Отражение ненависти

      — Какого хрена?! Зотов дышал зло и прерывисто, чувствуя в гортани раскаленную горечь раздражения. Всем телом вжимая "сестренку" в деревянную стену, опираясь о поверхность сжатыми кулаками, смотря в ее насмешливо-спокойные глаза гневно-жгучим взглядом, стремившимся выжечь из нее эту гребаную невозмутимость. Она была чертовски спокойна для девки, которую едва не завалил какой-то приставучий урод. Зотов сжал зубы, ощущая, как сводит челюсти от новой волны покалывающего кожу бешенства. В памяти снова возникла чужая ладонь, нагло двигающаяся по бедру его — его, дьявол побери! — Кати. И похотливая улыбочка, и недвусмысленные трущиеся движения, когда Лаврова, поднявшись и пытаясь пробраться сквозь плотную толпу, оказалась к этому ублюдку спиной. Рука втиснулась в дерево так, что заныли сбитые костяшки пальцев. Урод.сволочь.мразь. Жаль, что его оттащили, не позволяя затоптать эту мерзость. Уничтожить. Вытравить из сознания даже малейшее воспоминание об одном его прикосновении к Лавровой. Зотову хотелось молотить его снова и снова, пока красная пелена перед глазами не исчезнет от усталости. Хотелось упиваться жалкими просьбами отпустить, снова и снова занося кулак для удара. Хотелось видеть кровь, струящуюся по пальцам, по лицу, по одежде, — всюду, слыша жалобные испуганные хрипы. Кажется, он становился долбаным садистом рядом с ней. Никто. Не посмеет. Прикоснуться к ней.       — Ты о чем, братик? — Катя выделила обращение так ехидно, что Зотов почти физически почувствовал эту интонацию, заставившую губы онеметь от недовольства.       — Я о том, "сестренка", — ему с трудом удалось сдержаться и не скрипнуть зубами, — о том, что ты какого-то хрена поперлась в этот чертов бар и мало того, что напилась, так еще и чуть не склеила какого-то урода! А может, мне вообще не надо было вмешиваться? Стоило подождать, пока он...       — Заткнись, — сжав губы, перебила Катя, глядя на него с неприкрытым отвращением, будто не слышала ничего отвратительней. Зотов молча наклонился к ней еще ближе, уловив легкий запах алкоголя и отмечая, что взгляд у Кати на удивление ясный. Видимо, надраться еще не успела, хоть одна хорошая новость.       — Дай мне пройти, — она сердито толкнула его руками в грудь, но Зотов не шелохнулся. Продолжал стоять так тесно, что Катя чувствовала его тяжелое горячее дыхание на своей шее, громкий стук сердца, влетающий в виски грохотом набата, и дикое, агрессивное возбуждение, исходящее от него кипящими волнами, ощущаемое даже сквозь одежду.       — Ты больной урод, Зотов, — процедила она, чувствуя, что он следит за движением ее губ. Слов, показалось ей, он не слышал совсем.       — А по-моему, наоборот, очень даже здоровый, — за ухмылку, последовавшую за этим, Лавровой до дрожи в ладонях захотелось съездить ему по лицу. Сдержалась. Сейчас, когда он, злой и взбудораженный, прижимал ее к стене, это было бы самой неудачной идеей. — Это ты мне лучше скажи, девочка-идеал, каково это — трахаться с собственным братом? Надеюсь, тебе понравилось? — Его наглый бесцеремонный взгляд скользнул по ее груди, облепленной мокрой от дождя рубашкой. Жаркая дрожь искрами рассыпалась по позвоночнику, собравшись где-то внизу живота — цинично-облизывающий взгляд пробрал насквозь, вытягивая из легких жалкие остатки воздуха.       — Больной урод, — повторила она едва слышно, запрокидывая голову и жадно вбирая в себя спасительный кислород.       — Значит, понравилось, — снова ухмыльнулся Зотов, проводя большим пальцем по ее шее, ощущая движение, когда Катя судорожно сглотнула, вздрагивая от прикосновения.       — Не трогай меня. Самоуверенный ублюдок, — вытолкнула она с испугавшей саму интонацией.       — Продолжай, — со смешком попросил Саша, тут же склоняясь к ней и проводя языком линию от ключицы вниз до груди, прямо по влажной ткани. — Меня это безумно заводит, Катюня, — он на мгновение остановился, поднимая на нее глаза, показавшиеся совершенно черными от плескавшегося в них темного, до одури запретного, почти звериного желания. Это хрипловато-вызывающее "Катюня", ощущение его ласк сквозь тонкую материю, его напряженное сильное тело, притискивавшее ее к теплому дереву... Все это каким-то ярким оглушительным фейерверком разорвалось в сознании, погружая в такое же темное, как горящие глаза брата, безумие. Все произошло прямо там, в тесной прихожей с зеркалом, бесстыдно отражающим все происходящее. Дикое, неправильное, но такое желанное и сладостное. К черту, к черту все, когда можно просто ощущать, всем телом, всей своей сущностью чувствовать чужие прикосновения, ломающие и вновь собирающие что-то внутри. И наконец позволить себе. Подаваясь навстречу неумело-осторожным прикосновениям грубых рук, которыми он еще недавно избивал человека. Вздрагивая от каждого движения, в которых не было ни капли нежности. И захлебываясь собственными не то всхлипами, не то стонами, болезненно отдающимися в легких, в горле, на языке и губах, жадно терзаемых его нетерпеливым ртом. Так бешено. Так запретно. И так необходимо. Ей. Ему. Им.

***

Ночью началась гроза. Яростная, оглушающая раскатами грома, ослепляющая всполохами молний, выбивающая дробь дождевыми каплями. В такую погоду как-то особенно неприятно оставаться в одиночестве, чувствовать себя последним человеком на земле. Наверное поэтому она пришла к нему. Так просто и естественно, будто и не было и того недонасилия, и ледяного молчания несколько дней напролет, и сегодняшнего безумия. Просто пришла, скользнув под одеяло, прижимаясь всем телом, так, что Зотов ощутил исходящую от нее холодную дрожь. И так, будто действительно их связывали долбаные семейные узы, притянул к себе, обхватывая руками, пытаясь согреть. Утыкаясь лицом в копну светлых волос, один запах которых мощной волной выметал из головы хоть какие-либо мысли. Гребаное наваждение. И Зотову впервые стало наплевать. На то, что нельзя. На то, что она до сих пор не знает. На то, что... Просто. Плевать. Может быть, когда-нибудь он расскажет ей правду. Может быть, совсем скоро придется выбирать — эта несносная девка, вымотавшая ему всю душу, или привычная жизнь циничного одиночки. Может быть. В глубине души он знал, что сделал выбор. Тогда ли, едва увидев эту надменную Златовласку в генеральском доме? Или позже, закрутив историю с ее любовником? Или сейчас, путаясь пальцами в паутине золотистых прядей и слушая ровное дыхание, от которого и самому становилось как-то непривычно спокойно? Неважно, когда. Главное — отныне и навсегда.