, впиваясь в его бледное лицо с потрескавшимися губами, видя этот нереальный испуганный блеск его голубо-синих глаз. Потом, глубоко выдохнув, утыкается измученной головой в его грудь и закрывает глаза, поклянясь себе в том, что не выпустит его, не сейчас, даже если это не правда и она потом проснется. Сейчас она будет держать его, а он будет держать ее, и все будет правильно. - Я бы не смогла забыть, - выдыхает она в его шею, ощущая дрожь его тела, такой родной запах, вкус кожи, упругость мышц... Он здесь. Он вернулся, - Киллиан... - плачет она на его груди, до боли сжав его плечи, и он обвивает руками ее талию, прижимая к себе, крепко зажмурившись. - Моя Свон... - его пальцы путаются в ее волосах, и он улыбается, глотая такие жалкие и пустые слезы, - теперь все будет хорошо, хорошо... Я клянусь...