Асфиксия

Я поправляю белый халат, затягиваю пояс на джинсах, в котором приходится делать новые дырки, потому что штаны уже слетают с исхудавших бёдер. Затягиваю потуже кеды и одёргиваю футболку под халатом. Бейджик «Мин Юнги. Главврач» на грудь, и готово — начался рабочий день. В коридоре уже собрались бабульки со своими кошками, дети с попугайчиками, плачущая девчушка с собачкой и пара санитаров, которые приводят в порядок приёмную. Я помешиваю утренний кофе палочкой, облизывая и выкидывая её. — Где документы, о которых я спрашивал вчера? — молодая девушка тянет мне папку, полную бумаг на недавно поступивших в стационар животных. Меня волновала одна лишь кошка, хозяйка которой капала мне на мозги вопросами и фразами «А когда? А почему? А зачем?» — Камни в почках, ей осталось три дня капельниц, и потом домой, — констатирую я, — позвони этой психичке и скажи, чтобы сегодня не приезжала. Это ей не детский лагерь. Девушка кивает и набирает номер женщины, которая всё так же громко начинает орать в трубку. Я выхожу в коридор, зову самого первого из очереди и топаю в кабинет, лениво перебирая пристёгнутый к груди бейджик. Я, конечно, люблю животных, даже очень, но их хозяева меня раздражают. Раньше я стремился уйти от людей, податься к более понимающим существам, лечить тех, кто способен любить и быть благодарными, а всё равно столкнулся с людьми. Переехав из Кореи в Америку, я шёл за новой жизнью, новым воздухом и новыми ощущениями. Но меня всегда будут преследовать отголоски прошлого, назойливые коллеги и хозяева пациентов. — Кажется, у него жар. Он мог вчера переесть или выпить много воды. Доктор, он плохо ходит в туалет, а ещё он не играет со мной, когда я его зову. — Разберёмся, — сухо давлю я, указывая старушке на медицинский стол, чтобы она поставила своего кота на него. — Ещё он перестал приходить ко мне вечерами, и когда я хочу взять его, он шипит. Я продолжаю осматривать кота, щупать его живот и светить фонариком в зрачки. Температура стабильна, дыхание в норме. — Вы его достали. — Что? — Кот здоров. Не лезьте к нему, а то у него приступ случится раньше, чем ему стукнет восемь лет. Я выхожу из кабинета, попутно пихая медбрату стетоскоп и выслушивая тихое «хам, а не врач». Я виноват, что у бабки нет предела и она затискала бедное животное так, что оно выгибается от простого прикосновения? Видимо, она бегает за ним, тянет к нему свои старые руки и пичкает едой, как любимого внука. Кот, конечно, убегает, но разве скроешься от того, кто считает свою настырность заботой. Такое часто бывает, когда безмолвное существо не может сказать, что его бесят, что его достали. А люди лезут и лезут, трогают и дёргают, считая, что именно так проявляется любовь. — Следующий, — с кушетки встаёт очередная старушка с собакой и едва ковыляет в мою сторону, словно операция или капельница нужна именно ей, а не здоровому на вид щенку лабрадора. Пока она идёт, я смотрю в окно, из которого мне на лицо падают нежные лучи зимнего солнца. Обманчиво прекрасный свет, на который летишь как мотылёк, но так и не достигаешь должного тепла. Хочется тонуть в этом ярком оранжевом блеске, греться и нежиться, как кот у симпатичной девушки в очереди. Но я врач, я на работе. Я не могу завалиться на влажный коврик и замурлыкать, закрывая ладошками лицо. Снег отражает от себя лучи, увеличивая сияние в трижды. Мне начинает казаться, что всё вокруг оранжевое, даже волосы парнишки, который так стремительно пронёсся мимо окна, на секунду разделяя меня и луч. — Пойдёмте, доктор, — мямлит старушка, пихая мне в руки щенка. — На что жалуемся? — равнодушно спрашиваю я, незаметно целуя щенка в нос. — Артрит, зрение упало. — У щенка? — я поднимаю пухлого пса перед собой за подмышки, заглядывая в его доверчивые глаза, — артрит и зрение? — У меня, а у него живот гудит громче паровоза. — Возможно, — дверь резко распахивается, и я замолкаю, смотря через весь коридор на молодого парня, волосы которого впитали в себя цвет зимнего солнца, — у него просто… глисты… или переел… Парнишка растерянно мотает головой, стряхивая снежинки. Он прижимает к себе широкий расписной шарф, нашёптывая ему что-то. Если бы я не стоял так далеко, то рассмотрел бы его получше. У него точно слезятся глаза, он готов плакать. Грязный шарф попачкал его куртку и джинсы, его пальцы старательно заматывают края, сильнее укутывая то, что внутри. — Сейчас, малыш, сейчас, — шептал он, целуя ткань, — сейчас… — Глисты, — я быстро отдаю щенка старушке, — дайте ему одну таблетку Мильбемакса вечером. — Но вы даже не посмотрели. — А вам чернику для зрения и мазь от артрита. Я уже не слушаю её скрипучий голос и вопли людей из очереди, когда подхожу к парню и тяну его за край куртки за собой. «Но я же следующая», «А у меня попугайчик странно чирикает», «А у меня кот спит на час дольше обычного» - всё не важно, когда я правда замечаю слёзы в карих глазах. Парень жмёт шарф к себе сильнее, когда из-под него доносится писк, и начинает тихо плакать, жадно глотая воздух. — Кто там у тебя? — Щенок, — шепчет он, размазывая грязной рукой слезу по щеке. Белое лицо парня блестит от слезинок, которые беспечно выбегают из больших карих глаз и бегут к острому подбородку, собираясь там и капая на грязный цветастый шарф. Видимо, он был одет в него, кутался и прятался от мороза. Сейчас его молочно-белая шея открыта, так безбожно подставлена под порывы холодного ветра, который воет за пределами клиники. Фарфоровые щёки слегка измазаны, пухлые губы искусаны в кровь, а длинные ресницы слиплись и стали похожими на кукольные. — Я нашёл его, — всё так же шепчет он, — лежал под машиной, не двигался. Я тронул, а он заскулил… Его голос дрогнул, сорвался на ноль. Я забираю свёрток себе, пачкая белоснежный халат чёрной грязью с дороги и еле видными следами крови. — Ему холодно, — бормочет парень, плетясь за мной в операционную, — он же совсем один, совсем один… — Нет, — я останавливаю его, одной рукой толкая в плечо, — со мной нельзя. Санитарные нормы не позволяют. Вообще, я бы мог дать ему халат, бахилы, перчатки. Но работа есть работа - я не могу дать волю чувствам и тоже заплакать, жалея бедного щенка. И парня. Я разворачиваю шарф, откладывая его на стул. Грязный, маленький и худой пёс едва дрожал, слабо вдыхая тёплый воздух. Я с секунду смотрю на него, не зная с чего начать. В голове мелькают картинки, куча картинок, и руки предательски трясутся, весь профессионализм улетучивается, и я сажусь на колени перед столом. — Давай, соберись, — я слега бью себя кулачками, запуская пальцы в волосы и оттягивая их, — ну же, вперёд. - Юнги, твой пёс! — моя сестра бежит мне навстречу, неся на руках не шевелящееся тело, — Юнги, там была машина… Десять лет. Мне было всего десять лет, когда я просил его открыть глаза и шевельнуть лапкой. С надеждой спрашивал маму, спит ли он. Мой лучший и единственный приятель. Мой старый знакомый и близкий друг. — Юнги, он и так был уже старым, — мама уводила меня подальше от отца, который навсегда уносил пса, — его забрали небеса, они должны были это сделать. Они всех забирают, когда приходит время. — Твоё время пока не пришло, — я вскакиваю, хватая полотенце и обворачивая холодное тело, — МинСу, грелку! Девчонка-санитарка несет грелку и стоит в дверях, пока я не дам ещё указаний. Капельница, витамины, новое чистое полотенце, ещё грелка, вода и жидкое собачье питание. — Новый халат, — вновь диктую я, — и бутылку воды. Она несётся и снова возвращается, натягивая на меня чистую одежду и протягивая бутылку. — Жив? — Жив, — я прокручиваю колёсико капельницы, ускоряя доступ жидкости, — его время не пришло. МинСу, посиди с ним, пока не проснётся. Потом дашь ему поесть и оставишь в покое, пока сам не решит подняться. Девушка кивает, садясь на стул рядом с операционным столом. Я выхожу, нервно крутя бейджик. Меня хватают за руку, дёргая на себя. Резкий приятный запах дурманит сумасшедшее сознание, а глубокие глаза смотрят на меня сверху вниз. — Где он? — голос парня дрожит, да и руки тоже. — Ты куришь? — теперь мой голос срывается на шёпот, а пальцы начинают нащупывать в заднем кармане пачку сигарет. Неосознанная улыбка, когда парень пожимает плечами и рвано дышит, не споря со мной, когда я медленно иду к запасному выходу. Паника. Я люблю смотреть на неё. Человек не собран, невольно дрожит и плачет, кусает губы и ногти, стучит ногой по полу и шепчет, потому что голос не может вырваться из горла. Он начинает грубить, злиться, стараться сделать не так, как ему говорят, о чём потом жалеет. Паника заставляет забываться, напрягаться и глотать таблетки, как кислород. Это такое мимолётное чувство, которое так красиво… Так прекрасно в своей безобразности. Я закуриваю, протягивая пачку парню. Он мотает рыжей головой, истерично оглядываясь на закрытую металлическую дверь, которая покрылась инеем. Ветер врывается на крыльцо, залетая под мой тонкий халат и футболку, касаясь моей кожи и заставляя ёжиться, становясь ещё ниже. — Живой, — выдыхаю вместе с дымом слова, — ты его заберёшь? — А можно? — рыжий отмахивается от сигаретного дыма, впервые говоря в полный голос. — Можно, — я делаю новую затяжку, смотря куда-то сквозь, — ему будет лучше дома, чем тут в стационарной клетке. Парень ёжится: — А если плохо станет? — Принесёшь. Зимнее солнце обошло клинику и теперь светит с другой стороны, и я не попадаю под его лучи. И вообще сегодня больше не попаду, потому что с работы уйду в темень. Вся улица сияет, накатанный лёд на тротуаре блестит и переливается, а сосульки сверкают так ярко, что я жмурюсь, смотря на них. Крепкие сигареты саднят горло, но морозный воздух нежно перекрывает жгучее чувство. Я кашляю, стряхивая пепел замёрзшими пальцами. — Как ты нашёл его? — я перевожу взгляд на парня, который в подсознании уже тысячи раз сравнён с солнцем. — Увидел под машиной, — он натягивает большие варежки и смахивает с волос принесённые ветром с сугробов снежинки, — не мог пройти мимо. — Молодец, — я в последний раз касаюсь фильтра губами, и пальцы отпускают сигарету. Окурок летит в снег, и я захожу назад в клинику. Санитарка уже держит щенка на руках, показывая его детям, которые столпились вокруг, и по её строгому приказу «трогать только взглядом» держали руки за спинами. — Отнеси его назад, — я равнодушно прохожу мимо, улавливая взгляд двух разных глаз щенка: голубого и коричневого, — я просил не дёргать его. — Он ранен был? — МинСу пристраивается рядом, стараясь идти со мной в один шаг, — я видела кровь на шарфе. — Не был, — я останавливаюсь, — МинСу, не был… Расталкивая толпу, я снова тащу на себя парнишку, который медленно плёлся в сторону кофе-автомата. — Ты ранен? — Нет, — он осматривает свои ладони, задёргивает рукав, а потом смотрит на меня жалостливым взглядом: глубокий порез и пара царапин сияли алым на фоне белоснежной руки. Рыжий старательно запихивает руки в карман, пока я не утягиваю его снова в сторону операционной. Жестом я приказываю ему снять куртку и сесть на стул. Плевал я на санитарные нормы. — Под машиной была разбита бутылка, — шипел он, когда я заливал перекисью его ладонь, — я больше переживал за него, чем за себя. — Заметно, — я аккуратно вытирал порез, удивляясь, как он вообще мог этого не заметить. — Я думал, что ветеринары не лечат людей. — Могу не обрабатывать, — бурчу я. — Я не об этом, — он склоняет голову, смотря на спящего щенка за моей спиной. — У тебя нежные руки. Я хмыкаю не отвечая. Его ладони всё ещё дрожат, тело расслабленно покоится на стуле, а глаза полуприкрыты. Я так люблю панику. А то, что наступает после неё — расслабление, нежелание двигаться, покой — ещё больше. Щенок жив, а парень почти умер. — В конце дня ты заберёшь его, — завязав узелок на бинте, я выталкиваю его из операционной, — а пока посиди тут или иди домой, если живёшь недалеко. У меня впереди рабочий день — тут крутиться тебе нельзя. Он понимающе кивает, ещё раз кидая взгляд на собаку.

***

— Готово, — я снимаю кота со стола и сажаю в переноску, отдавая девчонке, — не разрешайте ему зализывать место укола. Я замечаю в дверях уставшее лицо и рыжую шевелюру. Он всё ещё тут, всё ещё не ушёл. Я маню его к себе рукой, как-то слишком нагло выталкивая девочку из кабинета. — Он уже даже ходить начал, — я достаю из кармана листок и ручку, протягивая их ему, — напиши свой номер, я позвоню узнать, всё ли нормально. Он кивает, устало выводя цифры и имя, которое я даже не удосужился спросить за целый день. Тэхён. Ким Тэхён… — Спасибо, Юнги, — Тэхён поднимает щенка на руки, переводя взгляд с бейджика, лениво улыбаясь и чмокая пса в ухо, — ты только правда позвони. — Правда позвоню, — я снимаю бейджик и убираю его в ящик стола. — Доктор, я хотела вас попросить, — девчонка влетает назад в кабинет, слегка отталкивая Тэхёна, — дайте мне свой номер, я вам позвоню, если у меня возникнут вопросы. — Я не могу. За вопросами только в клинику, — я сжимаю номер Тэхёна в кармане халата, — Я не консультирую по телефону. «Спасибо» — одними губами шепчет Тэ, выходя с щенком на руках. Зимнее солнце уже давно скрылось за пеленой ночной мглы. Снег стал серым, сосульки - тёмно-синими, а лёд - чёрным. Оранжевые лучи до завтра будут крепко спать, набираясь сил светить вновь и вновь, освещая ещё сонную Америку. Моё личное солнце тоже ушло, тоже будет отдыхать, чтобы завтра прийти. Я знаю это, я уверен, что увижу его утром на пороге клиники. С щенком или без, но увижу. И тогда солнце будет греть. — Алло, — я запихиваю цветастый шарф в стиралку, — как вы? — Мы? Джек хорошо, — на том конце провода возня и шуршание, — я дал ему имя. — Молодец, — я ставлю режим для шерстяных вещей и возвращаюсь на кухню за чаем, — но я спросил про вас двоих. Как ты? — Лучше, — Тэхён пару раз шумно выдыхает в трубку, — я могу завтра прийти? Я молчу, поджимая ноги под себя и закрывая глаза. — Приди, — я отпиваю чай, довольно улыбаясь в кружку. — Может, ему уже хорошо, я так… На консультацию. Вдруг что не то, — он снова пыхтит в трубку, царапая ногтями телефон. — Приди, — снова повторяю я, — и принеси кофе, у нас в автомате дерьмовый. Он что-то бормочет, ссылаясь, что Джеку нужно внимание и кладёт трубку, кидая смущённое «до завтра, хён». Я делаю ещё глоток и укутываюсь в плед, растворяясь в мыслях.  — Юнги, твой пёс, — образ сестры и лучшего друга снова врезается в сознание, — Юнги, там была машина… — Твою мать, — я сталкиваю кружку со стола, разбивая её на мелкие кусочки. Запустив пальцы в волосы, я начинаю медленно покачиваться из стороны в сторону, часто моргая, выгоняя из головы страшные картинки. Горло сжимает, лёгки стягиваются в большой ком, дыхание сбивается. Паника. Удушье.  — Папа, отдай его, он просто спит! — Блять, — я скидываю плед, — хватит, достаточно!  — Небеса всех рано или поздно забирают. Я вскакиваю. Встав посередине гостиной, я кидаюсь к окну, вытряхивая из пачки сигарету и дрожащими руками поджигая её, жадно затягиваясь. Картинки плывут, голоса стихают, тело оседает на пол. Дым вплетается в волосы, в тёплый свитер, прожигает лёгкие и горло. Дрожь, мурашки, озноб. Я издаю смешок, рассматривая своё нечёткое отражение в мерзлом окне. — Они всех забирают, — я выдыхаю в приоткрытую форточку, — и тебя заберут. Потушив сигарету о подоконник, я плетусь в спальню, падая на кровать и глотая воздух. Грудь болит, горло саднит. Чёртова паника, которая поглощает, которая является таким врагом, который долго тебя ломает, пока не переломит до самого конца. Но страшнее паники... Только удушье. «Береги его» — и отправляю Тэхёну.