Не дай мне иссякнуть

Барт сидел на мягкой оградке внутреннего овала крытого катка в Минске и молча оглядывал пустые трибуны. Интересно, украдкой заметил он, почему практически на всех конькобежных овалах мира трибуны предпочитают красить исключительно в оранжевый цвет? Будь то Минск, ушедшая ныне в прошлое сочинская Адлер Арена и практически любой другой каток, неважно — зрительские места на них обязательно встретят болельщиков оранжевой вспышкой, словно намекая, чьи представители сегодня станут править тем или иным конькобежным храмом сегодня. Только в Тиалфе, что в столице конькобежного мира Херенвейне, скромные о своих достижениях голландцы так же скромно и без намёка решили сделать трибуны синими, и Барт думал, намеренно ли? Или же на то были какие-то свои, не понятные никому, кроме самих голландцев, причины? Впрочем, не всё ли равно? Вряд ли цвет окружающих ледовый овал ровных рядов решает исход гонки. Гораздо важнее то, что ты видишь, бросая свой решительный взгляд на них, когда в сухом воздухе повисает почти звенящая тишина, и ты готовишься сорваться под долгожданный стартовый выстрел. А ещё то, что ты слышишь, набирая скорость, выжимая из себя всё под многоголосье хора болельщиков, в чьих возгласах ты никогда не различаешь собственного имени, что, впрочем, не так уж и важно, ведь тебе кажется, что они все кричат только для тебя. Именно поэтому Барту эти пустые трибуны казались особенно нелюдимыми, ведь им так недоставало самого важного — людей. А уж на цвет можно было закрыть глаза, учитывая то, что своим успехом он во многом был обязан голландцам... в том числе и тому, кто сидел от него в полуметре, пытаясь отдышаться, и Барт не решался даже мельком взглянуть на него, предпочитая живому общению молчаливое разглядывание трибун. Не то чтобы бельгиец стал нелюдимым или что-то в его характере дало от ворот поворот и привело к совершенно новому отношению к некоторым вещам... но он понимал, что просто не мог. Не мог, потому что уже сорвался раз и больше не желал тонуть. А ведь что-то внутри снова подавало тревожные сигналы, которые он пытался забыть так долго, и каждый удар сердца отдавал теперь в голове квинтэссенцией звуков, и Барт пытался понять, что делать дальше. Ему не хотелось погружаться в него снова, чтобы потом не тянуться к поверхности, понимая, что он только опускается всё глубже и глубже в его пучину. Однажды он уже тонул таким образом, и, как ему казалось, едва смог выбраться... но в последнее время Барт всё чаще стал замечать за собой неслучайную мысль, что ему так только казалось. Прошло два года с тех пор, как его чувства оборвались на корню, не успев даже толком зародиться. Или же, сказать точнее, их нещадно оборвали. Оборвал тот, ради кого он лелеял их так долго и пытался не сорваться, чтобы не наделать глупостей. Как оказалось, зря. Три месяца, проведённых со Сьюрдом Хайсманом в связи, которую бельгиец до сих пор не мог чётко ни осознать, ни представить наяву, раскололи его жизнь на до и после. А между этими до и после образовалась бесконечность, бесконечность длиной в три месяца, в которой он не мог найти себя целиком, собирая обрывки самого себя, разбросанные по той вселенной, что они создали вместе, но жизнь её была недолгой. И Барт блуждал по её окрестностям, находя свои осколки и собирая их по частям. Вот и один из них, Барт помнит его, он родился вместе с их Большим Взрывом, вместе с которым в его жизнь вошёл и напрочь поселился запах морской соли. Его уже ничем не выведешь, решил Барт, вспоминая не раз, как Сьюрд из последних сил держал его покрытое испариной тело в своих руках, и тот собирал его солёное дыхание губами, исчезая под волной неизведанных ощущений и больше не появляясь на поверхности. А наутро он не раз оттирал от живота белёсые пятна, но не успевал: свежий утренний поцелуй только усиливал и без того преследующий бельгийца солёный запах, и всё шло по кругу. После смерти Сьюрда это особенно сильно мучило его. Он был окружён его аурой, но не мог найти его нигде. И потому Барту оставалось только подбирать этот, очевидно, осколок своей души, чтобы не мучиться ещё сильнее. Но на этом его путешествие по собственным воспоминаниям не кончалось. За поворотом их закрученной, словно водоворот, вселенной скрывались всё новые части его души, которые он когда-то оставил, не надеясь вернуться к истокам. И всё равно пришлось. Потому что Сьюрда больше не было, и этим Барт сделать ничего не мог. Они, может, и были богами своей личной Вселенной, но власти над реальной Вселенной им не дано. И потому Барт мог только догадываться, почему Сьюрд решил оставить их личный мир и уйти в тот... иной... Его любовь была короткой, но безумно горячей, недолгой, но обжигающей, словно вспышка, которая загорелась и обожгла его, обожгла так глубоко, что Барту приходилось носить осколки самого себя в собственных руках, каждый раз больно ранясь ими и не имея возможности собрать их воедино, поскольку там, где обычно обитала его душа, теперь всё было сожжено дотла. Спустя два года мало что изменилось. Барту оставалось только дивиться, что творящееся у него внутри никак не ударило по спортивной карьере, хотя дамоклов меч долгое время висел и над ней. И всё же с этим аспектом ему удалось ужиться. Уговорить его, заключить сделку на невыгодных для Барта условиях, чтобы не рвать и так изорванное сердце ещё больше. И для этого он просто избавился от тех кусочков, что нёс в ладонях и что резали ему пальцы так долго, больше никогда не желая их видеть. Он больше не хотел никаких других вселенных. Почти полтора года с того рокового момента Барт даже не пытался начать всё сначала с кем бы там ни было. И совсем не потому, что боялся. Он просто не хотел рисковать. Он пропах, пропах солью, и потому тогда, когда в команде появился новый член, он поначалу отказывался даже просто протянуть ему руку для приветствия. Ведь с голландцем подобного уровня у него уже случилась история, которую он не хотел переживать заново... Для Яна «до и после» настало практически сразу после сочинской Олимпиады. Вот только он не мог и подумать, что подобная эмоциональная опасность станет поджидать его в любимейшем деле, ставшем смыслом его жизни, зато знал одно — роль тени больше не могла удовлетворить его амбиции. Ушедшая в прошлое команда раскидала бывших товарищей по делу по конькобежному миру в мгновение ока. Кто-то быстро нашёл своё новое пристанище, практически сразу же заняв отведённую ему нишу в новой семье, а кому-то просто повезло меньше. Ян не попал ни в ту, ни в другую категорию. Ему не повезло совершенно. И в конце концов, он даже запутался, кого стоит винить в практически брошенном в грязь и здорово извалянном в ней конькобежном сердце. Ян никогда не чувствовал себя частью новой команды, в которую ему довелось попасть. Что тут говорить, он никогда не чувствовал себя часть и той, которая больше не существовала. В ней он вообще не чувствовал себя частью. Он был единым целым с теми, кто его окружал, он не мыслил своей жизни без того ритма и стиля жизни, в который он окунулся впервые одиннадцать лет назад и с тех пор уже не знал, как можно жить по-другому. Однако жизнь быстро напомнила, кто есть кто. Новая «семья» приняла Яна как подкидыша, быстро задавив его амбиции. Впрочем, только спустя время голландец понял, что вряд ли реакция была другой: мало кто жалует явного лидера, признавая его положение и верно подчиняясь ему. Люди не могут признать лидерство добровольно, и если у тебя не хватает духа это доказать, они сделают всё, чтобы заверить тебя, что ты лишь тень своих намерений. Ты их пленник, и это Ян почти было уяснил, оказавшись подставленным собственной сумбурностью эмоций и чувств, клубок которых не смог распутать, и они в ответ запутали его. Постолимпийская депрессия, как окрестили состояние Яна СМИ, надолго поселилась в сердце голландца, которое он практически достал из пучины и теперь нёс в руках, не понимая, что тем самым только подставляет его под удары. Целый год он витал в своей собственной бесконечности, из которой не находил выхода, пока однажды сердце не сказало «довольно». Ян не знал, как дошёл до такого, но в тот же день порвал все связи с командой, в которой, по сути, никогда и не был, и стал вглядываться в самый центр собственной вселенной, где, как оказалось, теплился свет надежды... Как оказалось, Ян настолько отвык от того, что когда-то было не просто частью его жизни, а самой жизнью, что поначалу просто отказывался это принимать. Новая команда, в которую он попал на этот раз, встретила его с распростёртыми объятиями. Тёплая и дружественная атмосфера просто сбивала голландца с толку, уже отказывающееся верить сердце привычно выстраивало тактику защиты, подозревая всех и вся в подвохе, которого просто не существовало. Точнее, так однажды сказал ему парень, которого он знал уже давно, но никогда бы не подумал, что когда-нибудь окажется с ним настолько близок в профессиональном плане. Ян, конечно же, узнал его. В последнее время Барт Свингс заработал себе завидную славу, которой даже он, гораздо более опытный и взрослый конькобежец, мог бы позавидовать, если бы не осознание. Случайно ли или же нарочно, они постепенно поняли, что могли друг другу помочь. Фактически, они просто нашли друг друга. Два сбившихся с пути человека, застрявших в своих предрассудках и страхах, о которых они не могли говорить вслух, зато могли почувствовать. Так или иначе, два сердца, что они держали вне тела, не давали соврать и постепенно присматривались друг к другу, замечая некоторые детали, которые они оба хранили как нечто сакральное только между собой. Барт не мог не заметить, как в первое время Ян принимал помощь и поддержку с каким-то подозрением и даже недоверием, что, в свою очередь не могло не настораживать Барта. Ян словно держался особняком, никого не подпуская к крепостным стенам, которые даже не сам возвёл, и полагая, что ничего за их пределами не сможет принести ему хоть что-то светлое. Его истинный дух ещё пытался хватить губами воздух, чтобы дышать, чтобы жить и напоминать Яну каждую секунду, что он лидер, и за такую возможность надо хвататься, но израненное сердце твердило, что нежеланная инициатива бывает наказуема... Хочет ли он ещё этой боли? В свою же очередь, Ян пытался понять, по какой причине молодой, уверенный в себе и такой привлекательный парень даже не пытается сблизиться с кем-то чуть больше, чем обычно. Да что там, даже просто принять предложение Яна после тренировки слегка развеяться и расслабиться вместе со всей командой где-нибудь в хорошем баре. Напротив, в такие моменты бельгиец как-то подозрительно напрягался, и отвергал даже банальную возможность лишний раз проехать на велосипеде по треку, если только этот импровизированный велопробег включал в себя два действующих лица. Что-то внутри отчаянно твердило, что ничего плохого из такого общения не выйдет, в конце концов, он знал Яна целые годы перед тем, как он появился в его команде, так что сверхъестественного может случиться от их простого общения? Но в то же время в выжженной груди свистел ветер, и он снова вспоминал, как простые пробеги на роликах таким же жарким летом, как и то, в которое Ян стал частью новой команды, переросли в нечто большее, как его затянуло в самую глубь, вспоминал слегка сощуренный взгляд Сьюрда, и всё повторялось... В этом уравнении, как оказалось, было лишь одно неизвестное. Ведь между Бартом, потерянным в пучине собственного прошлого, которое он не мог отпустить, и Яном, которого терзали истинные амбиции, которым он не решался дать свободу, было нечто общее — простая неуверенность. И тогда оба задумались. Время лечит, говорят. В случае Барта время только делало хуже. И чтобы исправить это, Ян перестал слушать его отговорки. Когда практически делая ему вызов, а когда и просто молча взяв за руку и уводя за собой, Ян вовлекал его в жизнь, в которой находилось время для того, чтобы отступить от регламента и распорядка. И в какой-то момент Барт начал вспоминать, что существует полноценная жизнь и по ту сторону того мира, в котором он так прочно увяз и теперь держался за свою единственную возможность выкарабкаться каждый раз, как Ян без задней мысли сжимал его ладонь. Он мог только догадываться, что уверенно вырастающие в своей успешности результаты и набирающая привычные для Яна показатели форма — это не просто результат его усиленных тренировок. Ян учился верить тому, кого берёт за руку. Он пытался просто поверить заново, что в той улыбке, что появляется на лице, нет ни капли зависти, что давно потерянное чувство единства всё ещё теплится где-то глубоко в его душе. И он не ошибся. Барт оказался хорошим проводником в том мире, где он так долго не жил, а просто пытался жить, и потому медленно, но верно шёл по петляющей дорожке, будучи уверенным, что закрой он глаза, тёплая хватка на его запястье не даст ему сойти с неё. Так проходили месяцы, и кто знает, может, с тем же успехом счёт пошёл бы на годы, если бы однажды Барт не случай, который дал понять, что его жизнь слишком долго ходит по одному и тому же кругу, из которого он не мог найти выхода... В тот вечер прижимающий к груди стальной трофей Сьюрда Хайсмана Барт вернулся домой сам не свой. Сталь теплилась в его руках, согретая в буквальным смысле стальной хваткой бельгийца, и он больше не мог различить счастье от горечи. Какие-то обрывки мыслей доносили до затуманенного мириадами эмоций сознания, что он просто обязан быть счастлив, но Барт больше не желал этого. Он больше не желал быть ему ничем обязан. Не желал быть обязан ему воспоминаниями, каждый собственным прорывом, который он совершал в память об ушедшем, повторяя раз за разом, что он делает это потому, что вместо него просто некому. Потому что он не успел сделать это в своей жизни. Внезапно бельгийцу впервые за долгих два года стало жалко не его, а самого себя. То, что он сделал со своей душой, целиком лежало на его собственных плечах, и это идеально слаженное тело было просто идеальным прикрытием для настолько истерзанного внутреннего мира. В тот же вечер Ян получил звонок, которого не ожидал получить никогда. Барт отказался от предложения Яна приехать к бельгийцу лично (что, надо сказать, было довольно предсказуемо), но, как и сотни раз до этого, голландец не стал слушать доводы Барта, которые едва можно было назвать основательными. Стал бы он звонить, действительно не желая видеть его и желая скрыть от всех и вся своё, как оказалось, далеко не идеальное внутреннее состояние? Он знал, что не ошибался, и когда бельгиец, едва дождавшись, когда за спиной Яна захлопнется входная дверь, молча заключил его в тесные объятия, он не стал отпираться. Просто не хотел. А может, просто сердце давно уже жаждало такой реакции?.. В ту ночь ни он, ни Барт не сомкнули глаз. Тёплое какао исчезало кружками, и Ян просто слушал его, слушал, не смея оборвать его и без того довольно рваный крик души, не смея осуждать ни слова, ни поступки. Конечно же, он не знал и не мог даже догадываться о том, что же в действительности связывало молодого бельгийского парня и марафонского чемпиона, проститься с которым съехались люди со всех концов страны, но узнав, наконец смог найти ответы на многие вопросы, которые месяцами ждали разгадки. Некая отстранённость, безумная открытость и одновременное одиночество, свежий ум и подавленные чувства, нежелание довериться кому-то полностью — кусочки наконец создавали единую картину, где теперь уже чётко просматривался смысл. А Барт всё говорил и говорил, захлёбываясь в чувствах, которые больше не мог удерживать, и Ян всё слушал его, не замечая робкого рассветного солнца в окнах... После этой ночи Ян стал заезжать к Барту почаще, неважно, виделись ли они на тренировке или же нет. Поначалу для того, чтобы просто убедиться, что всё в порядке, затем — уже без причины. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Барт не упросил Яна остаться на ночь. И Ян остался, не видя особых причин отказываться, но не замечая того странного блеска в глазах молодого марафонца, когда тот с улыбкой слушал слова согласия. Мало-помалу, совсем тихо, лишь только пробуя сожженную почву под ногами, давно забытое чувство вошло в жизнь Барта снова, запуская всеобщую регенерацию. Барт сам не заметил, как это случилось. Просто в один прекрасный момент он понял, что перестал сравнивать каждое слово, каждое касание и каждый проведённый рядом момент с тем, что он испытывал, будучи рядом со Сьюрдом. Именно тогда он начал замечать свойственные одному лишь Яну детали, которым не мог найти аналога, зато мог найти место в своём сознании. Вскоре таких вот деталей накопилось великое множество, и как и всякая головоломка, имеющая множество мелких частей, сложа которую, можно получить единое ясное целое, Ян обрёл свою плоть и кровь в глазах бельгийца, больше не ассоциируясь ни с кем более. И Барт понял, что, оказывается, был совсем не прочь утонуть снова, вот только проблема была в другом... В Яне было невозможно утонуть. Просто он был другим. Более зрелый и опытный, Ян не грозился увлечь за собой в глубокую темноту, заставляя в конечном счёте потеряться в неё и никогда не найти выхода на свет. Он не пытался сломать его, подмять под себя, переделать или обжечь. Он не был бушующим в сумерках океаном, поднимающим смертельные волны и грозясь затопить всё, что было ему дорого. Спокойный и размеренный, Ян был подобен спокойному морю, чья едва волнующаяся поверхность ласкала ступни целующими волнами, когда, очарованный сверкающей под жарким солнцем гладью, Барт шёл вдоль по побережью. На этих берегах можно было не оглядываться за спину, приласканную лучами полуденного солнца, чтобы обнаружить бушующую силу морской пучины, стремящуюся вырвать тебя из мира сего, чтобы поглотить, не оставив от тебя даже памяти. Ян брал, но не забирал, касался, но не хватал, старался привлечь, но не манил несбыточными желаниями без перспектив. Просто однажды всё встало на круги своя. Пустые трибуны уже мозолили глаза, и Барт резко вздрогнул, словно пытаясь сбросить с себя все мысли, овладевшие разумом, и постараться избавиться от рябившей перед глазами череды пустых мест. Это не могло укрыться от глаз голландца, и тот оторвался от бутылки с водой, слегка обеспокоенно и одновременно заинтересованно глядя на младшего друга. Друга, учитывая количество проведённых вместе ночей, совместных опозданий на тренировки, редкого безобидного шёпота друзей за спиной и даже тот случай, когда, проснувшись поутру, Барт обнаружил Яна спящим в его собственной постели и совершенно бессовестно прижимающим бельгийца половиной тела к кровати в крепкой дрёме. В тот раз Барт провёл, возможно, самые умопомрачительные десять минут в душе, затем отказываясь смотреть голландцу в глаза ещё некоторое время, а потом нагрянул Чемпионат Европы, и тогда стало уже не до попыток осмыслить собственные чувства. За последнее время их стало так много, что Барт предпочёл просто вглядываться в оранжевые пластиковые ряды, представляя бельгийские флаги, растянутые над ними, и не замечать того, как голландец придвинулся ближе. — О чём задумался? — словно невзначай спросил он, рассеивая свой голос лёгким эхом над кромкой льда. Эх, если бы только ответ был простым. А каким вообще он мог быть? Я задумался о том, что я слоняюсь, словно корабль, по вам, как по морям, с одного на другое и не могу найти пристанища? Что ж, по крайней мере, это было бы правдой. — Мало внимания, — ответ Барта, впрочем, тоже нельзя было назвать абсолютной ложью, хотя толика скрытности в нём тоже присутствовала. — Публика здорово заряжает на подвиги. Не пустые трибуны. Говорят, что время лечит. Что оно утихомиривает бушующие волны, развеивая стальные тучи над побережьем, заставляя солнечные дорожки купаться в едва волнующейся глади моря. Что оно стирает старые черты, усиливая новые. Что оно обращает боль в понимание, порывы в приобретённую мудрость. Сковывает воду в лёд, заставляет верить в того, кого берёшь за руку, снова обретать счастье в кругу людей, которых даже не рассчитывал назвать семьёй, завоёвывать победы во имя самого себя. Становиться друзьями. И сближаться настолько, что в определённый момент ход времени просто останавливается. Чтобы начать новый отсчёт. Барт облизнул губы, пытаясь справиться с пониженной влажностью надо льдом, но этому следу не суждено было остыть. Ян, как всегда, не принимал отказов... хотя на этот раз Барт даже не пытался возражать, закрывая глаза — в том числе и на прошлое — и отдаваясь моменту, который, возможно, должен был случиться уже давным-давно. Ян не дал его губам снова покрыться сухими трещинками, целуя его уже в который раз — пока эти трибуны пусты, пока ему не хватает внимания, пока нет никого, кто смел бы их осуждать, пока его сердце тихо бьётся под пальцами Яна на его груди и еле слышимый, но горячий вздох срывается с губ, когда тот забирает в лёгкие ещё немного воздуха, чтобы продолжать... — Ну что? Пока что хватит заряда на ещё пару тысяч метров подвигов? — шепчет Ян одному ему, и Барт улыбается, снова позволяя своей по-особенному открытой улыбке вернуться к жизни. Перед чемпионатом ему потребуется особый заряд. И на этот раз Барт сделает всё, чтобы не дать ему иссякнуть. Чтобы не дать им иссякнуть.