(Арнольд)
У Хамфри в последнее время на редкость бледный вид. Оно и понятно — учитывая обстоятельства. Когда Фрэнк третьего дня спросил моё мнение о публикации в «Дэйли Мэйл», даже показалось, Хамфри вот-вот лишится чувств. Он, похоже, не догадывается, что мне известна вся подоплёка его страданий. Глупый мальчик! Будто я не помню, как в 1964-м он был готов практически на всё, чтобы перевестись из министерства по делам Шотландии ко мне в МАД. Сложить два и два — и запросить в архиве его Curriculum vitae тех лет с контрактами, которые он вёл, было минутным делом. Я всё жду, хватит ли у него смелости признаться? Ведь я умею быть снисходительным и проявлять милосердие. И разве мне не случалось спасать его раньше? Нас считают друзьями — по праву, пожалуй… Так что, когда Хамфри закончит предаваться панике и поймёт, что у него нет другого выхода, кроме как довериться мне, я — так уж и быть — приду ему на помощь: ведь, в сущности, мне это ничего не стоит. Если он расскажет сам. Иначе…***
(Хамфри)
Если бы только дорогой Арнольд не был такой бессердечной скотиной! В каких выражениях он обсуждал вчера с Фрэнком за полуденной чашкой чая злосчастную статью в утренней «ДМ»! На его содействие можно не рассчитывать, это ясно. Признаться ему после всего, что я слышал, было бы если не безумием, то — по меньшей мере — наивностью. Увы, он не поможет. Никто не поможет... Всё кончено, мне суждено погибнуть. И я мог предвидеть, что так будет, ещё двадцать лет назад! Разве что... Если только... Да, это может получиться! Смешно, но, кажется, он действительно...***
(Джим)
Наконец-то настал час расплаты (немногим больше часа, на самом-то деле) для моего постоянного секретаря сэра Хамфри «что-чёрт-возьми-он-о-себе-возомнил» Эплби. Вообще-то, посмотреть, как журналисты смешают его имя с грязью за незаметную ошибку, которую он допустил в юридическом документе больше двух десятков лет назад, тоже было бы неплохо… Они бы очень постарались довести дело до суда, даю руку на отсечение. Но, почти наверняка, кое-кто бы им в итоге этого не позволил: у Хамфри в приятелях, насколько мне известно, председатель движения за Свободу Информации — очень удобно, если нужно приструнить прессу. И всё-таки вряд ли дело удалось бы замять быстро и вообще без последствий для его репутации. Готов поспорить на что угодно, сэра Хамфри быстренько убедили бы (ещё вчера его лояльные и понимающие коллеги) досрочно покинуть свой пост. Видимо, поэтому Хамфри и пришёл за помощью ко мне: к человеку, которого он чаще считал своим врагом, чем союзником. Мы заключили — неофициальное и сугубо секретное, естественно — соглашение. Quid pro quo, по его выражению. Хамфри убедил меня перестать откровенничать с главным редактором «ДМ», а также потерять несколько листов из запрошенных в ходе журналистского расследования архивных документов правительства. Я же убедил моего заносчивого сэра Хамфри… В общем, говоря прямо, он — не слишком охотно — но всё же согласился лечь со мной в постель… где я отодрал его лживую, упрямую, гордую задницу так, как его, думаю, не драли с оксфордских времён (поговаривают, именно в Оксфорде началась его близкая дружба с нынешним Секретарём кабинета министров: очень, очень близкая дружба). И, чёрт меня побери, если этот вечер не стоил каждого фунта стерлингов из тех сорока миллионов, которых казна лишилась по вине сэра Хамфри! Не знаю уж, как у него это получается, но он выглядел обыденно заносчивым даже деля со мной постель. Даже стеная под моими ласками, в мои поцелуи... (подмахивая, сжимая собой мой член, одновременно толкаясь своим мне в кулак, будто был для этого — для меня — создан. Будто тоже давно думал об этом, спрашивал себя, мечтал... Словно он уже давно желал отдаться мне — так же как мне уже давно мечталось его взять. И только наши гордость и упрямство, интриги да его желание продать себя подороже разделяли нас высоченной стеной). Даже кутаясь в свой дурацкий лиловый халат после. — Это значит, что я прощён… господин министр, — обратился он ко мне так же официально и бесстрастно, как делал это в офисе. Я обещал ему полностью забыть тревожащую его историю и собирался обещание сдержать. Что ничуть не мешало поддеть его напоследок: — Хм… Да, Хамфри… Вероятно… — неуверенно и как бы размышляя вслух ответил я. — Думаю, да. В смысле, более или менее… — Ах вы думаете? — злобно воскликнул он таким тоном, будто сомневался в моей способности на мысленную деятельность в принципе. Я только улыбнулся ему: наконец-то он отбросил притворную невозмутимость. Секунд десять тишина стояла просто оглушительная. Потом мой секретарь попытался справиться с собой и ответить на мою безмятежную улыбку. Не слишком успешно. — Очень хорошо… господин министр, — процедил он, сверля меня ненавидящим взглядом и снова стаскивая с плеч шёлк халата. — Сделаем это ещё раз, чтобы вы обрели абсолютную уверенность? Тут уж я сказал ему, чтобы он не утруждал себя, что условия нашего негласного уговора: один акт за 40 000 000 £ — остались в силе. — Или вы предлагаете второй раунд, потому что вам понравилось ещё сильнее, чем мне, а, Хамфри?.. — добавил я скорее из озорства, чем из желания ещё больше задеть его (всё-таки я позаботился не только о своём удовольствии и при случае — и при должной инициативе с его стороны — был не прочь повторить). Тут же я понял, что этого, последнего унижения, Хамфри Эплби мне никогда не забудет и теперь предпримет всё возможное, чтобы убрать меня с глаз долой поскорее и подальше. Как бы там ни было, я даже не собираюсь усложнять ему задачу: в понедельник утром моему дорогому (в смысле цены) постоянному секретарю предстоит узнать, что я слагаю с себя обязанности министра административных дел и уезжаю трудиться на благо Европейского Идеала в столицу ЕС. Не удивлюсь, если в будущем мы увидимся разве что по воле редкого случая.